[293] и нельзя было этому событию мешать, а если бы мы объявили о книге, это бы перетянуло на себя внимание… Тереза Кремизи, издатель, никогда ни с кем этим не делилась, как я сейчас с вами. Она героически согласилась — честь ей и хвала за этот мужественный шаг — принять на себя весь огонь и всю хулу. Вот, собственно, как обстояло дело. Все очень просто.
Ф. Б. Тайные проекты всегда вызывают подозрения… Недавно вышел фильм, который тоже предварительно не стали показывать прессе. Это «Агата Клери» Этьена Шатилье. Если книгу или фильм выпускают без объявления, это всегда настораживает. Все решили, что фильм плох.
Б.-А. Л. Согласен. Но Мишель снял великолепный фильм, а критика, как нередко бывает, оказалась абсолютно карикатурной. Отрешившись от этого, вернемся к нашему вопросу: в чем проблема? Для автора нет ничего лучше, чем быть «подозрительным».
Ф. Б. Вашу книгу неплохо приняли, но совсем не поняли.
Б.-А. Л. Да, приняли недурно. Но и поняли тоже вполне адекватно. В Интернете целая буча поднялась… Ну и что, собственно?
Ф. Б. Виновник этой книги я, потому что это я познакомил вас с Мишелем Уэльбеком во время того памятного ужина в кафе «Эспланад». Я главный виновник.
Б.-А. Л. Вот именно. Вы вообще во всем виноваты. Вам нужно публично покаяться.
Ф. Б. Вернемся к хронологии событий. После поездки в Бангладеш, 27 мая 1977 года в телепередаче «Апострофы» вы стали символом медийного интеллектуала, который знакомит телезрителей с новыми философами и только что опубликовал свое второе — а по сути, первое настоящее — эссе «Варварство с человеческим лицом». Этот персонаж молод, неотразим, у него прекрасно подвешен язык, богатый папаша, — в общем, он стал героем дня. Только не вздумайте жаловаться, пока мы с вами беседуем. Так или иначе, у вас быстро появились завистники.
Б.-А. Л. Я уж не знаю, как вас убедить, что я никогда не жалуюсь, вообще никогда, из принципа. Что касается прочего, я с вами согласен: за все, что вы описали, придется расплачиваться. И тут одной жизни мало, понадобится вторая, та, которая после смерти. Возможно, мне и с того света придется платить по счетам…
Ф. Б. Вы могли бы исчезнуть из поля зрения, затаиться, как Сэлинджер. Но вы стали писателем-на-виду-и-на-слуху, на которого смотрят, которого слушают, который все время что-то предпринимает. И это продолжается с 1977 года, то есть больше тридцати двух лет.
Б.-А. Л. Да, я «мог бы», как вы выразились. Но это скучно. И потом, как вам объяснить? Те писатели, которые прячутся, им есть что скрывать. Что касается меня, вся беда в том, что мне скрывать решительно нечего… Вдобавок вот что скажу. Я и в самом деле стал тем, что вы описали. Но правда также и в том, что я трудоголик, я писатель, который много работает, сидит один в своем забое, в своей глубокой норе и не зовет прессу, чтобы она удостоверила его достижения! Мои книги могут нравиться, могут не нравиться. Но они есть. Их около тридцати. Их число продолжает расти. Они не слишком друг друга повторяют. И это уже факт.
Ф. Б. Любое творчество неравноценно и не равнозначно. Но у вас есть неоспоримо удачные книги. Например, «Последние дни Шарля Бодлера» или «Век Сартра». Мне думается, эти две книги пользуются наибольшим спросом, и, странное совпадение, обе посвящены выдающимся людям. Сегодня, оглядываясь на все вами написанное, готовы ли вы признать, что работали над ними больше, чем над другими? Что вы сам больше всего цените в вашем творчестве?
Б.-А. Л. Да, у меня есть любимые детища. Но это не те книги, которые вы назвали. Больше всего я люблю дневник боснийской войны, «Лилия и пепел»…
Ф. Б. Почему? Потому что это «новый журнализм»? Потому что это субъективно?
Б.-А. Л. Скажем, да. Это субъективный журнализм. Но этот термин применим также к другой моей книге: о забытых войнах. Возможно, в конечном счете именно ее я люблю больше всего.
Ф. Б. По той же самой причине?
Б.-А. Л. Да. И еще потому, что это благоговейная книга, цель которой — поправить непоправимое, то есть попытаться вспомнить тех, кто канул в небытие без числа, без имени, без могилы, без лица. Вот тема книги. Это также попытка создать памятник на бумаге тем, кто погиб где-то в Бурунди, Южном Судане, Колумбии. Это попытка вернуть имя хотя бы немногим из тех, кто погиб, не оставив следа, и не фигурирует ни в каких архивах. Видите ли, ситуация в тех странах, где число погибших исчисляется сотнями тысяч, где никто не помнит их лиц, где даже имена их нигде не записаны и нет места, где живые могли бы их оплакать, представляется мне страшным проклятием. «Я сам — могила моего отца», — говорил Шарль Бодлер, отец которого, как вы знаете, в молодости был священником, а потом лег в общую могилу. Так вот, люди, которым посвящена эта книга, — это миллионы Франсуа Бодлеров, миллионы… Кроме того, есть еще третья книга, которая мне дорога, возможно, по той же самой причине, — это моя книга о Дэниэле Перле…
Ф. Б. Эти книги вы называете «роман-расследование», но по сути это документальные романы. Этому жанру в 1966-м положил начало Трумен Капоте, когда написал «О хладнокровии»…
Б.-А. Л. И да и нет. Книга о Перле — это прежде всего расследование, опирающееся на тщательно собранный материал, внимательное изучение фактов, достоверность (за исключением той главы, где я воображаю себе его монолог перед казнью). Эта книга соответствует самым строгим этическим правилам журналистики. Что касается книги о Боснии, она представляет собой дневник, который я вел в течение четырех ужасных лет боснийской войны, — я вынул из него лишь страницы интимного характера. Тогда как книга о забытых войнах отчасти построена по принципу набоковского «Бледного огня»[294]: длинный основной текст, снабженный сносками, которые отсылают к следующим тремстам страницам.
Ф. Б. Вы не вспоминаете о вашем «Дьяволе в голове», романе, получившем в 1984-м премию «Медичи». Вы молчите о «Последних днях Шарля Бодлера», книге, за которую в 1988-м вы удостоились премии «Интералье».
Б.-А. Л. Да, действительно. Давайте о них не сегодня. Завтра приходите. Я, знаете ли, иногда капризен.
Ф. Б. А «Век Сартра»? Я очень хорошо помню, как прозвучала эта книга в 2000-м — последний раз, когда признание было всеобщим…
Б.-А. Л. Вот именно!
Ф. Б. Вот именно, потому что тут нечего обсуждать, Сартр говорит сам за себя?
Б.-А. Л. Нет. Просто такое единодушие мне кажется странным.
Ф. Б. Это была награда за труды, потому что вы действительно свернули горы?
Б.-А. Л. Возможно. Пятьсот страниц… Несколько глав посвящено Хайдеггеру… К тому же пришлось перечитывать сартровскую «Критику диалектического разума». Публика осталась довольна. Особенно после злоключений моего фильма с Аленом Делоном «День и ночь»[295]…
Ф. Б. «Варварство с человеческим лицом» и достопамятное движение новых философов, это ведь была критика коммунизма. С 1989-го по 1991-й коммунизм рухнул практически везде — за исключением Китая, Северной Кореи и Кубы, теперь его почти нет. При таких переменах вы могли бы заняться критикой капитализма, проанализировать, что не так в нашей системе, потому что сегодня уже очевидно, что в ней что-то не так. А вместо этого вы нашли себе нового врага в лице исламского терроризма и даже название ему придумали: «фашисламизм». Почему вы не захотели изучить недостатки нашей западной системы? Ведь вы часто ездите в Америку и, должно быть, насмотрелись на обкуренных брокеров, которые губят нашу планету!
Б.-А. Л. Вы абсолютно правы. Но жизнь коротка, и все успеть невозможно.
Ф. Б.(Смеется.)
Б.-А. Л. И потом, что мне вам сказать? «Фашисламизм» кажется мне более серьезной опасностью, чем ультралиберализм.
Ф. Б. Но ведь наша собственная система тоже на грани краха.
Б.-А. Л. Не думаю. Она мутирует, саморегулируется, избавляется от прохвостов, клеймит их позором, разрабатывает системы тревоги согласно последнему слову техники и щелкает как орешки тех самых брокеров, о которых вы только что говорили. Но чтобы капитализм был на грани краха — нет, даже и не мечтайте…
Ф. Б. Мы с вами ни разу на эту тему не говорили, но когда я взялся воевать с рекламой, то почувствовал, что вам на это глубоко наплевать. Вы считаете, что никакой опасности не существует, что все мы живем в свободных, демократических странах?
Б.-А. Л. Нет, конечно. Просто я знаю, что идеального общества не существует и существовать не может, и надо перестать тщиться его построить. А наименее преступная политика — та, что выбирает из всех зол наименьшее. Что еще? Господство картинки, тирания товара, рекламы — возможно, все это зло. Но это наименьшее из зол. Возможно, нам пора перестать преклоняться перед этими идолами. Но по крайней мере, это не фашизм. Возможно, нам следует их разоблачать — ну так я же и написал 36 тысяч статей в защиту налога Тобина[296] против хищнического произвола капитализма и так далее. Правда…
Ф. Б. …правда, вас больше беспокоит распространение нового интегристского фашизма.
Б.-А. Л. Да. Я думаю, что современное человечество оказалось перед тремя смертельными опасностями: это нацизм, коммунизм, а теперь еще — интегристская разновидность ислама, которая представляет собой арабскую версию фашизма. Вы меня услышали? В понятии «фашисламизм» главная часть — не «ислам», а «фашизм». Другими словами, это касается не религии, а политики — и решать эти проблемы надо политическими средствами.
Ф. Б. Когда вы в последний раз встречались с Бараком Обамой?
Б.-А. Л.