ной загрузке. И очень хорошо все организовал. Я прям вздохнул полной грудью вчера. Было очень мило с твоей стороны вытащить нас в свет.
– Тогда порядок, – сказал Мартлоу. – Я не против, чтобы с утра башка трещала, раз вчера все прошло так здорово. Я вот только терпеть не могу пидоров, которые начинают с утра брюзжать об этом. Знаешь, мой старик дома, он ваще-то отличный малый, но иногда, как переусердствует, такого нагородит, не поверишь. Он был егерем у мистера Сквэла, во как! И вот как-то раз мать приготовила ему отличный обед, здоровущий кусок говядины был, я вам скажу. А он после охоты направился с другими егерями в Плуг, что в Сквейлби, и они давай там прочесывать все подряд на предмет выпивки, а потом стали сопли жевать насчет того, что за охота была нынче и до чего дерьмовым был какой-то там выстрел. Ну а мамаша не хотела, чтоб мясо напрасно пересушивалось в духовке, в конце концов взяла да просто отрезала для отца кусок, положила его в тарелку, другой накрыла и убрала опять в духовку, чтобы мясо не остыло. И тогда все, наконец, получили свои порции: матушка, моя сеструха, что была в услужении у мистера Сквэла, два братца моих, они теперь в Салониках с Чеширским полком. Ну и после, когда мы пообедали, а это было и вправду здоровское мясо, с большим куском йоркширского пудинга[94], с цветной капустой и с картохой; а за сеструхой зашел ее молодой человек, и они пошли прогуляться, а мой старший братик Дик пошел к своей бабенке, а за ним и мой братка Том выскочил. У него тогда девчонки не было, так он взял в привычку за братом везде таскаться, за кустами да заборами прятаться и подслушивать, чего они там друг дружке плетут. Ох и взгрели его как-то за такие дела!
Ну вот. А я остался помочь мамаше убрать со стола и посуду помыть; а она уж психовать начинает, подойдет к плите, достанет тарелку, посмотрит и назад засунет, и мне дала затрещину, хоть я ничего и не натворил. А потом поглядела на тарелку, а там мясо уже все высохло, и она бросила его прямо на решетку в духовке и сказала, что не сильно расстроится, если он вообще никогда не вернется. И она оставила на столе скатерть и его нож с вилкой и взяла лампу да села у камина чулки штопать. А у нее была такая китайская штука для штопки, типа грибка или яйца на рукоятке, и я все думал: вот если б эту штуку засунуть в пятку чулка и дать кому по башке, то башку можно проломить. Она мне не позволила пойти гулять, а заставила взять книжку и сидеть напротив нее. А мне так хотелось свалить оттуда!
Но вот отец заходит, кидает свою шляпу на стул и пробует пристроить свою трость в уголок, где она никак не может стоять и падает, а он снова поднимает, и он начинает ругаться и сыпать матюгами, а она все молчит. И все продолжает штопать и только косит на него взгляд поверх очков. А он идет к раковине умываться, и потом, когда уже садится за стол, она встает и ставит перед ним тарелку, и опять ни слова. Молча садится и давай дальше штопать. И слышно, как он режет мясо, а потом вдруг бросает на стол вилку с ножом и говорит: «Мясо это ни холодное, ни горячее!» И тут она вскакивает, подходит к нему, руки в боки, и говорит: «Если б раньше пришел, было б горячее, а если б еще дольше шлялся, так оно было б холодное; а теперь вот – какое есть, и можешь жрать его или отваливать, и как хочешь, мне по фигу». А он вскочил, но сказать-то нечего. А она снова села да давай штопать. А он вышел на улицу, за угол дома, поглядеть на молодой месяц, какая погода будет в ближайшие недели – сухая или влажная. Он здорово в ентом шарил, предсказывал погоду. Есть у некоторых такой дар.
В это время Берн накручивал свои обмотки.
– Должен тебе сказать, Мартлоу, твоему отцу не везло в любви, – мягко сказал он.
– Да, и мамаше тоже, – усмехнувшись, ответил Мартлоу. – Им было неплохо вместе, ведь они привыкли друг к дружке. Мамаша всегда говорила, что нужно быть снисходительным к людям, а нынче люди не хотят быть терпимыми. Если кто-то из нас что-нибудь говорил про папашу, она быстренько отвешивала нам по башке такую пиздюлину. Ей же приходилось быть для нас и матерью и отцом. Вроде как игра такая была у нас. Но отец был парень что надо. Раздаст все, что есть. И он был гораздо лучше, чем мог бы быть. Потому что она никогда ему не уступала. «Чарли, – бывало, мне скажет, – ты всегда делай правильно и никому не позволяй помыкать тобой». Это мой девиз по жизни. И другой еще есть: если у тебя башка тупая, значит, заслужил. Вот так тебе скажу.
– Очень жизнеутверждающая философия, – сказал Берн, которому импонировали прямота и беспристрастность, с которыми Мартлоу вспоминал свою семью. Возможно, его мамаша права: похоже, придется-таки ему пройти обучение в этой суровой школе.
– Кое-кто из пидоров, которые сейчас тут рисуются, – заметил Мартлоу, – всю жизнь делали что хотели, а тут их херак – и мордой в дерьмо, и сиди молчи в тряпочку. Они, сука, думают, что заделались героями уже просто потому, что они тут.
Он скрутил с одного бока свою серо-голубую рубаху и, растопырив ноги, исследовал нижнюю часть живота в поисках вшей. В комнату зашел капрал Маршалл.
– Ни хера себе! Почему еще не одет? – спросил кап рал. – Пора вставать, парень. Ты ж не хочешь торчать тут, чтобы эта сраная дыра была единственным, что ты увидишь на этом свете?
– Порядок, капрал, – бодро отвечал Мартлоу, – тока вот словлю парочку моих закадычных дружков из-за пазухи, ладно? Хотел глянуть, че у меня там. За ними, знаешь, глаз да глаз нужен. Интересно, что эти суки будут делать, когда война кончится?
Он быстренько натянул штаны и носки, зашнуровал башмаки и, схватив полотенце, отправился умываться. Оставшиеся, включая даже Шэма, улыбнулись.
– Ну и ужин был у нас вчера, обосраться можно, слышь, Берн, – сказал капрал. – Когда половину уже сожрали, подтянулся штаб-сержант Робинсон, и ты в жизни не видал, чтоб у человека так крыша отъехала. Он прямо озверел. Говорит, мол, капралы, сука, устроили себе пир получше офицеров. Прям так и сказал! Да оно и правда. Но нам, ей-богу, было жаль, что ты не с нами. Ты столько сил в это вложил, что мог бы и притащиться. Сегодня-то придешь?
– Да все в порядке, капрал, – сказал Берн. – Я, когда вчера возвращался, заходил в тот дом, чтобы спросить у хозяйки, как вам все понравилось. Она прекрасная женщина; и все заботы были на ней. Мне бы только посмотреть, не нужно ли еще чего на сегодняшний вечер, но, я думаю, мне не стоит заходить. А когда вы поужинаете, мы с вами пропустим по стаканчику вина. Хозяйка обо всем позаботилась, вам бы еще скинуться для нее, перед тем как мы уйдем отсюда. Во сколько у нас построение?
– В девять. Вот только тусанусь по улице, соберу ребят. Ходят слухи, что нам сегодня паковаться, но я пока ничего не знаю. Но жопой чую, по-любому останемся мы тут еще на ночь. Вот слыхал я, что офицерам сейчас доводят планы на предстоящее дело. Потом мы будем выдвигаться для отработки действий в наступлении, так что жди, недельки через две нам жарко придется.
– Да, охуенная перспективка, – тихо выговорил Шэм.
– Да не о чем тут ворчать, – спокойно заметил кап рал. – Этот сука Миллер, короче, военно-полевой суд, наконец, завтра или послезавтра. А мы-то еще в июле надеялись. Хоть бы ему электрический стул обломился. Сука, а!
На мгновенье повисло молчание.
– Ладно, пора мне двигать. Капрал из канцелярии, сука, всегда в полетах. Ладно, бывайте, потом увидимся.
– Капрал, отправьте меня якобы в рабочую команду что-нибудь около половины двенадцатого. Если, конечно, особых дел нету. Можете уладить это с сержантом Тозером. Думаю, мне в это время нужно зайти к хозяйке, спросить, не нужно ли чего.
– Хорошо. Погляжу, что можно сделать.
Они слышали, как он загрохотал по ступенькам, спускаясь. Шэм с любопытством поглядел на Берна и усмехнулся.
– Ты, похоже, бабником становишься.
Берн отвернулся с надменным видом. Вернулся Мартлоу, надел гимнастерку, и они втроем отправились на завтрак.
Утро едва тащилось. Построения и так были простой формальностью, а в этот раз, похоже, оно было задумано, чтобы просто убить время, убравшись в глухой переулок с глаз долой. Штыковой бой – штука полезная; они как раз упражнялись в этом, когда капрал Маршалл, перейдя улицу, остановился и поговорил о чем-то с сержантом Тозером. Было около двадцати минут двенадцатого. Минут через десять сержант вызвал из строя Берна и приказал ему отправляться к месту постоя капралов. В доме он никого не нашел, лишь в кухне оказалась девушка. Он сказал ей, что, если она не передумала писать письмо, он в полном ее распоряжении. Она сконфузилась, на секунду заколебалась и решилась. Придвинув стул к столу, он приготовил ручку, бумагу и чернила, а она подошла и села рядом. У него была собственная авторучка, и, предварительно заполнив ее водой и добавив капельку чернил, он принялся переводить ее фразы на английский и записывать их, чтобы она потом переписала своим почерком. Это была совершенно механическая работа, и в голове не было ни одной мысли, только тяжесть на сердце от близости девушки. Он снова увидел имя этого парня вместе с адресом, написанное в верхней части листа: младший капрал Хеммингс. Он мог быть кем угодно, в армии всякого добра навалом, но так или иначе, он был на передовой. Много ли у него шансов вновь вернуться сюда? Она прячет его письмо за пазуху и держит между грудей. Что же он нашел в ней? Пусть она не такая уж хорошенькая, а все же у самого-то Берна интерес к ней пробудился практически тотчас, как он ее увидел. В конце концов, это мог быть лишь случайный интерес, не более, но только до тех пор, пока не появился этот парень, и что самое забавное, именно он сфокусировал на ней неопределенные желания Берна. Он словно видел этого парня, ласкающего девицу, и как та уступает, не то чтобы неохотно, а просто с присущей ей покорностью; и он, не в силах сопротивляться, словно превратился в того парня, и захотел ее так же, как хотел тот. Она целиком принадлежала тому, а для Берна он был всего лишь тенью. И то, что он был всего лишь тенью, в корне меняло дело: будь им капрал Гринстрит или другой реальный человек, Берн был бы иным, и девушка была бы иной, а их отношения не дорого бы стоили в его шкале ценностей.