– Во всяком случае, – закончил я, – мне не пришлось умереть на черной скале. Либо мой роман не был предвидением, либо мне удалось повлиять на свое будущее.
Анна долго рассказывала мне об отце, об их совместной работе, о его тревожных думах о будущем, которые стали отправной точкой всех этих событий. Мы делились своими мыслями о случившемся, идеями и чувствами.
Вдруг мы услышали звон, донесшийся до нас из города; колокол на соборе Иоанна Богослова пробил час дня.
Мое сердце екнуло. Я совершенно забыл о передаче.
– Опра! У меня же Опра через полчаса!
Я бросился к мобильному телефону.
Сообщения следовали одно за другим, все от ее ассистентки.
– Вот черт! Звук был отключен, я ничего не слышал!
– Что будешь делать?
– Рвану туда.
– Это далеко?
– Возле Таймс-сквер.
– Но… пожалуй, тебе стоит переодеться, – сказала Анна, скептически посмотрев на мои старые джинсы и потрепанный свитер.
Действительно… мой наряд выглядел весьма печально.
– Ладно, ничего не поделаешь. У меня нет времени, пойду как есть!
Мы свернули наш пикник и двинулись в путь. По дороге я позвонил ассистентке и подтвердил, что все в порядке, я буду на месте в условленное время, примерно.
– Примерно? Но это прямой эфир! – напомнила мне она непримиримым тоном.
Я отключился, и мы прибавили шаг.
– А… как же твой страх перед камерами? – спросила Анна.
Странным образом я его не чувствовал, он куда-то испарился.
– Все будет в порядке. Думаю, мне все-таки удалось принять свои недостатки. Видимо, я наконец понял, что они есть у всех…
И, видя, что она улыбнулась, я добавил:
– Кроме Барри Кантора, разумеется!
Мы успели в последний момент. Мне пришлось пройти через сеанс экспресс-макияжа, затем меня снабдили крошечным микрофоном, и вот я уже на площадке, тепло принятый Опрой, несмотря на позднее прибытие.
Меня усадили в кресло. Опра села напротив. Быстрая проверка звука, и в ожидании эфира нам показали последние новости. Это было сообщение, предшествующее нашей передаче: «Департамент юстиции приказал освободить арестованного по ошибке мужчину по делу о поджогах зданий. Кстати, местонахождение Барри Кантора, советника президента, которого, напоминаем, подозревают в соучастии в политическом убийстве в прошлом году, остается неизвестным. В последний раз его видели вчера вечером в здании небоскреба „Блэкстоун“ в Нью-Йорке незадолго до пожара в соседней башне…»
Затем диктор объявил о начале нашей передачи, потом пошел рекламный блок.
– Внимание, – раздался из динамиков голос главного режиссера, – эфир через пять секунд, три, два, один, тишина: заставка!
Помещение наполнила музыка. В одном из углов комнаты, на уровне пола, небольшой экран показывал данные по аудитории: чуть больше двадцати двух миллионов телезрителей.
Двадцать два миллиона…
Я насчитал восемь камер, одна из них небольшая, автоматическая, которая перемещалась прямо передо мной по рельсам.
Конечно, я чувствовал себя взволнованным при мысли о том, что мне придется держать слово перед таким количеством людей, но я сказал себе, что это такие же люди, как я сам, со всеми их слабостями и несовершенствами. Я был всего лишь человеческим существом среди других человеческих существ, и никем больше.
Опра удивительно естественно представила меня телезрителям и кратко перечислила мои литературные достижения, прежде чем перейти к последнему детективному роману, сюжет которого она попросила меня обрисовать.
Я собрался с мыслями, чтобы ответить, но… странным образом мысли словно перепутались у меня в голове, я почувствовал тяжесть в животе, будто сильная инерция заставляла меня… молчать. Внезапно мой роман показался мне… вторичным и серым. Я столько лет мечтал, чтобы меня пригласили на эту передачу, чтобы я мог рассказать о своих книгах и продвинуть свою карьеру… а тут вдруг перестал этого хотеть. В этот момент у меня в голове была только цифра в двадцать два миллиона телезрителей, обратившихся в слух, и мой тихий внутренний голос нашептывал мне: «Скажи то, что ты действительно хочешь сказать. Не упускай такой возможности, это единственный шанс».
– Тимоти Фишер?
– Простите. Я немного задумался… На самом деле… я считаю, что… я не хотел бы говорить о моем романе.
Опра расхохоталась, но в ее глазах мелькнуло некоторое беспокойство. Мы были в прямом эфире… а передача должна была длиться целый час.
– Но я пригласила вас именно для этого.
– Да, это так, но я понял… что предпочитаю поговорить на темы, которые особенно волнуют меня сегодня.
Опра улыбнулась, нахмурив при этом брови:
– И что же волнует вас сегодня?
– Мы. Мы, люди. Наше место на Земле и наше будущее.
С известным чувством гибкости и истинной широтой взглядов, Опра позволила мне высказаться. И я стал говорить об интуиции, этом непризнанном чувстве, которым обладаем все мы и которое всем нам необходимо, потому что поможет нам прийти к согласию с самими собой и к гармонии с миром, жить в унисон с часами Вселенной. Я стал говорить об экологии, и в первую очередь об экологии духа: если ты находишься в мире с самим собой, прислушиваясь к своим ощущениям, к своему телу, уважаешь свою внутреннюю реальность, то велики шансы, что ты будешь уважать и природу, поскольку мы все и есть природа, а природа – это мы. Я стал говорить о больших финансовых фирмах и рассказал о том, что узнал от Гленна вчера вечером: о решающей роли этих фирм в климатических катаклизмах, в загрязнении природы, а также об их разрушительной деятельности, связанной с инвестициями в жилой фонд. Я говорил о безнаказанном загрязнении океанов некоторыми торговыми судами и танкерами.
– Инвестиционные фонды скупают предприятия по всему миру, в разных секторах экономики, а затем принимают решения, которые серьезно затрагивают жизнь работников. Но с высоты своих небоскребов они их не видят и не слышат, они никогда не почувствуют их рукопожатия. Это люди без лиц, без голосов, без тел. Индейцы лакота, которые все еще живут в нашей стране, говорят, что, когда человек отдаляется от природы, его сердце становится жестоким. Там, в этих высоких башнях, люди отрезаны от природы, но также они отрезаны и от других людей.
– Именно, – поддержала меня Опра, – вот уже неделю журналисты расследуют деятельность этих финансовых монстров. И несмотря на эти неприемлемые пожары в их офисах, мы видим, что общественное мнение изменилось, и чувствуем волну гнева, а может, и ненависти, которая поднимается против руководства этих компаний. Вы тоже чувствуете что-то подобное?
Впервые в жизни у меня спрашивали, ненавижу ли я кого-нибудь. Первой моей реакцией было ответить: да, в самом деле, я их ненавижу. Потому что они принимают решения, которые отвечают лишь их личным интересам. И это стало причиной катастрофы для людей и природы… Я хотел все это сказать, но неожиданно в груди у меня возникло странное ощущение. И я позволил себе прислушаться к самому себе и попытался понять, что хотело сказать мне мое тело. И то, что мне открылось, было приглашением… к сомнению.
У сомнений иногда бывает чудесное свойство рождать мгновенное озарение. Я подумал, что мне ведь и самому тоже случалось принимать решения, служившие лишь моим интересам, наносящие вред природе, а значит, и другим людям.
Мне случалось покупать фрукты или овощи, не обращая внимания на то, где их вырастили: поблизости от меня или на другом конце света. Бывало, что я покупал стейк, даже не пытаясь узнать, провел ли бычок свою жизнь, питаясь травой на пастбище, или его пичкали соей из Амазонии в промышленном ангаре. Зачастую я покупал одежду, которая была мне не нужна, и не всегда думал о том, чтобы проверить, где и как ее произвели. Когда я покупал обувь, и она мне действительно нравилась, я не всегда проверял, не сшили ли ее дети в Бангладеш или других подобных местах. Бывало, когда мне хотелось отдохнуть, я пользовался рекламными предложениями круизов или путешествий в далекие края, хотя изначально думал о том, чтобы провести отпуск, не выезжая за границу. Если бы я мог себе позволить, то наверняка уже раскошелился бы на более спортивный, а значит, более вредный для атмосферы автомобиль. А когда у меня накапливалось немного денег, то я искал для них вложение повыгоднее, не слишком стараясь выяснить, что на самом деле будут делать с моими сбережениями…
– Тимоти Фишер?..
– Простите… В сущности… я считаю, что… да, эти компании и их владельцы обладают чрезмерной властью, просто огромной… но гнев и ненависть порождают нечто вроде коллективного эгрегора[19], который тянет всех нас на дно. Впрочем, он чувствуется сегодня и в других областях, и это давит на все человечество. Это чистый негатив и, кроме того… совершенно бесполезный.
– Почему же?
– Потому что мы все можем изменить ход вещей прямо сейчас.
– Вы нас заинтриговали…
– В самом деле, чем станет их власть, если вы, я, все мы, просто решим быть более осмотрительными в наших повседневных решениях? Их предприятия существуют благодаря нам, нашим покупкам, нашему выбору. Они целиком базируются на нас и без нас ничего собой не представляют. Их несколько сотен. Нас восемь миллиардов. Их власть рухнет быстрее, чем любая башня… – Я замолчал ненадолго и добавил: – Да, сейчас эти компании более могущественны, чем правительства. Но настоящие хозяева мира – это мы.
После того как передача закончилась, мы с Анной прошли по студийным коридорам и скоро оказались под солнцем, сиявшим на ярко-голубом небе. Мы поднялись до Седьмой авеню и через десять минут снова оказались среди зелени Центрального парка.
Свернули с одной из аллей, пересекли рощицу и сделали несколько шагов по лугу, гораздо более приятному, чем искусно подстриженные лужайки. Анна замедлила шаг, остановилась и повернулась ко мне.
Она молча смотрела на меня с серьезным выражением лица.