Да и разве в запахе дело? Женщина же не дура, понимает, что старая, что уже ее в постель тащить никто не будет, но она же была когда-то красивой, цветущей, желанной, и ей тогда дарили духи́. Если в старости подарить, то как бы показать, что ты веришь, что она такой была когда-то. А то мы уже сами не верим, смотрим на фотографии и не понимаем, неужели это мы такими были в юбках по коленку. И, конечно, мы думаем, что вы не верите, думаете, мы сразу родились старухами.
Ко мне еще лет пять назад ходил один мужчина заниматься, мальчишка совсем, не помню, шестьдесят пять, что ли. Завел себе роман с француженкой, учить язык надо, к новым этим технологиям он не привык, а новые учителя все ему не нравились, хотел звучать благородно, вот меня и откопал. Меня-то бабушка учила, а у нее роман был с… забыла… французский писатель, нет, вот сглазила, хвасталась памятью, не Пруст, не… вспомню – скажу. В общем, французский у меня такой, что любой Макрон позавидовал бы, эх, Макрон… Симпатичный мужчина, конечно… Так вот, этот студент ко мне год ходил. И как-то раз он мою фотографию в молодости увидел (я разбирала и не убрала), так он, наверное, минуты две молчал… Потом сказал: извините, я сейчас вернусь. Вышел и пришел с цветами и бутылкой вина. Посидели, я даже серьги бабушкины надела. Тогда умели гранить, не то что сейчас. Посидели, и я почувствовала, что он меня той увидел, потом еще два раза так мы выпивали, а духи́ так и не подарил… Все-таки фотографии на духи́ не хватило.
Это я к чему, что не нужно женщину обижать старческими подарками, хотя какая уже разница, не знаю, почему я об этом подумала… Жизнь, конечно, долгая была, девяносто семь, кому ни скажешь – все изумлялись, завидовали, говорили, что меня Бог любит. Я вот с этим же вопросом. Я, представляешь, Сталина видела и Хрущева, Брежнева не видела вот, хотя симпатичный был мужчина, ничего не скажешь.
Вот сейчас вспомнила почему-то Новый год в эвакуации, сорок третий, получается, тогда как раз все ждали, что в Сталинграде будет, а мы у родственников отца в Средней Азии. Он воевал, но под Москвой. Помню запах варенья из айвы, много чего помню. Я этому ученику столько рассказывала, он только и причитал, как бы столько прожить, на диету все хотел сесть. Не знаю, уж поможет ему или нет. Долго я прожила, последняя подруга умерла, получается, в… лет двенадцать назад. С тех пор никого из тех, кто меня помнил, хотя бы когда мне было сорок, и не осталось. Да и вообще никого. Так, какие-то знакомые… Этот ученик, спросите, как меня нашел? Интервью вдруг решили у меня взять, потому что я консультировала советских режиссеров, когда им нужно было аристократов снимать, но это долгая история… А так никого… Бог меня любит.
Тридцать семь лет одиночества. Они тогда с Ирочкой поехали на дачу, а я… так спала, что Гриша решил меня не будить, оставил записку, что вечером меня заберет, а сам пока дом откроет и все подготовит. И всё.
У Ирочки детей не было, а у меня, кроме Ирочки, тоже. Скользко тогда было. Я сама водила машину. После этого не смогла больше. И ведь не я за рулем была, Гриша сам, а все равно. И, знаешь, меня, конечно, раздавило это… Но вот многие вообще жить не хотят, а я как-то вылезла, года через два, но вылезла. Кажется, работа есть, друзья, у меня еще тетка тогда была жива даже, а что-то из души исчезло, я даже не сразу поняла – что. Просто с мужчинами не смогла больше общаться – как с мужчинами, и я не про постель, конечно, мне уже шестьдесят было… Нет, я даже про какие-то ухаживания.
Гришу я любила. И вот, знаешь, одиночество стало по ночам липко так заползать, и страх: а сколько мне так жить? Думала, ну, лет десять, и всё, говорят, люди быстро уходят, когда не особенно жить хотят, а вот – тридцать семь лет. Самое тяжелое – жить и никого не любить. Именно самой не любить очень тяжело.
Когда тебя не любят, привыкаешь быстро, да и потом обязательно хоть какой-нибудь завалящий да найдется мужчина, полюбит. Нет, не любить – невыносимо. Человек должен кого-то любить. Тридцать семь лет. Мне иногда кажется: смерть про меня забыла просто. У вас же тут, наверное, тоже бюрократия, Бог, наверное, сказал: «Забери эту несчастную побыстрее», – а она забыла или в картотеке ошиблась.
О, вот, вспомнила историю! Я Мария Боголюбская, и, представляешь, в моем же районе жила такая же Мария Боголюбская, с такой же датой рождения: и день, и год, вечная с нами путаница была. Я пришла один раз узнать про свою пенсию, а мне говорят, странно, вы же вроде умерли, а я им: «Умерла, но за пенсией приходить буду», – долго смеялись. А умерла я в больнице, легко так, и сразу поняла, что ничего не кончилось, врач у меня такой хороший был, все говорил: «Мария Алексеевна, вы еще всех нас переживете!»
Ох ты ж господи боже мой! Я же ему ключи не отдала от квартиры, чтобы он мои дневники взял!!! Это же надо такой дурой быть, я же лежала и думала, надо его попросить их забрать, если что, и, не знаю, в какое-нибудь издательство передать. А я все откладывала разговор, думала, поговорю – умру сразу, а не хотелось… Не хотелось… Девяносто семь лет, тридцать семь лет, как Гриша с Ирочкой погибли, а не хотелось… Жить всегда хочется. Вот и не сказала про дневники… Сорок две тетради.
Инструктор
Как у тебя долгожители кучно легли. Ну слушай последнего и давай определяйся.
Стажер
А вы бы кого выбрали?
Инструктор
Стажер, мое мнение тут никого не волнует. Прежде всего тебя.
Сергей Зятько, 41 год
Ох ты ж… Сюда целым прибыл. А там, наверное, не очень я целый.
Эх, Рыбкин. Кретин ты, конечно. Нет, я не жалею, я даже не задумался. Как увидел глаза этого Рыбкина, так… Он пацан совсем еще. Неуклюжий, бестолковый, зато честный. Была у нас заварушка, он сам даже огреб, но никого не сдал. А вот руки из жопы, ничего в них удержать не может. Он еще такой, знаешь, весь в веснушках, мать говорит, это в деда. К нам мать приезжала, она как чувствовала, говорит: «Сергей Иванович, я вам Кирюшу как отцу доверяю, он у меня один. Была у него сестра, да…» – и заплакала. А я уж спрашивать не стал. Чего сердце бередить, у самого две девчонки. Я, когда они палец режут, с ума схожу, а тут… Хорошая мамка у Рыбкина. Заботливая, но в меру. Не сидит на нем, как курица на яйце, хотя на Рыбкине надо бы. Я вообще не знаю, как он жить собрался. Мать вот беречь его просит, может, думает, он в старости заботиться о ней будет. Рыбкин будет! Это точно, только я бы многое отдал, чтобы к нему в руки в старости не попасть. Старость сразу закончится.
Знаешь, вот есть такие люди, добрые, хорошие, но такие непутевые, что одно зло от них. Ну хорошо, не зло, зло – это намеренно, просто один вред. Вот вроде бы помочь всем хотел, а все испортил. И непонятно – прощать таким или как. Ведь если с добрым сердцем, то вроде бы все прощать нужно. Я не знаю. Рыбкин, кстати, думаю, если каким-то чудом армию пройдет, должен о моих дочках хотя бы как-то позаботиться, ну они всем отделением должны, конечно, но Рыбкин больше всех стараться должен. А от его заботы, боюсь, одной беды жди. Ну, надеюсь, Маринка быстро замуж снова выйдет. Баба видная, еще и с работой, потом меня, наверное, как-то наградят, хотя от их наград толку никакого, посмертно особенно. У вас тут мои награды зачтутся? Не в курсе? Вот и я о том. У вас тут свои награды, я думаю. А эти – лучше бы квартиру дали. А то живем в двушке маленькой вчетвером. Ну точнее, жили… Нет, все равно лучше, чем в общаге. Если по-честному, то в армии сейчас все как надо. Я еще помню, как в двухтысячные было. Нищета… А сколько людей по глупости положили. Скажешь, я тоже по глупости. Может, и так. Но уж точно не от безденежья или предательства какого.
Просто таких, как Рыбкин, нельзя в армию брать. Опасно для всей страны. Он и не хотел. Говорил, возьмите санитаром. А куда его, лба здоровенного, в санитары? Руки как ласты. Вот он, дурень, гранату в ластах и не удержал. И что мне делать было? Стоят двенадцать оболтусов, и Рыба над гранатой. Глаза стеклянные. Ну как можно было ее выронить?! Я войну прошел, выжил, а тут… Мне, чтобы прыгнуть, Рыбкина аж оттолкнуть пришлось. А когда падал, время остановилось. Но жизнь не пролетела. Вспомнил Серегу почему-то. Тезка мой. У нас его засранец фартовый в роте прозвали. Они на машине ехали, а он фасоли наелся, попросил тормознуть, выбежал в лес, вернулся – машина в клочья. Он чуть с ума не сошел, всех своих пацанов потерять… А потом за неделю до дембеля в засаду попал, два часа отстреливался, патроны кончились, он себя подорвал. Так вот я на гранате лежу, вспомнил Серегу, думаю, жди, братан, еще одного Серегу фартового… А маму Рыбкина я не обманул, слово сдержал. Знаешь, вот только о чем жалею? С женой не помирился. Разосрались в хлам. Из-за ерунды. Спали на разных концах кровати. Утром торопился, не помирился, не поцеловал. Она меня с войны ждала, а я… Она же теперь тоже жалеет. Еще как. Надо было помириться утром. Надо.
Инструктор
Вот теперь все тринадцать. Ну что, решил? И ты помни, что не должен как человек на Земле рассуждать. Ну вот, к примеру, может, дочери этой, что заглушку забыла открыть, и не надо просыпаться, может, ей сюда лучше сразу со всеми ее обстоятельствами, может, она проснется, поймет, что маму упустила, начнет себя винить в ее смерти и на этой почве рак получит, умрет тяжело, а может, и открыта заглушка и всё в порядке, тут же не сто процентов эта женщина помнит. И ты мне все-таки про того мужика, что не вытащил из проруби, расскажи, зацепил меня…
Стажер
Тот, что сгорел?
Инструктор
Ага.
Стажер
Расскажу, а можно сначала вы мне свою историю расскажете?
Инструктор
Чего это вдруг?
Стажер
Мне без этого не выбрать.
Инструктор
Интересный заход.
Стажер
Какой есть. Я и правда решить не могу, как тут выберешь? Пока буду слушать, может, придумаю. Вот у вас какая жизнь была? Хорошая?