Иные измерения. Книга рассказов — страница 2 из 2

Депо

Вдруг подумалось — заботы предстоящего дня можно запросто отринуть. И сделать то, что хочется, — просто выйти из дома.

В солнечном свете раннего весеннего утра шёл незнакомым предместьем по сиреневому, промытому дождями булыжнику мостовой.

Справа тянулись бедные домики с оградами, оплетёнными цветущими глициниями. Кое-где среди голубых спиралей глициний свисали на бечёвках сохнущие связки бычков и таранки.

Слева, в тени разросшегося куста цветущей сирени, стояла коляска со спящим младенцем. Никто её не охранял.

Иногда во дворах виднелись перевёрнутые вверх килем лодки, стояли прислонённые к деревьям весла, из чего можно было заключить, что где-то близко море.

Посреди мостовой неспешно тёк ручей, по которому плыли лепестки отцветшей сирени.

В безмолвном пространстве не было видно ни одного человека, ни одной автомашины.

Вдалеке показалось массивное здание железнодорожного депо под полукруглой крышей, и выдвинутый из него чёрный паровозище с длинным тендером. Словно похоронный катафалк на колёсах.

Из оконца паровоза выглянул измазанный углём, худой как черт машинист.

— Опаздываешь? — злобно крикнул он мне. — Тебе пора ехать! Время твоё вышло.

— Куда? — с ужасом спрашиваю я.

И просыпаюсь.

Менингитка

При первом взгляде на Васю сразу вспоминалось словосочетание «добрый молодец». Этот большой, ширококостный малый двадцати девяти лет отроду жил-поживал в городе Минске со своими отцом и матерью. О женитьбе не мечтал. Ни знакомых девушек, ни даже близких приятелей у него не было, если не считать нескольких церковных прихожан и священника, от которых он узнал о том, что христианин должен делать добрые дела.

Вася с готовностью соглашался поехать за город вскопать огород немощной старушке-соседке, вообще сразу же брался исполнить любое поручение, любую просьбу. Не пил, не курил. Вёл до того растительную жизнь, что у некоторых сослуживцев складывалось впечатление, будто Вася несколько нездоров психически, чем-то от рождения обделён природой.

В последние годы советской власти работал он на минской киностудии художественных фильмов. Сперва курьером. Затем дослужился до ассистента кинорежиссёра. Давал помыкать собой безотказно, старательно исполнял указания.

И вот однажды режиссёр, снимавший фильм о довоенной жизни, отправил его в срочную командировку. Вместе с ассистентом кинооператора, художником фильма и администратором Вася должен был найти в ближайшем крупном городе — Вильнюсе подходящий для съёмок довоенный дом. Непременно в стиле конструктивизма. Ибо такового в Минске не обнаружилось.

В день отъезда вся группа получила зарплату. А также командировочные на двое суток.

Выехали вечером на стареньком расхлябанном микроавтобусе рафике. Прибыли в Вильнюс к рассвету.

Невыспавшиеся, голодные, первым делом остановились на окраине у только что открывшейся столовой, наскоро позавтракали и покатили по улицам незнакомого города искать довоенный дом в стиле конструктивизма.

Кто и зачем подал кинорежиссёру эту идею, было неизвестно. К полудню водитель рафика старик Иван Антонович начал вполголоса материться. Не было в столице Литвы зданий в стиле конструктивизма! Экспертом выступал художник фильма.

Среди хрущевских пяти- и восьмиэтажек попадалось множество особнячков в стиле модерн, даже в готическом стиле. Один из них был с башенкой.

— Давайте снимем, – предложил Вася. — Может, ему понравится.

На всякий случай сфотографировали, как и десяток других особнячков, не имевших к делу никакого отношения.

Для очистки совести к концу рабочего дня отыскали в горсовете одного из городских архитекторов. Тот не без язвительности сказал, что до советской власти в Литве никаких издевательств над архитектурой не было. За конструктивизмом надо отправляться в Москву.

Нашли переговорный пункт. Вася дозвонился кинорежиссёру. Тот раздражённо обозвал Васю олухом, велел возвращаться в Минск.

Обидно было уезжать несолоно хлебавши из чистенького, чем-то смахивающего на заграницу Вильнюса. Зашли в католический собор Петра и Павла. Послушали орган. Когда началась месса, вышли. Повсюду уже горели фонари. Наступил вечер.

Решили, что перед поездкой нужно поужинать. Здесь же, в центре, нашли кафе.

Водитель остался в своём рафике. У него был с собой свой харч — сало, хлеб, термос с чаем.

Вошли в кафе и разом почувствовали себя жалкими провинциалами.

Здесь с маленькой эстрады гремел джаз. В платье, похожем на ночную рубашку, хрипло пела певичка. Отплясывала, теснясь и толкаясь, джинсовая публика.

Еле нашли свободный столик. Уселись. Раскрыли меню и увидели, что здесь, кроме пирожных, кофе, коктейлей и мороженого, ничего не подают.

Для четырёх зверски голодных мужчин этот ассортимент явно не годился. Но они так устали за день бесполезных метаний по городу, что решили под конец наградить себя зрелищем псевдозападной жизни. А наесться можно было и пирожными. Коктейли подали в высоких узких бокалах. Красивые, разноцветные. В каждом торчала пластиковая соломинка. Вася, косясь на более опытных спутников, потягивал то один крепкий коктейль, то другой. Заедал то эклером, то наполеоном.

Джаз наяривал все громче. Даже те посетители, кто не танцевал, подёргивали ногами и головами в такт разухабистой музыке.

Вася решил, что так принято. Залихватски закинул ногу на ногу и тоже стал старательно трясти то своей ножищей, то головой.

— Танцевать захотел? — спросил ассистент кинооператора. — Вон сидит, на тебя смотрит красотка в менингитке. Пригласи.

И вправду. За одним из соседних столиков скучали две подруги. Одна какая-то морщинистая, старообразная. Зато другая… Другую Васе сразу захотелось угостить пирожным.

На столике у подруг ничего, кроме двух полупустых бокалов, не было.

— Менингитка — это что? — спросил Вася.

— Вязаный блин у неё на голове, — ответил помощник кинооператора.

На макушке красавицы действительно покоилась небесно-голубая нашлёпка. И глаза, у неё были голубые. Васе показалось, что она подмигнула.

— Тебе, тебе светофорит, — сказал художник фильма. — Пригласи, пригласи танцевать.

— Не умею, — признался Вася. И снова уставился на красотку.

К этому времени его организм, не привыкший к спиртному, вдруг наполнился необыкновенной лёгкостью и отвагой. Впервые в жизни неудержимо захотелось познакомиться с таким необыкновенным созданием.

Необыкновенное создание мельком взглянуло на часики, вдруг поднялось и само подошло к Васе, спросило:

— Танцуем?

— Я не умею.

Она решительно взяла его за руку, подняла с места.

На красотке была розовая кофточка с глубоким вырезом.

В ложбинке, там, где начинаются груди, сверкал крестик.

— Иди-иди, — подзадоривали в спину приятели. — Такая всему научит.

Вася оскорбился за девушку.

Она положила руки ему на плечи, повлекла в гущу танцующих у эстрады. С высоты своего роста Вася с нежностью смотрел на голубую нашлёпку-менингитку.

— Танцуй. Что ж не танцуешь?

— Вас как зовут? — спросил Вася, нерешительно обнимая её за талию.

— Луиза.

Вася почувствовал, как тело девушки придвинулось к его телу. Подчиняясь движениям Луизы, он начал было переминаться с места на место под музыку джаза и тут же наступил на ногу своей партнёрше.

— Черт! — воскликнула она. — Поедем ко мне. Возьмём такси. У тебя есть деньги?

Вася кивнул, несколько шокированный её решительностью. Луиза взглянула на часики и тотчас потащила его к выходу мимо столика, где в одиночестве томилась её старообразная подруга. Та что-то сказала вслед, но Луиза даже не обернулась.

…Шумная компания как раз высаживалась из такси у входа в кафе. Рядом стоял обшарпанный рафик со спящим водителем.

— Мне холодно, — сказала Луиза.

Они сели на заднем сиденье. Вася обнял её за плечи, немного подумал и привлёк к себе.

Чем дальше такси увозило их по вечерним улицам Вильнюса, с тем большим восторгом и страхом Вася думал о том, что он, кажется, совсем скоро сделается настоящим мужчиной. Конечно, нужно было бы сначала жениться, обвенчаться. Но оформить отношения можно и потом, позже. После того как он станет таким же, как те, кто подсмеивался над ним, а сейчас остался в кафе доедать пирожные. Не их, а его выбрала эта голубоглазая девушка с таким красивым именем.

Мельком подумал он о том, что теперь может потеряться, что рафик может уехать в Минск без него. «В крайнем случае вернусь поездом, — решил он. — Зарплата цела».

Он уже чувствовал себя настоящим мужчиной.

Луиза поглаживала его ногу выше колена и почему-то все чаще поглядывала на свои часики.

Наконец доехали до её дома. Вася расплатился с таксистом, засунул бумажник в задний карман брюк, и они вошли в подъезд восьмиэтажки. Луиза вызвала лифт.

В лифте осмелевший Вася попытался её поцеловать. Луиза мягко отстранила его, повернулась к зеркалу, стала поправлять несколько сбившуюся на сторону менингитку.

Едва Луиза отперла дверь квартиры и зажгла свет в передней, как из комнаты раздался женский крик:

— Еды купила?! Жрать хочу! Хочу жрать!

И тотчас послышался плач ребёнка. Надрывный. Хватающий за душу.

— Заходи.

Вася вошёл за Луизой в комнату, и первое, что он увидел, был крест с распятой на нём фигуркой Христа над кроватью у стены, где под одеялом недвижно лежала женщина в очках. У изголовья стояла табуретка, на которой грузно высилась пишущая машинка. На полу вокруг табуретки валялись листы бумаги и копирки.

— Лиза! Лиза, где еда? Купила еду? Жрать хочу! — продолжала орать недвижная женщина, в то время как Лиза-Луиза одной рукой выхватывала из деревянной кроватки рыдающего младенца, другой пытаясь вставить ему в рот соску.

Он выплюнул соску на пол, заорал ещё громче.

— Чего стоишь? — обернулась к Васе Лиза-Луиза. — Раздевайся. Ложись!

Вася оторопело огляделся. В глаза бросился заслоняющий окно высокий шатёр-балдахин, внутри которого виднелась незастеленная постель.

— Ребёнок опять мокрый, голодный. Я тоже вся мокрая, — заявила недвижная женщина. — Весь день пытаюсь перепечатывать. Хоть бы кто хлеба принёс!

— Давай деньги! Гастроном ещё открыт. А ты пока подержи его. Сбегаю и вернусь. Где деньги?

— В брюках, в заднем кармане, — отозвался Вася, принимая на руки мальца.

В тот момент, когда Лиза-Луиза вынимала из кармана бумажник с документами и деньгами, младенец ухватился ручонкой за менингитку на её голове, сдёрнул вместе со шпильками, и Вася увидел проплешину…

Через минуту Луизы уже не было. Хлопнула входная дверь.

Вася стоял посреди комнаты с изнемогающим от крика младенцем в одной руке и отобранной у него менингиткой в другой.

— У меня разбит тазобедренный сустав, — сообщила женщина. — Не могу двигаться.

Младенец продолжал орать, выворачиваясь из рук. Боясь уронить его, Вася сунул менингитку в карман, ухватил младенца обеими руками под мышки.

…Эта проплешина, этот крест, эта постель под балдахином, эта бессильная женщина, очевидно мать Луизы. И этот младенец.

Вася шагнул к детской кроватке, положил на мокрые пелёнки ребёнка. Повернулся. И сначала пошёл, а потом побежал вон из квартиры, боясь встретить по пути Луизу.

В кармане лежала забытая менингитка.

…Через несколько недель в Минск на домашний адрес Васи пришла заказная бандероль с его паспортом и пропуском на киностудию. Обратного адреса не было.

С тех пор он все чаще стал упрекать себя за то, что оставил эту семью в столь бедственном положении. В конце концов рассказал во время исповеди обо всём священнику.

— Я не знаю, — сказал тот. — Если бы ты остался в этой семье, ты бы погиб. Я читал, что художник Ван Гог, святой человек, взял к себе больную беременную проститутку. Ничего хорошего из этого не вышло. Для чего Господь устроил тебе это испытание — тайна. Как минимум отвратил от греха.

Ноги

Сталин сам, собственноручно привинчивал орден Ленина к лацкану его новенького серого пиджака. И пока вождь привинчивал орден, запах табака, щекочущее прикосновение усов навсегда запомнились как отцовская ласка. Единственное, что было неловким, — то, что он был гораздо длиннее Сталина и тому пришлось поначалу тянуться вверх, пока он не догадался пригнуться навстречу.

Рядом стоял Калинин с пустой коробочкой от ордена. В зале сидели и аплодировали лётчики, метростроевцы, деятели литературы и искусства. В тот день, самый молодой из них, он получал самую высокую награду.

Потом, выходя вместе со всеми из-под свода Спасской башни Кремля, он пожалел о том, что красноармейцы-часовые, одетые в туго перетянутые портупеями романовские полушубки, не видят под его пальто главного ордена СССР.

И очередь в мавзолей не видит. И прохожие на Красной площади, на улице Горького.

Было начало марта. Шестой час вечера. Весеннее солнце ещё озаряло здание Центрального телеграфа.

Деятели литературы и искусства отделились от остальных награждённых и направились своей компанией в ресторан гостиницы «Националь».

Как-то само собой получилось, что он, самый молодой, оказался во главе большого стола, произнёс первый тост за здоровье товарища Сталина.

Новенький орден драгоценно сверкал в лучах ресторанных огней.

В глубине души он не очень-то понимал, за что ему дали такую награду. В конце концов, им было написано всего лишь десятка два весёлых стихотворений для детей. А вокруг сидели маститые авторы солидных романов и пьес, получившие кто орден Трудового Красного Знамени, кто Знак почёта.

С этого дня он понял, что ухваченную за хвост сказочную Жар-птицу удачи упускать нельзя ни на миг. Нельзя отказываться писать статьи в газеты о политике, литературе. Хотя бы и о колхозах. Выступать по радио, председательствовать на писательских собраниях, избираться главой различных комитетов и комиссий.

На стихи времени почти не оставалось. Но зато о нём знал теперь чуть не каждый гражданин страны, коллеги завидовали, дети в школах встречали аплодисментами, едва он появлялся со своим сверкающим орденом Ленина.

В начале мая, накануне летних школьных каникул, с утра позвонили из Наркомпроса с просьбой сегодня к часу дня провести выступление в очередной школе перед юными пионерами. Уже который раз за эти несколько месяцев.

— Почему звоните впритык, дорогие товарищи? Я творческий человек, только собрался сесть за работу.

— Это ответственное мероприятие по указанию отдела пропаганды ЦК комсомола. За вами пришлют машину.

Что ж, отказываться было нельзя. Он уже вступил в партию, знал, что такое партийная дисциплина.

Когда везли в школу, вдруг провидчески подумал о том, что при такой жизни он, пожалуй, больше уже никогда не напишет ничего путного. Зато навсегда стал орденоносцем, большим литературным начальником, несмотря на молодость. А выступить лишний раз перед засранцами пионерышами, прочесть несколько стихотворений, рассказать какую-нибудь байку труда не составляет.

В школе всё было, как всегда. Встречали директор, завуч, хорошенькая пионервожатая по имени Тоня, старорежимная учительница младших классов. Предложили для начала выпить чай с лимоном в учительской.

Рассиживаться с ними за чаем было ни к чему. И он попросил отнести стакан чая в зал, откуда уже доносился гул детских голосов.

— Вам покрепче? — спросила пионервожатая Тоня, во все глаза глядя на сверкающий орден.

Она налила заварку из чайника в тонкий стакан, долила кипяток из чайника, положила ложечкой три куска сахара, кружок лимона и понесла на блюдечке впереди всех в зал. При каждом шаге её хорошеньких ног ложечка позвякивала о стакан.

Когда все они вошли вслед за ней и направились к сцене, пионеры, тесно сидевшие на длинных скамейках, сначала притихли, но когда он молодцевато первым взбежал по ступенькам к накрытому кумачом столу, зал взорвался аплодисментами.

«Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» — гласил лозунг на заднем плане во всю ширину сцены. На столе стоял белый бюстик Ленина и графин с водой.

Под все не стихающие звонкие аплодисменты расселись у стола. Он сел между директором и пионервожатой. Белокурой Тонечке было лет восемнадцать-двадцать. От неё веяло свежестью и глупостью. «Пейте чай, — шепнула она. — Остынет». Концы красного галстука вздымались на её груди от волнения.

Мгновенно пришла безумная мысль уехать из школы вместе с этим живым трофеем…

«А что, — подумал он, в то время как директор, поднявшись со своего места, объявил о начале встречи, — отвезу на дачу, останется до утра, если не будет дура».

Нужно было встать. И он поднялся, высокий, молодой, удачливый. Переждал, пока смолкнут вновь вспыхнувшие аплодисменты.

— Девочки и мальчики! — сказал он, улыбаясь морю детских голов. — Я привёз вам привет от человека, которого недавно видел в Кремле, — от Иосифа Виссарионовича Сталина!

Не только дети, но и все сидевшие за столом, конечно, жарко зааплодировали. Он уже знал — эти верные слова, как неразменный рубль, как волшебный ключ, разом открывают сердца.

— Давайте договоримся, — предложил он, как предлагал перед началом выступления в каждой школе. — Я сначала прочту вам несколько стихотворений. Если забуду, вы мне напомните, подскажете. Хорошо? Затем расскажу об одном хулигане, который живёт у меня в квартире.

С этой минуты они все были в его власти. Настороженно притихли. Ждали удовольствий.

Теперь можно было сесть, отхлебнуть чай и заговорщически произнести название первого стихотворения.

Зал вспыхнул радостью. Они знали его стихи, любили их. Когда он притворялся, что позабыл строку, дружно подсказывали. Даже пионервожатая Тонечка включилась в эту игру — сначала робко, а потом все азартнее подсказывала текст.

И он благодарно нашарил ладонью её пухленькую ладонь, дотронулся под столом ногой до её ноги.

Читал одно стихотворение за другим, одновременно стараясь завладеть под столом отклоняющейся ножкой Тонечки.

Теперь она уже не подсказывала текст, а испуганно пыталась отклониться.

Как бы в порыве поэтического вдохновения он вместе со стулом придвинулся к ней, решительным движением зажал её ножку своими длинными ногами в клещи.

— А теперь, как обещал, я расскажу вам про хулигана, который живёт у меня дома! — объявил он залу.

И в этот момент заметил взгляд сидевшего в первом ряду пионерыша. Полуоткрыв от изумления рот, тот смотрел прямо под стол. Красный кумач скатерти с этой стороны был короток…

Рядом с мальцом восседала какая-то тощая старушка. Скорее всего школьная уборщица. И она тоже смотрела прямо под стол.

Тонечка тоже заметила эти взгляды, снова попыталась освободить ножку из плена. Но поэт-орденоносец, не прерывая рассказа о хулигане-коте, который действительно жил у него в квартире, ещё крепче стиснул клещи.

«Пошли к чёрту! Имею право!» — подумал он и продолжил плести всякие небылицы про своего самого обыкновенного кота Мурзика. Дурачки в зале простодушно внимали.

— Глянь, как он её фалует! — довольно внятно вдруг произнесла старая ведьма. — Порченый. И дети его будут порченые.

Пионерыш с удивлением перевёл взгляд на неё. Затем опять уставился под стол.

Поэт-орденоносец расцепил клещи и выпустил на волю Тонечку.

…С тех пор у него была длинная череда любовниц и жён. О многих он позабыл. Но взгляд пионерыша почему-то помнил до конца жизни.

Пионерыш тоже запомнил этот подстольный кукольный театр ног.

1 9 9 2

Со стороны двора периодически доносился невнятный вопль. Кто-то вопил и вопил.

В конце концов я распахнул балконную дверь и с высоты третьего этажа увидел нервно расхаживающего внизу парня в распахнутом кожаном пальто.

В тот момент, когда я вышел на балкон, он на ходу откинул длинную полу пальто, что-то доставал из кармана брюк. Блеснувшее в лучах утреннего солнца. Это, как я понял, были старинные часы-луковица.

Неловко поддёв крышку часов, он глянул на циферблат, задрал голову, заорал на весь двор:

— Джемал! Джемал!

И тут наши взоры встретились.

— Эй, слушай! Не знаешь, где живёт Джемал? Где-то здесь квартиру снимает!

— Не знаю никакого Джемала.

— Как не знаешь? Такой солидный человек. Чеченец.

— Не знаю.

Он полез в карман прятать часы. А у меня в этот момент почему-то возникло ощущение, что сейчас я получу пулю в лоб. Оно было настолько сильным, что я, помедлив секунду-другую, ретировался. Закрыл за собой балконную дверь.

— Джемал! — периодически раздавалось снизу. — Джемал! Уличив себя в трусости, я уязвлённо думал о том, что этот парень ничего плохого мне не сделал, не сказал. Разве что обратился на «ты». Но эти антикварные часы, почти наверняка у кого-нибудь изъятые, это чёрное кожаное пальто, в кармане которого вполне мог таиться пистолет… Неизвестно почему, я был почти уверен в этом.

Что-то провинциальное слышалось в этих зовах за окном.

Вспомнилось, как один русский человек, бежавший из Грозного, недавно рассказывал мне о своём девятилетнем сыне, игравшем возле дома со своими приятелями — чеченскими сверстниками. Они увидели вооружённых дудаевцев, подбежали к ним, донесли, что в доме осталась русская семья. Бандиты ворвались в квартиру, выставили всех, даже больную бабушку. Спасибо, не убили.

«С другой стороны, что творили войска НКВД, когда в 1944 году вышвыривали весь народ в Казахстан? Такого не забывают веками…»

Мои размышления прервал телефонный звонок. Полузабытый человек, по слухам несколько лет назад эмигрировавший в Соединённые Штаты, звонил отсюда, из Москвы. Сообщал, что ездил навестить родителей в Новосибирск. И вот теперь на обратном пути в Лос-Анджелес остановился на сутки в гостинице «Центральная», жаждет повидаться.

Я был ни сват, ни брат этому художнику-авангардисту. Мы познакомились в доме одной хлебосольной женщины, которая регулярно собирала у себя компанию «интересных» людей. Там бывали «физики-лирики», художники, непременный певец с гитарой, даже пьющий батюшка.

После перестройки компания довольно быстро распалась, и мы без особого сожаления потеряли из вида друг друга.

Но вот один из художников объявился. Наглая мазня его мне никогда не нравилась. Вообще-то я подозревал, что его «авангардизм» есть средство для маскировки элементарного неумения рисовать.

И вот теперь он жаждал увидеться, познакомить со своей американской женой, набивался прийти в гости. Но принять их мне было нечем. Начатый батон хлеба да в холодильнике начатая баночка сырковой массы с изюмом. Денег, как всегда, не было. И он вынудил меня приехать к ним в гостиницу вечером.

В восемь часов я второй раз в жизни вошёл в гостиницу «Центральная», беспрепятственно миновал старика-вахтёра. Лифт не работал. И я стал подниматься по старинной лестнице на третий этаж.

…Мне было шестнадцать, когда я с одноклассником взбегал по вот этой лестнице, чтобы посетить какую-то немецкую княжну, зачем-то вывезенную после войны из Германии.

Ни тогда, ни потом я понятия не имел, зачем её тут держали, что делала тут эта жалкая женщина. Откуда знал её мой одноклассник, зачем ей, с трудом понимающей по-русски, понадобилось, чтобы мы читали свои юношеские стихи?

Княжна угостила нас рассыпчатым берлинским печеньем, кофе, и мы покинули гостиницу со смутным ощущением опасности и глупости нашего визита.

К счастью, последствий не было. За тем исключением, что после окончания девятого класса мой приятель перевёлся учиться в какую-то таинственную школу чекистов.

Сейчас, в 1992 году, я вновь шёл по ярко освещённому коридору гостиницы. Замызганному и бесконечному.

Новый американец встретил меня преувеличенно радостно. Обнял. Познакомил с женой Сюзи. Сразу же сказал, что они ждали меня, чтобы пойти всем вместе в буфет, расположенный здесь же на этаже.

Там было на удивление пусто. Почти темно. Лампа под абажуром светилась на стойке, за которой скучала толстая тётка. Она выдала нам по тарелке сосисок с горошком, по чашечке кофе.

И мы расположились за столиком.

— И дым отечества нам сладок и приятен, — сказал бывший соотечественник, втыкая вилку в сосиску.

Сосиски были чуть тёплые. И кофе чуть тёплый, жидкий.

Мне стало неприятно, стыдно за эти несчастные сосиски, кофе, этот убогий буфет.

Благополучные жители Лос-Анджелеса, к моему удивлению, поедали сосиски с аппетитом.

Жена моего знакомого была явно старше его, по-русски не понимала. Время от времени о чём-то по-английски напоминала ему. Сколько я понял — о том, чтобы он наконец приступал к делу.

Никаких общих дел у меня с этим хвастливым, самоуверенным человеком быть не могло.

Расспросив о судьбах тех людей, которые когда-то составляли нашу пёструю компанию, он принялся рассказывать о баснословном успехе своих картин среди американских галерейщиков.

После очередного напоминания жены вдруг залез во внутренний карман своей клетчатой куртки, вытащил оттуда стопку шоколадных плиток.

Одну из них протянул мне.

Я распечатал её и положил на середину стола.

— Вот что, — услышал я, — сейчас в России трудные времена. Мы с Сюзи решили тебе помочь. Есть проект, который всем нам принесёт деньги. Может быть, большие деньги. Я мог бы заняться этим делом сам, но нет времени. Завтра улетаем в Лос-Анджелес. Если ты здесь все провернёшь, часть суммы будет твоя. Какая часть — договоримся. Я тебе доверяю.

— А в чём дело?

— Понимаешь, в Новосибирске у родителей остались мои ранние работы. Около тридцати небольших холстов. Родители почтой, бандеролями отправляют их тебе. Ты находишь тут покупателей через аукционы, галерейщиков, знакомых. Треть выручки — твоя. Что ты смотришь? Ну хорошо, половина.

— Извини, я не стану этим заниматься.

— Как? Почему?!

— Не стану. И все.

Женщина по имени Сюзи что-то сказала. И он перевёл:

— Заработаешь как минимум несколько тысяч долларов.

Я уже встал, чтобы развернуться и уйти, как в коридоре послышался нарастающий женский визг, невнятные выкрики, топот множества ног. Этот шквал пронёсся мимо дверей буфета и замер.

— Опять! Ужас какой-то! — воскликнула буфетчица. — Водят девок, что ни день режут, убивают. Милиция не вмешивается. Гостиница полна чеченцев. Сумасшедший дом.

— Гуд бай! — сказал я и вышел в коридор.

…Шёл по истёртой ковровой дорожке, стараясь не наступать на тёмные пятна крови.

Гостиница была сумасшедшим домом, страна стала сумасшедшим домом. И этот эмигрант со своей шоколадкой и «проектом».

Оказалось, на улице идёт дождь. Под фонарём на краю мокрого тротуара стоял парень в чёрном кожаном пальто, вглядывался в циферблат карманных часов-луковицы.

Я-то узнал его сразу. А он меня, конечно, нет. Тем более что как раз в этот момент у тротуара тормознула чёрная «Волга». Оттуда выскочили три человека. Хохоча, что-то сообщили ему на ходу. Я разобрал только два слова — «платёжки» и «авизо».

Все трое бегом направились в гостиницу. А парень с восторгом хлопнул себя по заднице и, к удивлению прохожих, пустился в пляс.

Сообщение о том, что боевикам с помощью каких-то фальшивых авизо удалось выкрасть из казны миллионы, вскоре разнеслось по всей стране.

Парень в кожаном пальто больше в моём дворе не появлялся. Зато довелось увидеть его по телевизору.

…Как-то вечером в «Новостях» показывали площадь Минутка в Грозном. Хоровод стариков-чеченцев в бараньих папахах жутко топтался по осенней грязи в ритуальном танце. Поодаль толпилась группа боевиков с автоматами. Один из них показался мне знакомым. На этот раз он был не в кожаном пальто, а в бушлате. На плече висел автомат Калашникова.

Какой-то пацан подбежал к ним, что-то сообщил. Парень с размаху ударил себя по заду и немедленно принялся танцевать.

Но ему мешал автомат.

Хи-хи

Уже около полутора часов я недвижно лежал распростёртый на койке в больничном боксе.

Чёрный штатив с тремя пластиковыми баночками наверху высился рядом с кроватью, как эшафот. Оттуда через полую иглу, воткнутую в мою вену, сверху вниз по прозрачной пластиковой трубочке медленно, капля за каплей, сочился раствор лекарства. Вена была в разгибе локтя левой руки. Рука, лежащая поверх одеяла столько времени, давно затекла.

Мучительство началось в семь утра. Последний раз дежурная медсестра забегала ко мне в восемь. Подключив последнюю, третью, баночку с тёмным раствором железа, поправила иглу, сказала, что зайдёт минут через двадцать к концу процедуры. И убежала.

Терпел, поглядывал вверх на баночку. К половине девятого она наконец опустела.

Шло время. Сестры все не было.

Я стал подумывать о том, что вот лежу тут беспомощный, забытый. Что пузырёк воздуха может попасть через трубочку в мою вену и оттуда по крови влететь в сердце…

— Сестра! — робко воззвал я. — Сестра!

Дверь из бокса в коридор была закрыта. Конечно, никто не мог меня расслышать.

— Сестра! — возопил я в некоторой панике. — Сестра!

Дверь наконец приотворилась. Но в бокс заглянула не медсестра, а крайне неприятное существо, которое я несколько раз видел в сумрачном коридоре больницы.

Стриженное ёжиком, то ли девушка, то ли подросток, с как всегда оскалившейся наготове улыбкой, хихикнуло:

— Здорово! Один в палате. Звали?

— Срочно нужна медсестра. Позови, пожалуйста, медсестру.

Утонувшее в застиранной больничной пижаме, плоское, как из-под асфальтового катка, тело у существа как бы отсутствовало.

Хихикнув и припадая на ногу, оно выволоклось за дверь. К моей досаде, закрыв её за собой.

Вообще терпеть не могу хихикающих людей. Существо, несомненно, было больным человеком. Злиться на него у меня не имелось никаких оснований.. Я вспомнил, как оно с утра до вечера моталось по чужим палатам и коридору, так и липло к любой группке больных или врачей, бесцеремонно пытаясь найти повод похихикать.

— А Лизы нет! — сообщило существо, всовывая голову в отворившуюся дверь. — У неё дежурство кончилось, хи-хи, уехала домой.

— Тогда попроси — пусть придёт та, кто её сменил.

— Никого ещё нет. А что надо?

— Снять капельницу. Скажи врачам, что я уже третий час, как рыба на крючке.

— Всего делов-то?! — Существо подошло, мгновенно выдернуло иглу из вены и откатило капельницу в сторону. — Нужна ватка, хи-хи, чтобы закрыть ранку.

— Ничего, — сказал я. Взяв со стоящей рядом тумбочки чистую бумажную салфетку, приложил к кровоточащей вене, согнул в локте затёкшую руку. — Спасибо. Кто ты? Как тебя зовут?

— Пичахча.

— Кто? Что за имя?

— Не знаю. Так меня кличут. Хи-хи. Раньше имела какое-то другое имя.

— Какое?

— Не помню.

— Так ты девушка?

— Нет. Женщина. Врачи говорят — женщина. Сказать, что было?

— Ну хорошо. Присядь тут с краешку и расскажи.

Она подсела на край кровати и, подхихикивая, принялась рассказывать свою историю. Чувствовалось — рассказывает не первый раз.

Выяснилось, она — беженка. Бежала с матерью из Азербайджана, из Сумгаита. Когда в конце концов добрались до Москвы, сняли комнату у какого-то пьяницы-таксиста. Мать устроилась работать в библиотеку. По субботам и воскресеньям подрабатывала продавщицей в хлебном киоске. Зимой простудилась, умерла. Хоронили её вскладчину работники библиотеки. Девочке тогда было тринадцать лет.

Через несколько дней таксист — хозяин комнаты поздно вечером вывел её на улицу, посадил в свою машину, отвёз в какой-то тёмный, пустынный двор, вплотную подъехал к кирпичной стене, чтобы она не смогла открыть дверь, ударил по голове, сорвал с неё трусики, спустил с себя брюки, сделал ей очень больно между ног. Потом отъехал в сторону, вышвырнул на снег и переехал её несколько раз.

Утром её нашли прохожие. Вызвали «скорую». В больнице оказалось — сломана нога, ребра, поражены почки… Хи-хи.

— Сколько лет назад это было? — спросил я, чувствуя, что больше не в силах выносить это хихиканье.

— Пять лет. А может, шесть. Не помню.

— И как мама называла, не помнишь?

— Нет. Теперь зовут Пичахча.

— Почему?

— Не знаю.

— А где живёшь?

— По больницам. Теперь здесь. Уже три года. Лечат. Кормят. У меня документов нет. Зав. отделением добрая. Правда?

— Правда.

Она продолжала хихикать. Но по впалой щеке сползала слеза.

Нужно было что-то сказать, что-то сделать…

Дверь в бокс широко отворилась. Вбежала новая дежурная медсестра.

— Больной! За вами сейчас привезут каталку. Отправитесь на второй этаж для ультразвукового обследования сердца.

Пятнадцать человек на сундук мертвеца

Дворники мотались по лобовому стеклу, сметая сочащуюся с неба морось. Наступил гнилой московский ноябрь. В расплывчатом свете вечерних фонарей вот-вот мог замелькать снег, предвещавший зиму с её заносами и гололедицей.

Я катил на своём инвалидном «запорожце» с ручным управлением. Катил в крайнем правом ряду, стараясь не мешать обгоняющим меня иномаркам и «жигулям». У остановок, забитых толпами возвращающихся с работы людей, приходилось ждать, пока отойдёт переполненный троллейбус или автобус и можно будет двинуться дальше.

Каждый раз, притормаживая, я боялся, что у «запорожца» опять заглохнет двигатель. Вообще последнее время у него вечно что-нибудь портилось, барахлило. Пользоваться машиной становилось опасно. Особенно ввиду наступающей зимы.

Так что пришлось поднакопить и подзанять денег, связаться по телефону с уже знакомым мне автослесарем — странноватым человеком, который работал в подземном гараже недалеко от Киевского вокзала. Сколько я помнил, прошлый раз этот сутулый умелец принял меня весенним утром, когда машин на улицах мало. А теперь велел приехать вечером в час пик, да ещё в такую мерзкую погоду.

Так или иначе я благополучно добрался до ворот подземного гаража. Уже вахтёр, утонувший в балахоне с капюшоном, созвонился из своей будки с мастером, который велел меня пропустить, уже были открыты ворота, как двигатель всё-таки заглох.

Вахтёр, видимо привыкший ко всему, толкал и толкал сзади мой «запорожец», а я, вцепившись в руль и нажимая на педаль тормоза, съезжал по крутому спуску во тьму подземелья, скудно освещаемого лампочками.

Так мы добрались до закутка, где рядом со смотровой ямой возился с какой-то машиной мастер.

— Садись и жди, — коротко сказал он. — Там табурет в углу. Я вылез со своей палкой из машины, заплатил вахтёру за услугу и покорно уселся на табуретке рядом с тумбочкой, на которой стояли телефон и будильник.

— Ну, что в этот раз? — ворчливо спросил мастер. Он стоял полускрытый от меня открытым капотом чужой машины, копался в моторе.

Я сказал, опустив часть мелких, как мне казалось несущественных дефектов. Был конец рабочего дня, усталый человек делал мне любезность, собираясь возиться с моим драндулетом.

— В общем, пятнадцать человек на сундук мертвеца, — неожиданно отозвался он. — Потерпи. Сиди и жди.

…Странно прозвучала эта строка из «Острова сокровищ» здесь, в подземелье, где аккуратными рядами уходили во мрак спящие автомашины. Лишь кое-где на их лакированных поверхностях виднелись тусклые отблески верхнего света.

Приходилось набраться терпения, ждать, чувствуя свою никчёмность, временами украдкой поглядывать на будильник.

Через полчаса мастер захлопнул капот, сел в машину. Задним ходом ювелирно точно провёл её в тесноте рядов на свободное место и вернулся к моему «запорожцу».

— Значит, проблема с зажиганием, глохнет, — снова начал я перечислять свои беды.

Но мастер перебил:

— Все понятно. Сиди и жди.

Только он открыл капот, только влез в машину и стал включать зажигание, как подземелье озарилось движущимся светом фар и я увидел забрызганную дождём иномарку. Она бесшумно подкатила к одному из рядов, остановилась. Из неё выскочили два человека. Они мигом пересели в стоящие рядом невзрачные «жигули», посигналили.

Мастер бросил мою машину, взял какой-то инструмент, пошёл к ним.

«Ну вот, — подумал я, — приехали богатые клиенты. Теперь займётся ими».

Но тут было что-то не то. Из окна «жигулей» появилась рука, в которой блеснули новенькой жестью два автомобильных номера. Мастер взял их.

«Жигули» тотчас поехали вверх из гаража. А мастер стал снимать старые номера с прибывшей иномарки и привинчивать к ней новые.

И тут я догадался — машина украдена. Почувствовал себя чуть ли не участником преступления.

— Теперь, пока ищут, до весны будет стоять здесь в передержке, — бросил мне мастер, возвращаясь к «запорожцу».

— А потом? — спросил я.

— Перебьют номер двигателя и все такое, отгонят в Чечню или куда ещё. Продадут.

Поражённый этой доверчивостью, я хотел было спросить — имеет ли он свою долю в этих делах, но воздержался и вместо этого вздумал поведать о страшных событиях, происшедших несколько лет назад поблизости от моего дома, на моей улице. Он работал, а я рассказывал о том, как какие-то два милиционера, размахивая жезлами, останавливали выбранную ими машину с одиноким водителем, просили срочно довезти до ближайшего отделения милиции. Водитель сажал их, действительно завозил в глухую часть милицейского двора. Там они без лишних слов зверски убивали несчастного. И сбрасывали его тело в какой-то бездонный люк, где уже гнили тела предыдущих жертв.

— Пятнадцать человек на сундук мертвеца, — отозвался мастер. И посоветовал: — Больше никому не рассказывай.

— Почему? У нас весь квартал об этом до сих пор говорит. Та милиция с её люком рядом.

Мастер продолжал молчаливо работать. Наконец он кончил возиться с двигателем, электропроводкой, свечами. Залез в салон, включил зажигание. Мотор тотчас зарокотал ровно и чётко. Потом машина двинулась, встала над смотровой ямой. Мастер спустился в неё с зажжённым фонариком в руке. Стал шуровать там, побрякивая инструментами.

— Спасибо, — громко сказал я. — По-моему, все в порядке.

— Сиди и жди, — глухо донеслось из ямы. — Тут у тебя делов невпроворот.

Он работал не покладая рук, а я с нарастающей тревогой думал о том, что денег у меня маловато…

В конце концов мастер слил из двигателя старое масло, залил новое. Потом забрался в салон, сел за руль, снова включил зажигание, распахнул правую дверцу, позвал:

— Садись со мной!

Я поднялся, распрямил затёкшую спину, подошёл, сел рядом, спросил:

— Сколько я должен? — и полез в карман за деньгами. Мастер молча включил фары, повёл машину к выезду из гаража.

— Спасибо. Я сам, — робко сказал я.

— Сам-сам! Ты мне все тачки переколотишь.

Когда мы выехали, увидели — падает снег. Оба вылезли наружу, вдохнули свежего воздуха. Я снова полез за деньгами.

— Оставь, — сказал мастер. — Мне твои деньги, что слону дробина.

Ошеломлённый, я попрощался, стал садиться за руль, и тут-то он сказал:

— Эти двое угонщиков и были два твоих милиционера… Пятнадцать человек на сундук мертвеца. Те самые.

«Крысы»

Только вышли из лифта и меня быстро повели куда-то налево по длинному коридору, как откуда-то сзади нас нагнала толпа.

Тощие существа женского рода, одетые в короткие маечки и блузки так, что между их окончаниями и джинсами виднелись оголённые пупки и поясницы, сперва притормозили и тотчас побежали рядом, повернув к нам головы.

Их было человек пятнадцать. Поразительно одинаковые, они безмолвно семенили рядом, стараясь поймать мой взгляд, хоть как-то обратить на себя внимание.

— За кого они меня принимают? — спросил я своего сопровождающего.

— Кыш! — крикнул он. — Пошли вон!

Девицы на миг приотстали, чтобы через секунду снова нагнать.

В их безмолвной массе, нагловатом топотке было что-то хищное, крысиное.

Вдруг я увидел точно такую же стаю. Она бежала навстречу, конвоируя известного эстрадного певца, которого вели к выходу.

— Кто они такие? — спросил я моего провожатого.

— Из Подмосковья, со всей России, — сказал он. — Пытаются устроить своё счастье. Только чтобы получить пропуск сюда, жертвуют девичьей честью.

Крысы, думаю, слышали его ответ. Но продолжали бежать рядом.

Под ногами зазмеились кабели, какие-то провода. Переступая через них, мы вошли в павильон, тесно уставленный осветительными приборами и телекамерами. Стая обогнала нас и стала агрессивно делить поднимающиеся амфитеатром свободные стулья, оставшиеся среди уже собравшихся зрителей. В основном это были скучающие пенсионерки — толстые тётки, некоторые с вязаньем в руках.

Меня усадили на отдельный стул сбоку от аудитории, и я увидел большой фотопортрет отца Александра Меня. Портрет стоял на возвышении, задрапированном белым полотном. У подножья среди искусственных цветов горела свеча.

— Я ведущий, — шагнул ко мне человек откуда-то из-за штативов с приборами. — Вам задавать вопросы или будете сами?

— Буду сам, — ответил я неуверенно.

…За месяц до девятого сентября — очередной годовщины со дня убийства отца Александра телевизионные редакторши, прочитавшие мои воспоминания о нём, оборвали мне телефон, уговаривая приехать и выступить.

Уклонялся как мог. Не хотел быть галочкой в их мероприятии, предвидел — ничего толком сказать не дадут, тем более, что передача пойдёт не в прямом эфире, а в записи. Вырежут всё, что им не понравится.

В конце концов сломали меня тем аргументом, что отец Александр бы не отказался. Он в самом деле считал необходимым воспользоваться любой возможностью выхода к аудитории.

И вот я был здесь.

Ведущий давал последние указания каким-то юношам, одетым в одинаковые комбинезоны. Осветители включили свои приборы. Операторы заняли места у камер. С мегафоном в руке появился всклокоченный человек в пропотелой под мышками майке.

— Аплодировать только по моему знаку! — выкрикнул он в мегафон. — Сделайте умные лица! Между собой не болтать. Мы начинаем!

Заработали камеры. Пока ведущий представлял меня аудитории, юноши в комбинезонах один за другим, торжественно вышагивая, как солдаты кремлёвского гарнизона, подходили к постаменту с портретом, ставили перед ним горящие свечи.

Это было надуманное режиссёрское изобретение для так называемого оживляжа.

Я посмотрел на притихшую стаю «желающих устроить своё счастье», перевёл взгляд на портрет отца Александра.

Что бы он сказал им, которых я в душе обозвал «крысами»? Я подумал о том, что совсем недавно все они были маленькими девочками, ходили в детский садик, в школу… Теперь это были рабыни, загипнотизированные телевизионными соблазнами, глянцевыми журналами с их недоступными для бедняков побрякушками.

Отец Александр жалел таких людей, вёл от рабства к свободе.

Об этом я и стал рассказывать, глядя на девушек. Ведущий все же начал задавать вопросы, к моему удивлению неглупые. Стало понятно, что его взволновало то, о чём я говорю. Правда, мне мешал периодически возникавший из-за приборов взлохмаченный человек в пропотелой майке. Энергично махал рукой, немо призывая аудиторию аплодировать.

Так или иначе я высказал всё, что хотел. Запись кончилась. Софиты погасли.

Ведущий программы сам пошёл провожать меня к лифту. И тут нас нагнала стая. Девушки на миг застопорились, глядя на то, как мы входим в лифт, затем ринулись вниз по лестнице.

И вот, окружённые ими, мы подошли к выходу из здания Телецентра, где стоял милиционер, проверяющий пропуска.

Они молча смотрели на меня. Смотрели во все глаза. Одна из них вдруг промолвила:

— У меня мама умерла. Как вы думаете, она меня простит на том свете?

…А передача в эфир не вышла. Её запретили.

Люди в закрытых глазах

Может быть, то, о чём я решился сейчас написать, известно и другим людям, и они просто не осмеливаются об этом рассказывать. Боятся, чтобы их не заподозрили в каких-либо психических отклонениях. Или в приверженности дешёвой мистике. Или же в заурядном вранье.

Так вот, я решился рассказать о том, как оно есть, ничего не придумывая, но и ничего не опуская. Быть может, найдётся кто-нибудь, кто объяснит мне загадочное явление.

Последние годы, ложась вечером спать, я, как все люди, укрываюсь одеялом, выключаю ночник, примащиваю голову на подушке. И закрываю глаза.

Через три-четыре минуты в них неожиданно проступает человеческое лицо. Не то чтобы остатки света на сетчатке, сполохи цветовых пятен составили что-то похожее на лицо. А живое лицо какого-то конкретного человека — смеющегося, серьёзного или плачущего.

Нет, я ещё не сплю, даже не нахожусь в состоянии полудрёмы. Неожиданность встречи заставляет напрячься, замереть. Слышны звуки в комнате — тиканье часов, заоконный пробег машины по улице. Но ничто не может вспугнуть того, что появилось в моих глазах.

Это явление происходит не регулярно, с неравными интервалами в полтора-два месяца, и когда оно случается, потом всегда досадно, что я не могу его сфотографировать, хоть как-то запечатлеть. Кроме того, возникает ощущение вины — будто я всем этим незнакомцам зачем-то нужен.

…Появляются по одиночке. Никогда не смотрят в упор на меня. Живут своей жизнью. Кто-то, профессорского вида, очень серьёзен, думает о чём-то своём, кто-то робко улыбается, кто-то вроде бы настроился плакать.

Это всё взрослые люди, мужчины и женщины. Никогда не бывает детей или подростков. Видны только по пояс. Одежда современная. Одно за другим четыре-пять лиц.

Порой одно лицо, неожиданно возникнув, постепенно трансформируется в другое или уходит в синеватую мглу, чтобы дать место новому, совершенно не похожему на предыдущее.

Если открыл глаза и снова закрыл, пытаясь по своей воле продлить череду незнакомцев, из этого никогда ничего не получается.

Каждый раз появляются иные, новые лица. Повторяющихся не бывает.

Все чаще думаю — они чего-то хотят от меня. Да нет, живут своей жизнью. Но что же они тогда делают в моих закрытых глазах?

Спрашиваю сам себя: «Что бы сказал Христос, Будда или Магомет обо всём этом?» И не нахожу ответа.

…Когда-то, очень давно, задолго до возникновения этих явлений, увидел уже не в состоянии бодрствования, а во сне протянувшуюся перед глазами ленту с отчётливо выведенными иероглифами.

Это было настолько ошеломляющим зрелищем, что я воспринял его как обращённое ко мне послание, вроде телеграммы. Проснулся. Рывком вскочил с постели. В темноте опрокинул стул, бросился к бумаге и авторучке, чтобы успеть зарисовать увиденное. И только начал зарисовывать, как всё расплылось в сознании. Через несколько дней знакомый египтолог, поглядев на мои наброски, сказал, что иероглифы действительно египетские, но их слишком мало, чтобы составить фразу.

Какая-то тревожащая двусмысленность есть во всех этих явлениях. Не обращать на них внимания невозможно. Что со всем этим делать — не ясно.

Почему ночные незнакомцы стараются буквально попадаться мне на глаза? Почему это не одни и те же, а всегда разные персонажи? Откуда они? В какой стране живут? По внешнему виду — европейцы.

Уверен, они не ощущают, что их кто-то видит.

Если бы не их вполне заурядный вид, легче всего было бы подумать, что это инопланетяне.

Появляются один за другим. Каждый со своей внутренней жизнью. Уверен, эти люди не из прошлого, не из будущего. Наши современники.

В следующий раз попробую сделать то, о чём почему-то не догадался с самого начала. Мысленно спрошу:

— Кто вы?

Соседи по номеру

Казалось, всё складывалось самым удачным образом.

Поезд прибыл точно по расписанию — в 7 утра. Привокзальная площадь встретила их теплынью, какая всегда бывает здесь в это время — в конце августа. А в Москве, откуда они приехали, свирепствовал циклон, шли ледяные дожди.

Можно было сесть в свежевымытый троллейбус или взять такси, но решили дойти до гостиницы пешком, тем более что багажа на двоих был один чемодан.

Шли под липами по солнечной стороне проспекта, сопровождаемые чириканьем воробьёв.

Николай Егорович одной рукой держал под руку Наташу, в другой нёс чемодан. Он был счастлив. Это был его родной город, город его молодости, в который он давно не приезжал и который теперь хотел показать молодой жене.

Хотя они были знакомы больше года, а женаты уже три месяца, Наташа до сих пор никак не могла привыкнуть называть Николая Егоровича ни по имени, ни по имени-отчеству. А называла — Н. Е.

Ему было тридцать шесть лет, ей двадцать восемь. Разница не велика.

Он был директором школы, она — преподавателем русского языка и литературы. Николай Егорович был в её глазах самым умным и весёлым человеком из всех, каких она до сих пор знала, и ей, певунье, хохотушке, чья ранняя юность была отдана художественной гимнастике, было, конечно же, лестно, что такой человек полюбил её, стал её мужем.

Особенно сблизились они за те месяцы после свадьбы, когда во время летних школьных каникул Николаю Егоровичу удалось получить грант на ремонт школы. Наташа помогала во время ремонта Николаю Егоровичу, малярам и электрикам. Последнее, что они вместе успели сделать перед отъездом из Москвы, — купить кофейный автомат для учительской.

До первого сентября оставалось всего ничего — неделя с небольшим. И Николай Егорович предложил съездить в город своей молодости. Он созвонился с другом детства, попросил забронировать номер на двоих в самой лучшей гостинице, обещал в первый же день прийти в гости, познакомить с женой.

И вот теперь они подходили к новому, окружённому свежепосаженными ивами десятиэтажному зданию, сверкающему на солнце стёклами окон.

Казалось, всё складывалось счастливо. Администратор за стойкой, получив у них паспорта, выписала номер, сказала, что он находится на третьем этаже, можно подняться на лифте. Сняла со стенда массивный ключ, подала Николаю Егоровичу.

— Номер триста три! — объявил он Наташе.

D лифте Наташа поцеловала мужа, сказала, что заметила в вестибюле вход в кафе.

— Н. Е.! Мне зверски захотелось кушать. А тебе?

— Конечно. Разместимся в номере, спустимся завтракать. Шагали по устланному красной ковровой дорожкой пустынному коридору третьего этажа мимо массивных дверей номеров, пока не дошли до номера 303.

Николай Егорович щёлкнул ключом в замочной скважине, распахнул дверь.

Номер ослепил их солнечным светом. Солнце отражалось от лакированного письменного стола, спинки двуспальной кровати, зеркала стенного шкафа.

— Смотри! Тут есть ещё и балкон! — Наташа раскрыла стеклянную дверь, и они вышли на балкончик, откуда открылся вид на внутренний двор с цветущими кустами, клумбами и беседкой.

— Н. Е., какие это цветы, вон там слева? — спросила Наташа.

Он полез в нагрудный карман пиджака за очками, так как был близорук. Но очков там не оказалось. Николай Егорович проверил все карманы и понял, что забыл очки в купе, в поезде.

Огорчение было мимолётным. Оно не смогло испортить им настроения. Быстро повесили в шкаф плащи, разложили вещи, умылись в сверкающей чистотой ванной и, заперев номер, спустились в вестибюль, откуда прошли в ещё полупустое кафе.

Сели за столик у окна. Официант тотчас принёс меню, поразившее их разнообразием предлагаемой еды.

— У нас всегда были лучшие молочные продукты в России, свежайшие, — сказал Николай Егорович.

— Чудесно! Давай закажем творог, сметану, сырники и кофе? Хочу худеть.

— Согласен. Хотя к чему тебе это модное поветрие? Ты у меня такая женственная, красивая. Как яхта.

— Тогда ты у меня крейсер, — засмеялась Наташа.

Когда официант принёс всё то, что они заказали, заботливо перемешала ему в стеклянную вазочку творог со сметаной, разлила по чашечкам кофе из сверкающего кофейника.

Они завтракали, обсуждали план походов и поездок предстоящего дня, когда Николай Егорович обратил внимание на двух мужчин, завтракавших неподалёку от них. Мужчины глаз не сводили с Наташи, обменивались какими-то замечаниями.

Николай Егорович подозвал официанта, рассчитался, и они пошли из кафе к лифту.

Только вошли в лифт, как вдогонку, придержав закрывающуюся дверь, вбежали те двое.

— Доброе утро! — доброжелательно сказал рослый, смазливый брюнет лет сорока. — Вам на какой?

— На третий, — ответил Николай Егорович.

— Какое совпадение! — сказал второй, коренастый, коротко стриженный. — Нам тоже на третий!

Оба во все глаза смотрели на Наташу.

Из остановившегося лифта вышли вместе. Эти двое направились, как конвоиры, по коридору в ту же сторону, куда и Наташа с Николаем Егоровичем. Она взяла мужа под руку.

— Да мы соседи! — воскликнул смазливый, когда они остановились перед дверью своего номера. — Мы живём рядом — в триста втором!

Николай Егорович обратил внимание на то, что замочная скважина триста второго номера опечатана пломбой красного сургуча.

Все это ему крайне не понравилось. И когда через полчаса они с Наташей выходили из гостиницы, он свернул по дороге к администратору, спросил, кто живёт в триста втором номере.

— Тоже сегодня прибыли из Москвы, — любезно сообщила администратор. — Прокурорские работники из следственного комитета.

…Наташе день показался огромным. Николай Егорович первым делом провёл её к домику, где когда-то жил с родителями, к школе, в которой учился. Через весь город поехали на трамвае в старинный парк с озером. Там взяли на прокат лодку. Катались. Потом ели мороженое на летней веранде.

К вечеру он понял, что все его памятные места, достопримечательности маленького города для Наташи скучноваты. Молодую столичную женщину здесь удивить было нечем.

К концу дня, не заезжая в гостиницу, они пришли в гости к тому другу детства Николая Егоровича, который бронировал им номер. Оказалось, тот созвал бывших одноклассников с семьями, устроил целое застолье. Они все любили Николая Егоровича и перенесли эту любовь на Наташу. Тут она повеселела.

В доме имелась гитара. Наташа устроила друзьям мужа целый концерт, играя на этой гитаре, исполнила одну за другой чуть ли не все песни, которые знала.

В конце концов гитару ей вручили в качестве запоздалого свадебного подарка.

В гостиницу вернулись поздно. Спать не хотелось.

— Теперь спой что-нибудь для меня, — попросил Николай Егорович. — Только для меня.

Наташа села в кресло у раскрытой балконной двери, взяла гитару, закинула ногу на ногу и стала петь песни Булата Окуджавы, которые любила больше всего.

Минут через двадцать в дверь постучали.

— А у вас тут весело! — сказал, входя, улыбчивый смазливый следователь. — Курили на нашем балконе, услышали райские звуки…

— Разрешите послушать? — проскользнул вслед низкорослый крепыш. — Можем подпеть. Кстати, меня зовут Саша, его — Серёжа.

— Видите ли, уже поздно, — Николай Егорович решительно встал со стула. — Без четверти двенадцать. Спокойной ночи.

— Детское время! — отмахнулся Саша, садясь на край кровати. — А мы люди взрослые.

В это время Сергей шагнул к растерянной Наташе, взял из её рук гитару, тоже присел на кровать и запел, перебирая струны:

Лишь только вечер затеплится синий,

Только звезды зажгут небеса

И черёмух серебряный иней

Уберёт жемчугами роса, —

Отвори потихоньку калитку

И войди в тихий садик, как тень.

Да надень потемнее накидку

И платок на головку надень…

Пел он, продолжая смотреть в упор на Наташу. Слова всем известного романса звучали в его устах как-то бесстыдно, даже похабно.

— Извините. Поздно. Я спать хочу, — попыталась прервать его Наташа.

— Что вы, что вы?! — вскочил с кровати тот, кто назвал себя Сашей. — Вечер только начинается! Вообще, учтите, девушка, мы глубоко пашем…

— Ну-ка немедленно вон из нашего номера! — Николай Егорович шагнул к нему, попытался схватить. Тот засмеялся. Полез в карман пиджака за бумажником.

— Учти. У нас первый разряд по самбо. Лучше сбегал бы в буфет за коньяком.

— Хорошая идея, — отозвался Сергей, на миг прерывая пение.

— Сейчас приведу наряд милиции. Наташа, идём со мной!

— Н. Е.! Сейчас уйдут. Я с ними поговорю.

Не дослушав её, Николай Егорович кинулся за дверь. Он пробежал по коридору, не стал дожидаться лифта, спустился по лестнице, ринулся к стойке. Сейчас тут дежурил уже другой администратор — пожилой человек, который как раз беседовал со стоящим рядом лейтенантом милиции.

Николай Егорович лихорадочно изложил свою просьбу.

— Из триста второго? Так это же следователи федеральной прокуратуры, — сказал лейтенант, глянув в журнал регистрации приезжих.

— Знаю. Но не в этом дело. — Николай Егорович понял — помощи ждать неоткуда. «Мы все беззащитны перед тупой, наглой силой, — подумал он. — Это фашизм».

Побежал назад, на третий этаж, проклиная себя за то, что оставил Наташу наедине с негодяями.

Когда он оказался у своего номера, дверь оказалась заперта. Изнутри.

Из номера слышалась какая-то возня, крики. Николай Егорович колотил в дверь кулаками, пинал её ногой. «Внизу должен быть запасной ключ», — мелькнуло у него в голове. Ринулся обратно на первый этаж.

Задыхаясь, вернулся с ключом. И увидел — дверь раскрыта настежь. Вбежал в номер. Там никого не было. Ни в ванной. Нигде. Гитара с проломленной декой валялась на смятом покрывале.

Николаю Егоровичу показалось, что его кто-то зовёт. Он выбежал на балкон. Заметил — внизу что-то белеет. Привычно полез за очками, вспомнил, что забыл их в поезде.

— Н. Е.! Я тут, внизу, — услышал он весёлый голос жены. — Кинь плащ! Они порвали мне кофточку.

— Наташенька, как ты там оказалась?

— Вырвалась и спустилась по водосточной трубе!

С вешалки в шкафу сорвал плащ, кинул ей. Хотел было побежать навстречу. И рухнул в кресло. Не оставалось сил идти, действовать, жить.

Быстро собрали вещи и покинули гостиницу.

Посещение

Филимонов понимал, многие из них за эти двадцать три года могли умереть или эмигрировать. Или же впасть в бедность, утеряв возможность вести жизнь элиты.

Но ведь кто-то из этой сволочи должен же был остаться! Как осталась на месте Регина — вдова пьяницы и сквернослова Гарика Капустянского.

Это было удачей, что ставшая старушкой хилая балерина Театра оперетты вспомнила его, впустила на две недели в свою задрипанную квартирку и таким образом сэкономила ему кучу денег, которые пришлось бы истратить на гостиницу.

Теперь Регина сделалась парикмахершей. С утра уплелась на работу, оставив ему ключи.

…Как ни в чём не бывало капала из крана на кухне вода, бубнило невыключенное московское радио. Словно не прошло двадцати трёх лет, с тех пор как он не был в России.

«Сволочи!» — вслух сказал Филимонов, в который раз взглядывая на часы. Нужно было дождаться хотя бы двенадцати дня, чтобы заведение успело заполниться посетителями. Конечно, было бы лучше появиться там вечером, но не хватало никаких сил ждать.

К половине двенадцатого он положил на бок свой чемодан на колёсиках, открыл его и первым делом вынул раздувшийся пластиковый пакет с купленной перед отъездом из Чикаго серой широкополой шляпой. Затем вынул аккуратно сложенный бежевый плащ с клетчатой подстёжкой. Это были дорогие вещи. Такие же, как синяя бархатная рубашка и синий джинсовый костюм из вельветовой ткани. И галстук был новый — золотистый, атласный.

Филимонов не спеша нарядился перед зеркалом старинного шкафа. Тщательно пристроил на лысоватую голову шляпу, выпустил сзади из-под неё схваченную резинкой тощую косичку. Надел плащ. Сначала застегнул на все пуговицы. Потом расстегнул.

Отражённый в зеркале джентльмен являл собой образец благополучия. Филимонов приблизил к зеркалу лицо, оскалил зубы. Да, с зубами дело было плохо — там и сям зияли чёрные дыры. И он подумал о том, что пожалел потратить время и деньги на дантиста. «Ничего, — решил он, — придётся контролировать себя, не улыбаться».

Из имевшихся у него четырёх тысяч долларов две он обменял вчера в аэропорту Шереметьево на российские деньги. Обе толстые пачки вместе с американским паспортом сильно раздули бумажник, и он с трудом запихнул его во внутренний карман пиджака.

Ещё раз оглядел себя в зеркале.

В двенадцать часов дня вышел на улицу. Стоял у бровки тротуара, высматривал проезжающие автомашины. К нему начали было подкатывать «леваки», но Филимонов пренебрежительно отмахивался. Наконец завидел «мерседес». Энергично замахал рукой.

Водитель, увидев солидного клиента, посадил его. Мчались по неузнаваемо изменившимся улицам Москвы. Мелькали вывески фирменных магазинов, ресторанов, банков. «Сволочи!» — повторял про себя Филимонов. Одновременно он видел себя в Нью-Йорке, у Центрального парка, продающего кулёчки с орехами или мороженое. Видел негра, схватившего с ящика со льдом два стаканчика мороженого и скрывающегося в толпе…

Водитель «мерседеса», нахально продираясь сквозь пробки, быстро доставил его до места.

Филимонов расплатился и вышел.

Немного постоял. Никто не входил в кафе, никто не выходил. Как прежде, мимо торопились прохожие, преимущественно студенты МГУ. Невдалеке красной тучей поднимался Кремль.

Никто не обратил внимания на Филимонова. Ему стало жаль денег, потраченных на «мерседес».

Именно здесь, на этом самом месте, перед дверью кафе «Националь», он в своё время получил обидный пинок в зад от ноги разбежавшегося Вадима Кожинова — будущего критика. Поспорили за бутылкой вина о судьбах русской литературы.

Филимонов открыл застеклённую дверь со все теми же дореволюционными золотистыми завитушками в стиле модерн и ступил в кафе «Националь».

Кроме гардеробщика, никто не увидел его в плаще и шляпе. Медленно разделся, поправил косичку на затылке, получил номерок. Оглядел себя в зеркале, которое когда-то отражало его буйную шевелюру… Зато теперь, постаревший, он выглядел солидно со своим жёлтым атласным галстуком. Правда, лицо, туго обтянутое кожей, напоминавшей о том, что под ней таится череп, казалось злобным.

«Сволочи! — опять подумал он. — Они тут развлекались, пока я продавал орехи и мороженое, бедствовал».

Теперь ему было жалко и тех денег, которые он отдал за плащ и шляпу.

Особенно обидно стало, когда он вошёл в зал кафе. Всего несколько человек сидели за столиками, как бы подчёркивая этим пустоту зала.

Он сел спиной к окнам, за которыми маячил Кремль, лицом к двери, чтобы не упустить из вида каждого входящего.

Все здесь вроде осталось по-старому, как в те давние времена, когда юный Филимонов сиживал здесь с малыми деньгами и папочкой с тесёмками, где наготове лежали напечатанные на машинке юмористические рассказы. Заказывал порцию хлеба, сыр, кофе. И вновь начиналось великое ожидание счастливого случая: когда можно будет подойти к какому-нибудь известному литератору и попросить тут же, за столиком кафе, прочесть его рассказы. И если они понравятся, попросить пристроить их в какую-нибудь газету или журнал.

Филимонов и теперь был убеждён в том, что его юморески не уступали тем, что печатались в «Двенадцати стульях» «Литературной газеты» или в «Крокодиле». Но его не печатали нигде, никогда. Как сговорились. Обидно было: чем он хуже других? Хотя бы того же вечно суетившегося между столиками эстрадного автора Вени Рискина, который обделывал здесь свои делишки с нужными людьми, и при этом над его скетчами и репризами издевались, называя их «венерискинская болезнь».

А вон там у входа на кухню обычно сычом сидел Юрий Олеша. Однажды Филимонов набрался храбрости, подсел к нему, попросил посмотреть рассказы. Олеша взглянул на него, велел заказать сто пятьдесят граммов водки. Выпив водку и просмотрев рассказы, сказал: «Говно».

В другой раз Филимонов обратился с такой же просьбой к Михаилу Светлову. Подвыпивший поэт сидел в окружении шумной компании, жаждущей услышать очередную хохму остроумного человека. Неожиданно для Филимонова Светлов вытащил из папки первый рассказ и принялся читать его вслух. Филимонов униженно стоял у столика, слушал, как компания смеётся не над рассказом — над ним. Осмеянный, поплёлся к своему столику, и к нему подсел подвыпивший критик Вадим Кожинов. Посоветовал завязать с писательством, перестать портить воздух в русской литературе.

— Иди к чёрту! — огрызнулся Филимонов, покидая кафе.

— Мир праху твоему, бездарь! — кинул вслед Кожинов.

— Нет! Это твоему праху мир! — крикнул Филимонов, выходя на улицу.

Вот тогда-то Кожинов нагнал его, с разбега пнул ногой в зад.

После этого Филимонов перестал посещать кафе «Националь». Работал литсотрудником в заводской многотиражке. Начал подумывать об эмиграции, о том, что на Западе его творчество, может быть, оценят по достоинству.

Лет через пять не выдержал. Снова повадился ходить в кафе со своей папочкой. Теперь в ней лежали новые рассказы, более совершенные с точки зрения автора.

Ни Олеши, ни Светлова, ни Кожинова там уже не было. Зато среди постоянных посетителей появился некий Олег — вальяжный человек с женой-блондинкой, хранившей на запудренном лице следы былой красоты.

К этой парочке из вечера в вечер поочерёдно подходили мужчины. После чего один из них на два-три часа исчезал с женой. Потом она возвращалась. Ещё более запудренная.

В один из вечеров, когда жену опять увели, Филимонов решил познакомить со своим творчеством этого человека, который, по-видимому, обладал какой-то известностью, которого все знали.

Человек с недоумением выслушал просьбу Филимонова, развязал тесёмки папки, принялся читать рассказы, время от времени поглядывая на часы.

То был единственный случай, что Филимонова похвалили, угостили рюмкой коньяка. И когда вернулась запудренная женщина, представили как писателя. Однако добрый человек помочь опубликовать рассказы не брался, сказал, что он «работает в другой сфере».

И в самом деле, он был сутенёром, сдававшим за деньги собственную жену.

И вот теперь, через двадцать три года, Филимонов сидел, вспоминал.

Кафе постепенно заполнялось людьми. Незнакомыми, совсем не похожими на прежних.

И вдруг он услышал отчётливый, внятный призыв:

— Филя!

Какой-то седоватый человек, сидевший с газетой за отдалённым столиком, призывно махал ему рукой.

Удивлённый Филимонов расплатился с официанткой. Для солидности не спеша подошёл к незнакомцу. Тот предложил сесть, окликнул пробегавшую официантку, попросил принести бутылку красного вина, бутерброды с красной икрой.

— Видимо, мы с вами, Филя, остались здесь последними динозаврами, — сказал он брюзгливым голосом. Аккуратно сложил газету, сунул её в стоящий у ног портфель. — Вы меня не знаете, а я вас помню — подходили ко всем со своей папочкой. Верно?

— Где они все? — спросил Филимонов. — Умерли?

— По-разному… Филя, когда-то ты занял у меня десять рублей. До сих пор не отдал.

Филимонов вспомнил, как перед отъездом в эмиграцию сидел здесь голодный, а другим посетителям подносили знаменитые фирменные шницели с дольками апельсинов и ему так захотелось есть, что он заказал себе такой шницель. А денег при расчёте не хватило, и пришлось попросить десятку у одного из завсегдатаев, сидевшего с кинорежиссёром Тарковским за соседним столиком. Так он и уехал, не вернув долг.

Филимонов вынул бумажник, достал десятидолларовую купюру, вручил.

— Справедливо, — сказал незнакомец. — Наросли проценты.

Он налил себе и Филимонову вина, спросил:

— Преуспел?

Филимонов рассказал, что живёт в Лос-Анджелесе, подрабатывает в одной из кинофирм Голливуда, консультирует переводы сценариев с русской тематикой.

— А как же рассказы? Весь «Националь» знал про ваши рассказы.

— Никак, — нехотя сознался Филимонов. — Зато Бродский и Довлатов прославили русскую литературу.

— Угу, — все так же брюзгливо согласился собеседник. — Способные. Особенно Бродский. Однако зря эмиграция в своё оправдание впаривает сюда этих авторов. Их не признали и не могут признать народы России за своих.

— Почему? — изумился Филимонов.

— Все это напрочь оторвано от нашей почвы, корней… Все вы, кто уехали за славой, деньгами, предали в трудные годы Россию.

Филимонов почувствовал, что какая-то обидная правда в словах незнакомца есть. И тем более вспыхнуло чувство протеста.

— Извините, я с вами не согласен. — Он встал и направился к гардеробу одевать свои плащ и шляпу.

Шикарная жизнь

Они поднялись лифтом и пошли по длинному гостиничному коридору. Жена на всякий случай придерживала его под локоть. Другой рукой тянула за ремешок чемодан на колёсиках.

Вдруг ни с того ни с сего у него стало учащаться дыхание. И одновременно резко тяжелеть в груди. Там, где сердце.

Он схватился за стену, прижался к ней, почувствовал, что вот-вот начнёт оседать.

— Стой! — приказала жена.

Она бросила чемодан, ринулась куда-то вглубь коридора. Он стоял, вжимаясь в стену, пытался остановить учащающийся сбой дыхания. И одновременно думал о том, что вот сейчас мимо пройдёт кто-нибудь из постояльцев, застанет его в таком виде.

Из глубины коридора бежала навстречу жена, несла в руках обитый бархатом стул.

Он сел.

Жена раскрыла чемодан, достала пластиковую коробочку с лекарствами. Дала одну таблетку, затем, подумав, другую. Запить было нечем. Он разгрыз их, проглотил.

— Сиди, — сказала жена. — Сейчас тебе станет лучше, а я отвезу чемодан и открою наш номер.

И опять он остался один в коридоре. Рот был полон горечи от лекарств. Думал о том, что, если помрёт, бедной Марине придётся каким-то образом везти его труп в Москву…

Наверное, не надо было соглашаться на эту поездку. Несерьёзно. Гиблое дело.

Невдалеке из открывшейся двери номера вышла пожилая дама с разряженной девочкой. Они прошествовали к лифту. Девочка с изумлением обернулась. Её глазами он увидел себя в Италии, нелепо сидящего на стуле посреди коридора в расстёгнутой куртке. «Позор старости, — подумал он. — Чего доброго, могу и впрямь помереть. В чужой стране, в Италии, в этом отеле».

— Ну как? Тебе легче? — подбежала жена.

— Легче, — отозвался он, поднимаясь.

Она подхватила его под руку, взяла стул, и они двинулись дальше по коридору. Дошли до позолоченного столика, на котором стоял вазон с цветущей орхидеей. Жена вернула стул на место.

— Ещё далеко? — Он боялся, что у него снова перехватит дыхание.

— Рядом. Через два номера.

Войдя в номер, он содрал с себя куртку и рухнул на кровать. Такую широкую, что на ней можно было бы уложить человека четыре.

Утреннее солнце светило в номер. Хорошо было лежать, прикрыв глаза от яркого света, слышать голос жены:

— Тут в холодильнике фанта, кока-кола, пиво, «Аква Минерале». Что ты хочешь?

— «Аква минерале».

Она подала стакан со стреляющей пузырьками водой. Он отпил несколько глотков, осторожно поставил стакан на тумбочку. И это движение напомнило о Москве, о больнице, откуда он выписался после инфаркта два месяца тому назад.

Жена достала из чемодана тонометр, мерила ему давление, а он думал о проклятом коридоре, о том, что неминуемо придётся тащиться по нему к лифту на завтрак, обед и ужин. «Это было авантюрой — лететь сюда с Мариной, связывать её своей немощью…»

— Давление неплохое, — сказала она. — Побудешь один? Мне надо спуститься вниз. Скоро вернусь.

Едва она вышла, как зазвонил мобильный телефон. Пришлось подняться, взять его с письменного стола. Какой-то итальянец спрашивал Марину.

— Марина но ин каза, — сказал он на корявом итальянском.

Встал с постели. Теперь нужно было заставить себя умыться. Вошёл в большую, сверкающую чистотой ванную. На углу умывальника лежало несколько кусков мыла в фирменных обёртках с изображением отеля.

Это было прекрасно — как следует вымыться холодной водой, вытереться чистым махровым полотенцем.

В номере он отворил балконную дверь, увидел сверху огромный пустынный бассейн, окружённый пальмами, кипарисами, цветущими кустами. Зелёный мир был наполнен щебетом птиц.

— Господи! — сказал он вслух. — Спасибо Тебе за то, что не помер. Дай мне ещё пригодиться Тебе на этом свете.

— Смотри, что мне удалось взять для тебя на всё время. — Марина вошла в номер, толкая впереди себя кресло-каталку. — Не надо будет бояться коридора, ничего!

— Спасибо… — У него упало сердце. Он представил себя в этой коляске, сделавшегося в два раза ниже ростом, беспомощным стариком.

— Оказывается, ещё можно успеть позавтракать. Хочешь есть? Сейчас умоюсь, переоденусь, и поедем. Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо.

Не хотелось садиться в каталку. Но ещё меньше хотелось пережить то, что произошло в коридоре. Потрогал холодные ободки больших колёс. Сел. Откинулся на спинку. Подумал: «Катастрофа… Кажется, совсем недавно мама и папа катали на санках, а теперь мне семьдесят восемь лет».

Он поймал себя на том, что всё время думает о себе, в то время как Марина, которая на тридцать лет моложе, не имеет секунды свободной для себя. Всю ночь вела по перегруженной автостраде арендованную автомашину от аэропорта Болоньи, опекала его без конца. Уговорила поехать с собой в командировку. И теперь катила впереди себя кресло-каталку со стариком-инфарктником.

В этот раз коридор показался не таким длинным. Каталка легко вошла в лифт.

Он посмотрел снизу вверх на жену. Лицо у неё было усталое. Она нажала на кнопку, и они поехали вниз.

— Забыл сказать, тебе звонил какой-то итальянец.

Она сунула руку в карман кофты, вынула мобильник, начала было набирать номер, как лифт остановился. Дверь раскрылась.

Люди, ждавшие лифта, расступились. Марина выкатила кресло, и он почувствовал на себе их взгляды.

Кресло мягко катило по коврам, устилавшим огромный вестибюль отеля, где там и сям возвышались мольберты с наклонно стоявшими на них картинами, изображающими пасторальные сцены давней итальянской жизни — сбор винограда, лодки рыбаков, забрасывающих сети…

Они свернули в проход и оказались в большом зале с колоннами, уставленном множеством уже пустых столиков. Одинаковые девушки в форме собирали на тележки грязную посуду.

В эту минуту подошла высокая женщина-администратор, что-то сказала Марине.

— Предлагает позавтракать на воздухе, хорошо? — спросила Марина.

Он кивнул. И они покатили вслед за администратором к настежь раскрытым дверям ресторана под навес, где стоял длинный ряд столиков. Здесь кое-где ещё кайфовали на солнышке постояльцы.

Марина подвезла его к свободному столику. Он немедленно пересел с кресла на стул.

Как по волшебству, рядом тотчас оказалась официантка с двухэтажной тележкой, на которой стоял завтрак — отварные яйца, булочки, масло, сыр, колбаса, свежевыжатый апельсиновый сок и кофе в кофейнике.

— Спасибо, — сказал он, когда официантка переставила завтрак на стол.

— Вы из России? — по-русски спросила она, просияв.

— Да. А вы?

— Из Молдавии. — На круглое лицо её словно легла тень. Официантка отошла со своей тележкой, и они остались наедине с травой, кустами, деревьями, за которыми сверкала на солнце вода бассейна.

Марина завтракала и одновременно говорила по телефону с итальянцами. Он почти ничего не понимал из того, что она говорила. Впервые за всё время после инфаркта чувствовал себя счастливым. Не хотелось уходить отсюда, пересаживаться на кресло-каталку.

Допив кофе, он принялся отщипывать кусочки от оставшейся булочки, кидать их в траву налетевшей стае дроздов. Чёрные птички одна за другой упруго подскакивали к ногам, ухватывали свою порцию и отлетали куда-то под кусты.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Марина, выключая телефон. — Могли бы поплавать в бассейне. Но за мной сейчас приедут, повезут на переговоры. Хочешь со мной? Нет? Тогда поедем наверх. Отдохнёшь до моего возвращения. Потом перед обедом поплаваем.

В этот момент со стороны бассейна возник очень высокий человек в махровом халате. Он быстро прошёл мимо них в сторону раскрытых дверей ресторана. Мелькнуло показавшееся знакомым лицо исключительной красоты.

— Как ты думаешь, кто это? — спросила жена.

— Кажется, какой-то всемирно известный киноактёр. Не помню, где я его видел.

Когда они поднялись на этаж и подъехали к своему номеру, тот оказался открытым. В нём орудовала пылесосом горничная.

— У нас чисто, — сказала Марина по-итальянски. — Только приехали. Спасибо.

Горничная ушла. Тотчас раздался звонок телефона.

— Все. За мной приехали, — сказала Марина.

Она быстро переоделась, достала из чемодана ноутбук, велела принять положенные после завтрака лекарства, поцеловала его и ушла.

Впервые после отъезда из Москвы он остался без попечения Марины.

Прислушался к себе. Сердце нисколько не болело, не чувствовалось. Дыхание было ровным, спокойным.

Отпихнув ногой кресло-каталку, шагнул к холодильнику. Там среди бутылочек с освежающими напитками обнаружил несколько баночек джина с тоником. Вскрыл одну, перенёс на балконный столик, сел рядом в пластиковое кресло.

— Шикарная жизнь! — сказал он вслух.

Отсюда хорошо были видны предгорья Альп, зелёные холмы под ними с белеющими виллами на вершинах, а здесь внизу красовался парк с бассейном, где сейчас плавало множество постояльцев отеля.

Джин с тоником оказался подозрительно некрепок. Он вошёл в комнату, достал из холодильника такую же баночку.

Попивал из неё, опершись о перила балкона. Солнечный день разгорался над парком, над бассейном, который, как он уже знал, был наполнен целебными термальными водами.

«Вдруг сердце не выдержит, не смогу плавать», — подумал он. И в эту минуту увидел — огибая бассейн широким шагом, целеустремлённо шёл высокий человек в коричневом махровом халате. В обеих руках он нёс по большому пластиковому пакету, в которых лежало что-то тяжёлое и плоское. Он направлялся в безлюдную глубину парка, заросшую буйной зеленью.

Незнакомец исчез. Без него всё, что было видно сверху, словно потускнело, потеряло ценность.

Солнце стало припекать. Пора было убираться в тень номера.

Он скинул ботинки, лёг поверх покрывала на кровать. Думал о том, что изредка попадаются люди, наделённые природным аристократизмом. И это, как ни странно, не обязательно зависит от происхождения. В жизни ему повезло встретить лишь нескольких подобных людей, чей жест, слово или даже молчаливое присутствие словно освящало все вокруг. Один из них был крестьянин из грузинского села Никалакеви.

Мощное притяжение подобных личностей безотчётно ощущают окружающие. Актёры кино особенно ценятся за это свойство. Скорее всего незнакомец в махровом халате и есть какой-то знаменитый актёр, то ли итальянский, то ли французский. А может быть, известный политик, которого видел по телевизору. Но политики обычно невыразительны, как стёртые монеты, а этот мало того, что красив, бездна обаяния, ещё и значителен как человек, взваливший на себя судьбы мира.

Так он размышлял, пока не заснул.

Разбудила его вернувшаяся после переговоров жена. Шёл третий час дня.

— Идём в бассейн, — сказала она, — потом обедать.

В ванной тоже висело два коричневых махровых халата. Переодевшись в них и подпоясавшись длинными махровыми поясами, они стали похожи на каких-то древнеримских сенаторов и покатили к бассейну.

«Шикарная жизнь», — повторял он про себя, скидывая под пальмой халат на лежак и погружаясь в неожиданно очень тёплую термальную воду. Плыл к дальнему противоположному краю, прислушивался к сердцу. Оно вроде не барахлило.

— Смотри, что здесь есть! — услышал он издали голос Марины.

Оказалось, в разных частях бассейна находятся подводные устройства для гидромассажа. К этому часу народу в бассейне осталось мало, наступило время обеда. И поэтому можно было свободно, не торопясь, воспользоваться этими бодрящими устройствами.

— Всё время приходится переодеваться, — посетовал он, когда они вернулись в номер.

Все та же женщина-администратор встретила их у входа в ресторан, подвела к столику у колонны, усадила. Тут же подошла одна из официанток с раскрытым блокнотом, стала предлагать на выбор изысканные закуски, первые и вторые блюда итальянской кухни.

Пока жена говорила с ней, он оглядывал зал. Празднично одетая публика, некоторые были с детьми, неспешно обедала. Отовсюду доносилась итальянская, немецкая, а порой и английская речь. Русских здесь не было. Это был их сокровенный западноевропейский мир, о котором он только читал в романах Томаса Манна, описывающих Европу перед Первой мировой войной.

Оказалось, в ресторане есть пианино, за которым безмолвным истуканом сидит уже немолодой человек с косичкой, исполняет без пауз одну за другой популярные мелодии прошедших десятилетий.

Ни днём ни вечером таинственного незнакомца в зале ресторана не было видно. То ли он приходил сюда раньше всех, то ли еду ему подавали прямо в номер, чтобы он не отрывался от каких-то очень важных дел.

Как-то утром за Мариной в очередной раз должна была приехать машина, отвезти её на фабрику в соседний городок. Решили успеть поплавать в бассейне и позавтракать.

В этот час бассейн был ещё пуст. Там плавал только один человек.

— Бон жур! — доброжелательно сказал он по-французски, когда их пути в бассейне пересеклись.

Опять поразило лицо незнакомца. Редкостно обаятельное лицо человека без возраста.

Потом они с женой завтракали под навесом, кормили дроздов хлебными крошками. Незнакомец одиноко завтракал за столиком неподалёку. Дроздов не кормил. Быстро допил кофе и ушёл.

После завтрака они поднялись к себе. Марина собралась и уехала.

C каждым днём оставаться одному становилось все невыносимее. С завистью подумал о вечно занятом незнакомце. Включил телевизор. Выключил. С облегчением подумал о том, что бездельничать в этом раю остаётся только один день.

Вечером в ресторане опять играл музыкант с косичкой. Была суббота. У всех на столиках стояли горящие свечи. Под бравурную музыку два повара в белых колпаках и передниках выкатили из кухни тележку с противнем, на котором возвышался огромный кусок запечённой телятины.

Электричество в зале погасло. Зато над тележкой взлетели звезды бенгальских огней. Повара шествовали со своей тележкой от столика к столику, приостанавливаясь и отрезая огромным ножом для желающих ломти дымящегося мяса.

Пианист, сидевший среди смачно жующих ртов, как автомат, продолжал играть всемирно известные шлягеры.

…Утром следующего дня они в последний раз пришли к бассейну. За те несколько дней, что они здесь пробыли, вся эта шикарная жизнь стала казаться ему повинностью. Как и унизительное кресло-каталка.

Сегодня бассейн был полон купающихся, визга детей. «Бульон!» — подумал он, выходя вслед за женой из очень тёплой воды. Они немного обсохли на солнышке, надели халаты. Он сел на кресло-каталку. Поехали было к отелю, как ему пришло в голову на прощанье поглядеть на ту часть парка за бассейном, где они ещё не были.

Здесь было тихо, безлюдно. Бабочки мелькали среди сосен и цветущих кустов гибискуса.

Внезапно он заметил за кустами белый пластиковый столик, за которым сидел человек в махровом халате.

В одной руке его была лупа, в другой пинцет.

Марина по инерции продолжала толкать кресло вперёд, и стало видно, что на столе лежат два толстенных раскрытых альбома, в которых многоцветной радугой что-то пестреет. Марки? Но нет, это было только похоже на марки.

— Бон жур! — сказал незнакомец и ослепительно улыбнулся.

— Марина, спроси, что это такое в его альбомах.

Она спросила. Перевела ответ:

— Я живу в Монако. С детства собираю бумажные колечки на сигарах, вот такие фирменные знаки. У меня самая большая коллекция в Европе.

Они попрощались и поехали к отелю. Пора было расставаться с этой шикарной жизнью.

«Жанетта» поправляла такелаж»

С моей стороны это было глупостью — возвращаться из школы домой проходными дворами. Избить человека, тем более убить на Тверской, называвшейся тогда улицей Горького, по которой всегда шли прохожие, было сложней, чем где-нибудь в малолюдном дворе.

А Васька поклялся меня убить.

Он появился у нас в седьмом классе зимой в середине учебного года. Приехал из Германии с отцом генерал-майором. Хвастливый переросток, угощавший всех американской жвачкой, одетый в сапоги и полувоенную форму. У него даже медаль была — «За отвагу». Хвастался, что имеет какой-то трофейный перламутровый пистолет. Уроков не делал. Учителям «тыкал», передразнивал. И ничего ему за это не было. Они его боялись. Ставили хорошие отметки.

За что он меня невзлюбил? За фамилию. Она ему сразу не понравилась.

Он мне тоже.

Однажды во время перемены нарочно уронил свою самописку под парту и приказал мне поднять.

Я пожал плечами и отошёл в сторону.

— Ребята, — весело сказал Васька окружающим, — а не убить ли мне этого еврейчика? Только спасибо скажут.

С этого дня я стал ходить в школу, как на каторгу. Шёл из своего дома на улице Огарева, сворачивал налево на улицу Горького, плёлся мимо надменных зданий, мимо красного Моссовета, пока не сворачивал под арку на улицу Станиславского, где находилась моя школа № 135.

Повстречаться с Васькой на этом пути я не боялся. Его по утрам привозили на служебной машине отца.

А вот после уроков он возвращался домой самостоятельно. Один или в окружении прихлебателей из нашего класса.

К весне напряжение между нами достигло того предела, когда даже учителям стало ясно, что неминуемо произойдёт что-то страшное. У нас уже была драка, когда он чуть не порвал мне щеку, а я едва не задушил его.

«Скажи родителям, чтобы перевели тебя в другую школу», — посоветовал наш старенький учитель истории Аркадий Николаевич. Но я не стал жаловаться родителям. Они вообще ни о чём не знали.

Между тем наступала весна первого послевоенного — 1946 — года. Апрель.

Зная, что Васька, возвращаясь из школы, идёт по улице Горького к метро «Охотный ряд», я, как мне казалось, открыл для себя спасительный путь — проходные дворы. Оказалось, проходными дворами можно дойти до самого моего дома.

С портфелем, в распахнутом пальтеце шёл я по новому, открывшемуся мне почти безлюдному пространству, в то время как слева за высокими спинами зданий глухо рокотала улица Горького.

Ощущение безопасности становилось настолько сильным, что я даже начинал напевать и насвистывать где-то услышанную песенку — «В Кейптаунском порту с пробоиной в борту ”Жаннетта” поправляла такелаж…»

Пройдя насквозь один двор, я попадал во второй, выходил в переулок, быстро пересекал его и снова скрывался в очередном дворе.

Это был особый мир. До конца не убитый асфальтом и гранитом, как улица Горького. Кое-где здесь уже поднималась трава, крались за воркующими голубями беспризорные кошки, а в одном месте на задворках Моссовета я открыл очаровательную канаву, где из воды высовывалась коряга, на которой я однажды застал нескольких греющихся на солнышке лягушат.

В конце концов я огибал какую-то обшарпанную церковь, превращённую в склад, и выходил к своему дому.

«В Кейптаунском порту с пробоиной в борту ”Жаннетта” поправляла такелаж…» Почему-то волновало это название яхты — «Жаннетта». Думалось о ней, как о невстреченной девушке.

Недолго длились мои одинокие странствия по дворам. Однажды, в первый по-настоящему жаркий день я увидел Ваську. Он стоял в пустынном дворе рядом с кучей строительного мусора. Ждал меня.

Я приостановился.

В этот момент со стороны улицы Горького под арку впорхнула молодая женщина с авоськой, в которой серебряно сверкал какой-то музыкальный инструмент и высовывался букетик фиалок. Она опустила свою ношу на тротуар, откинула полу плаща и стала, пригнувшись, торопливо подтягивать спустившийся чулок, пристёгивать его к резинкам.

«Жаннетта поправляла такелаж», — мелькнуло в моём сознании.

Васькино внимание тоже переключилось на прекрасную незнакомку, на её «такелаж».

Как загипнотизированный, он приблизился к ней. Зачем-то поднял авоську.

Она испуганно оглянулась. Выпрямилась.

— Отдайте!

Васька невозмутимо отошёл в сторону и начал вытаскивать из авоськи музыкальный инструмент.

— Отдай! — крикнул я со своего места и, чувствуя, что этого делать не следует, все таки добавил: — Фашист!

Васька швырнул ей авоську и медленно пошёл на меня. Захватил по дороге из мусорной кучи обломок кирпича.

Я кинулся бежать к спасительной арке. «Жаннетта», как я уже назвал про себя незнакомку, каким-то образом на миг запуталась между нами и этим, вероятно, спасла мне жизнь.

Я вылетел через арку на улицу Горького, пробежал поперёк потока машин на ту её сторону, где была гостиница «Центральная».

Услышал сзади какой-то резкий хлопок. Оглянулся.

На мостовой лежал сбитый насмерть Васька с обломком кирпича в руке.

Вот тут я впервые увидел, как может померкнуть весенний день.

Гудели останавливающиеся автомашины, сквозь толпу зевак пробивался милиционер. А я стоял на краю тротуара, сломленный тяжестью навалившейся вины. Хотя и не знал, в чём она заключается.

Стена

С полотенцем через плечо и мыльницей в руке, четырнадцатилетний шестиклассник, я несколько раз в день проходил длинным коридором нашей коммунальной квартиры. Слева тянулись двери пяти комнат, справа четырёх. В конце была общая кухня, а не доходя до неё, дверь, за которой находились два туалета и два умывальника.

За кухней, в самом конце коридора, имелось небольшое окно, выходившее в упор на глухую торцовую стену соседнего дома.

С некоторых пор, возвращаясь из школы, я стал замечать стоявшего у этого окна мальчика.

Он был явно младше меня, бледный, вихрастый. Стоял и смотрел в окно, за которым, кроме стены, ничего не было. Каждый день стоял и смотрел.

За его спиной была последняя, крайняя комната, где он жил со своей матерью.

Длинная жердь с запавшими глазами, она иногда часами стояла рядом с сыном, обняв его за плечи. Они молча смотрели в окно.

Что они там видели?

Меня это так заинтересовало, что как-то, когда их не было, я встал у этого окна и уставился сквозь мутное стекло.

Стена была, как стена. Ни неба, ни двора за ней не было видно. Облупившаяся, в ржавых подтёках. Казалось, если открыть окно и вытянуть руку, до неё можно дотронуться.

Но это окно никто никогда не открывал и не мыл. Коммуналка жила своей жизнью. Соседи занимали друг другу деньги, то ходили друг к другу в гости, то ссорились. Дети раскатывали по коридору на трёхколёсных велосипедах, на самокатах.

Мальчик безучастно стоял у окна.

Все чаще я ловил себя на том, что думаю о нём, пытаюсь разгадать эту загадку.

Его мать старалась появляться на кухне, когда там никого не было. Изредка я видел, как она стремительно вылетает оттуда, неся сковородку, на которой шипит жареная картошка.

Однажды, когда она заходила в их комнату, я успел увидеть две жалкие раскладушки, покрытый газетой столик.

Шло время. Мальчик все стоял у окна. Один. Или вместе с матерью.

В конце концов я подошёл, спросил:

— Марки собираешь?

Он неприязненно оглянулся, ответил:

— Нет.

И опять уставился на стену.

Но настал зимний день, когда все как будто изменилось. Мальчик перестал стоять у окна.

У них появился мужчина. Высокий седой человек в телогрейке, ватных брюках и валенках. Я видел, как он принёс на спине мешок картошки да ещё огромную авоську яблок.

Примерно недели через две он исчез.

Мальчик опять возник у окна. Я снова подошёл.

— Это был твой папа? Откуда он приехал? Куда уехал? Мальчик, не глядя на меня, вымолвил:

— Магадан.

…С тех пор, как памятник тому времени, он всё продолжает стоять в моей памяти.

Ляля

1.

В конце января арестовали моих друзей-диссидентов. Сначала жену, потом её мужа.

За месяц до этого события снежным январским утром муж внезапно привёз ко мне домой несколько папок с какими-то бумагами, попросил спрятать.

Куда я мог их спрятать в городской квартире? Залез по стремянке на антресоли, засунул под груду собственных неопубликованных рукописей.

Теперь, после ареста друзей, я полагал, что следователи начнут вызывать меня на допросы, а то и явятся с обыском. Нужно было бы хоть на время покинуть Москву, тем более что меня здесь ничто не держало.

И тут как-то вечером позвонил давний знакомый профессор-хирург, жену которого я когда-то избавил от камней в почках.

— Слушай, ведь ты бывал в (он назвал столицу одной из среднеазиатских республик). Не можешь ли срочно слетать туда? Там какой-то пациент — большой человек — мается от камней, отказывается от операции. Тебя там встретят, оплатят поездку и все такое.

Прежде чем согласиться, я всё-таки счёл нужным поехать в Пушкино к отцу Александру Меню за благословением. Полтора года назад он крестил меня, был в курсе всех моих дел.

Дивился вместе со мной тому, что мне удаётся исцелять людей. Сам присылал больных из нашего прихода.

— Езжайте! Сколько вам нужно времени на этого пациента?

— Дня два.

— Задержитесь подольше. Хотя бы на неделю.

Он благословил меня, поцеловал.

Было утро первого марта, когда я приехал в аэропорт Домодедово.

И тут же узнал, что мой рейс откладывается на неопределённое время из-за неприбытия самолёта.

Тогда, в семидесятые годы, аэропорт Домодедово был тесен, необустроен, и сотни, если не тысячи, бедолаг-пассажиров томились там в ожидании своих рейсов. Вот и я затерялся в лабиринтах спящих на полу людей, чемоданов, узлов, корзин, плачущих детей.

Наступил вечер. На улице была промозглая слякоть. Шёл снег.

Свободного кресла, чтобы дать отдохнуть усталым ногам, было не отыскать. Иногда я поднимался по грязной лестнице на второй этаж встать в длинную очередь к стойке буфета и выпить стакан омерзительно липкого кофе из титана и сжевать бутерброд с сыром.

Эта морока и коловращенье масс тянулись до одиннадцати часов вечера, когда наконец была объявлена посадка на мой рейс.

Со своей перекинутой на ремне через плечо дорожной сумкой поднимался по надоевшей лестнице, чтобы пройти в «накопитель». Меня обогнал какой-то человек с атташе-кейсом. И обернулся. Мы столкнулись взглядами.

Это был Кириллов — начальник строительства крупнейших промышленных сооружений республики, куда я направлялся. Тот самый Кириллов, о ком после своей первой поездки я опубликовал разгромную статью в центральной московской газете. Цензура сильно изуродовала статью, но и оставшегося было достаточно, чтобы этот человек меня возненавидел. И вот он возвращался из Москвы этим рейсом, наверное, после совещания в Госплане, или в министерстве, или в ЦК партии.

…Я летел в самолёте, думал о том, что эта встреча не сулит мне ничего хорошего. Правда, в этот раз я не был внештатным корреспондентом, летел как частное лицо, не должен был обращаться ни в какие официальные учреждения.

В ту поездку мне посчастливилось познакомиться со славными людьми — строителями алюминиевого комбината, высокогорной ГЭС. Сейчас в моей полупустой сумке лежала кукла, предназначенная пятилетней девочке Яне — внучке преподавательницы немецкого языка в местном университете. Будучи еврейкой, она после прихода Гитлера к власти, бежала из Германии в Советский Союз, а после начала войны была выслана в Среднюю Азию.

Я знал, что все знакомые будут рады моему неожиданному появлению. Мысли о них как-то сгладили неприятное ощущение от встречи с Кирилловым.

2.

Я проснулся от того, что кто-то в самолёте громко выкликал мою фамилию. Это была стюардесса. Она сообщила, что у трапа меня будет встречать «Волга» с таким-то номером.

И действительно, когда я вместе с другими пассажирами, щурясь от утреннего азиатского солнца, спускался по трапу, рядом с ним стояли две белые «Волги». Одна из них с тем самым номером. В другую сел Кириллов.

— Как долетели? — дружелюбно спросил шофёр, отворяя мне дверь машины. — У нас уже весна, жарко.

По сторонам дороги от аэропорта лоснилась зелёная травка, цвело иудино дерево, кусты роз.

Однако расслабляться не приходилось. У меня было мало денег. Нужно было остановиться в самой дешёвой гостинице, в самом дешёвом номере, пусть и на несколько человек.

— Куда вы меня везёте? — спросил я водителя.

— В гостиницу ЦК.

Я подумал о том, что номера там должны стоить огромных денег, и помрачнел.

Мы ехали уже по главному проспекту города. Универмаг «Детский мир», «Сувениры», «Академкнига», чайхана… За окнами «Волги» в разрыве цветущих деревьев мелькали знакомые вывески. Прокатили мимо знаменитого на весь город старика-милиционера по кличке Усы. Он возвышался на перекрёстке, артистически регулировал движение полосатой палочкой. Чёрные, как смоль, усы его были такие длинные, что, вероятно, он мог бы забросить их концы за плечи.

Машина свернула с проспекта налево, и мы покатили тихой улочкой вдоль арыков, глиняных дувалов, за которыми виднелись плоские крыши домиков. У одной из калиток девочка в лиловом бархатном платьице тянула за верёвку упирающуюся козу. На берегу арыка пасся привязанный к дереву ишачок.

Размаривало. Сказывалось время, проведённое в Домодедово.

«Волга» подъехала к глухим воротам с будкой охраны. Милиционер отворил ворота, и мы покатили зелёной аллеей к беломраморному зданию гостиницы. По гранитным ступеням поднялись в вестибюль. Водитель взял у меня паспорт, совершил у стойки администратора все формальности, проводил по лестнице на второй этаж в номер, сказал, что мне позвонят, попрощался и ушёл.

Номер оказался огромным. Кроме спальни, там был рабочий кабинет с несколькими телефонными аппаратами на письменном столе и что-то вроде гостиной с обставленным стульями круглым столом, буфетом и холодильником. На столе возвышалась большая ваза с апельсинами, гранатами и виноградом. За стёклами дверец буфета поблёскивали бутылки импортных вин и коньяков.

Я пошёл в ванную, принял душ. Несколько взбодрился. Бреясь, подумал о том, что нужно бы пойти в город позавтракать где-нибудь в дешёвом кафе, а ещё лучше — в чайхане на базаре, как зазвонил телефон. Я кинулся в кабинет, снял трубку. Какой-то человек предупреждал, что в пять вечера за мной приедет машина.

Тут же раздался стук в дверь. Вошла горничная с меню, спросила:

— Будете завтракать в номере или в ресторане?

— Дорогой у вас ресторан?

— За все уплачено, — ответила она и вышла, оставив мне меню.

Я полистал его. И немедленно спустился в ресторан. Совершенно один в пустом зале, обслуживаемый по-европейски одетым официантом с галстуком-бабочкой, я отламывал ломтики горячей лепёшки, намазывал сливочным маслом, а поверх этого чёрной икрой и запивал чаем с лимоном. Чувствовал себя самозванцем, догадывался, что мой будущий пациент — какой-то очень высокопоставленный человек, и начинал побаиваться, что чуда исцеления может не произойти. Я уже давно отдавал себе отчёт в том, что являюсь лишь проводником…

Непривычно было подниматься из-за стола, не заплатив. Покидая ресторан, я увидел широко раскрытые двери в сад и вышел в его теплынь, настоянную на запахах зелени, земли и цветов. Пальма стояла у журчащего фонтана, к которому, шумно трепеща крыльями, подлетали на водопой голуби.

Вдалеке садовник в тюбетейке поливал из шланга землю под каким-то незнакомым мне растением. Я было направился к нему, перешагнул узкую канавку, где, как показалось, тянулся шланг. Что-то толкнуло обернуться.

Конец «шланга» приподнялся. Из треугольной головы змеи судорожно высовывался раздвоенный язычок.

3.

Все тот же водитель увёз меня из гостиницы ровно в пять часов.

— Куда мы едем? — спросил я, терзаемый загадочностью моего положения.

— Домой к председателю Совета министров Исмаилу Алтыевичу.

…Дом оказался двухэтажным коттеджем, стоящим в центре зелёного оазиса, окружённого высоким забором из проволочной сетки. Здесь при въезде тоже стояла будка охраны. Милиционер распахнул перед нами ворота.

«Езжу из зоны в зону», — подумал я. Вспомнил о своих арестованных друзьях, о том, что сам, по сути, скрываюсь от обыска и допросов.

Особенно остро ощутил своё положение, когда вошёл в дом и поздоровался с вышедшим навстречу предсовмином. Я ожидал увидеть партийного сановника. Предо мной оказался невысокий, скромный на вид усталый человек. Видимо, только что приехавший с работы.

Прежде всего он повёл меня на кухню, где представил своей украинке жене — немолодой женщине, готовившей у плиты. Она тотчас предложила с ними пообедать. Я поблагодарил и отказался, сказав, что делу время, потехе час.

И мы с Исмаилом Алтыевичем прошли в кабинет. Он показал мне рентгеновские снимки левой почки с камнями. Объясняя, почему боится операции, сослался на перенесённый несколько лет назад инфаркт миокарда. Вдруг вдобавок к своим объяснениям шепнул: «Зарежут».

Поразило даже не само это слово, сколько такая степень доверчивости ко мне, незнакомому человеку.

— Кто зарежет? Зачем?

Он показал пальцем наверх, шепнул беззащитно, как ребёнок:

— Я обычный инженер-металлург, а меня сделали председателем Совмина.

Голова пошла кругом. Я решил не вдаваться в подробности, а приступить к своему делу. Попросил его снять пиджак, спустить с плеч подтяжки и лечь на спину на диван. Сам подсел рядом и только протянул левую, особенно чувствительную ладонь, чтобы обследовать почку, как услышал — кто-то вошёл в дом. Хозяйка кого-то встречает, ведёт сюда, в кабинет.

Дверь открылась. Вслед за хозяйкой вошла запыхавшаяся статная женщина изумительной красоты. Такой я представлял себе Анну Каренину. С той поправкой, что в её лице сквозили милые азиатские черты, какие иногда получаются от смешанных браков местного населения с русскими.

— Здравствуйте. Я опоздала? Хочу знать, как вы лечите. Что будете делать с нашим Исмаилом Алтыевичем. — Она подала мне руку, представилась неожиданно детским именем: — Ляля.

Жена хозяина вышла. Ляля в ожидании села за письменный стол против дивана.

Вообще говоря, терпеть не могу, если кто-то присутствует при моей работе. Это мешает сосредоточиться. Начинаю чувствовать себя актёром на сцене. Из-за этого эффекта от моих стараний может не быть. Если хоть на миг пропадёт моя вера в успех, ничего не получится.

Читал про себя «Отче наш» и одновременно начал действовать.

Здесь не место описывать, как я дистанционным способом дроблю и изгоняю камни. Скажу только, что к концу сеанса пот лил с меня градом. Дыхание стало прерывистым. Мой пациент покорно поворачивался то на живот, то на бок, безмолвно следил за манипуляциями. Иногда боковым зрением я видел глядящую на нас во все глаза женщину.

— Все! — сказал я Исмаилу Алтыевичу. — Пейте как можно больше воды. Желательно, чтобы сегодня перед сном вы энергично попрыгали. Минут десять. Завтра с утра повторим сеанс. Камни должны раздробиться и вылететь. Потом для проверки сделаете рентгеновский снимок.

Он проводил меня в ванную, где я умылся. Подал чистое полотенце. Вдруг попросил:

— Вы не посмотрите Лялю? Боюсь, у неё что-то с головой, с нервами.

— Кто она вам?

Он беззащитно посмотрел на меня, сказал:

— Самый дорогой человек. Любовница.

Даже голос не понизил. В ответ на мой изумлённый взгляд добавил:

— Это уже много лет. Жена всё знает.

— Ладно. Завтра попробую разобраться. Если сама захочет.

4.

Я проснулся на рассвете от воркования горлицы. Вышел на балкон.

Садовник опять поливал из шланга заросли цветущих растений. Я вспомнил о змее, о встретившемся в Домодедово Кириллове. Другой человек подумал бы о плохих предзнаменованиях. Но я в них не верю.

Машина за мной должна была приехать через полтора часа — к восьми, и все это время я то прохлаждался на балконе, то расхаживал по номеру, пытаясь осознать события прошлого вечера.

Ляля оказалась зав. Отделом культуры ЦК. К ней была прикреплена «Волга» с водителем. Она отвезла меня от Исмаила Алтыевича к себе домой ужинать.

Жила в обычной девятиэтажке, в трёхкомнатной квартире. Первым делом познакомила с мужем — инженером-гидрологом и ушла на кухню готовить ужин.

Немногословный, угрюмый человек, он не понимал, кто я такой, но, впрочем, старался быть любезным, предложил выпить коньяка.

Когда я отказался, выпил сам.

Я чувствовал себя крайне неловко от того, что только что был у любовника его жены.

Ляля постаралась. На столе, накрытом праздничной скатертью, появились корейские маринады, манты, плов с бараниной, узорчатое блюдо с фисташками, бутылка шампанского.

И все это было устроено ради меня. Чего ради?

Сама Ляля не пила, почти ничего не ела. Какая-то гнетущая атмосфера царила здесь. И я был уже не рад тому, что, будучи совершенно чужим человеком, согласился прийти на этот ужин. На свою голову, чтобы хоть как-то разрядить обстановку, не нашёл ничего лучшего, чем спросить:

— У вас есть дети?

И услышал историю, которую рассказал муж Ляли, в то время как она молча сидела, держась пальцами за виски.

Есть у них семнадцатилетний сын. В прошлом году, когда родители отдыхали в болгарском санатории около Варны, он потребовал у дедушки и бабушки — родителей отца, чтобы те дали ему ключ от гаража, где стояла семейная машина. Старики ключ не давали. Тогда он зарубил их обоих топором. Тем же топором сбил с гаража замок. Поехал кататься. Сшиб насмерть женщину. В результате попал под суд. Мать использовала все свои связи. Судмедэкспертиза признала его сумасшедшим, и теперь он заперт в психиатрической лечебнице.

— Хочу, чтобы вы на него посмотрели, — сказала Ляля, вставая.

Она привела меня в свою комнату — неожиданно маленькую. С туалетным столиком, полками для книг, картинами на стенах, по-солдатски узкой кроватью. На письменном столе в рамочке красовалась фотография её отпрыска.

— Я гибну, — тихо сказала Ляля за моей спиной. — Спасите меня.

…Теперь, утром, вспоминая в номере гостиницы о вчерашнем вечере, я осознал, что в тот момент, обернувшись к ней, увидев прекрасное лицо с глазами, полными слез, я почувствовал магнитную силу притяжения. Готов был обнять её, защитить.

5.

Машина пришла за мной точно в половине восьмого утра.

Я прихватил с собой сумку с куклой для девочки Яны и поехал к Исмаилу Алтыевичу.

— Попрыгали? — спросил я его первым делом.

— Нет, — признался он и предложил для начала выпить с ним кофе, позавтракать.

— Потом, — сказал я. Попросил его лечь на диван. Мысленно попросил Бога о том, чтобы произошло чудо исцеления, и принялся яростно дробить камни своим бесконтактным способом.

Вошла жена. Взглянула и вышла.

— Она не верит, — произнёс Исмаил Алтыевич. — А я верю. И Ляля верит.

— Потом, — сказал я. — Потом.

Вера пациента в мои манипуляции не обязательна. Главное, чтобы верил я.

По окончании сеанса уговорил его, чтобы он попрыгал передо мной сначала на двух ногах, потом на одной. А когда перешли на кухню, заставил выпить полный стакан воды.

— Вот и все, — сказал я. — В течение суток камни должны выйти. В виде песка. Когда это произойдёт, сразу сообщите мне.

Исмаил Алтыевич сварил кофе в джезвее, сам приготовил завтрак. Жена его уже ушла на службу. Она работала экономистом.

Хотя во время нашего завтрака, к досаде хозяина, беспрерывно звонил телефон, то из Совмина, то из Москвы, он все начинал разговор о Ляле. Мол, как показалось мне вчера у них в гостях, понравился ли муж, знаю ли я о трагедии с их сыном. В конце концов сказал:

— Посмотрите её. С ней нехорошо. Часто бывает неадекватна. Она сама попросила меня, чтобы вы её продиагностировали.

— Попробую.

— Когда?

— Хоть сегодня. После вас хочу навестить одних знакомых. Часам к двум вернусь в гостиницу.

— Спасибо. Я ей позвоню. Простите, а кто ваши знакомые?

— Семья профессорши из университета, — я назвал фамилию.

— Знаю! Она известный специалист по немецкому, дочь — художница. Скажите, а могли бы вы продиагностировать на расстоянии или по фотографии нашего хозяина — главу республики?

— Нет. Этого не умею. Он что, болен?

— Наоборот. — Исмаил Алтыевич тяжело вздохнул, посмотрел на часы. Ему давно пора было ехать на работу.

Я доехал с ним до центра города. Выходя из машины, услышал напоминание:

— Значит, в два к вам приедет Ляля.

Что-то неладное было со всеми ними. Эта открытость ко мне — незнакомому человеку, какая-то опасная откровенность. Я помнил, как Исмаил Алтыевич сказал: «Зарежут» — и показал пальцем в потолок…

Я подходил к дому, где жила знакомая профессорша — Лина Генриховна, и пытался вспомнить имя её взрослой дочери — матери Яны. Дочь была художница, неплохая.

«Навещу их, дождусь, пока не сегодня-завтра выйдут камни у Исмаила Алтыевича, и пора уносить ноги», — думал я, входя в подъезд и нажимая кнопку звонка на первом этаже.

Повезло. Все они были дома. Моё появление было встречено с великой радостью. Хорошо быть для кого-то сюрпризом. Они не нуждались ни в целительстве, ни в чём. Просто радовались мне, как родному человеку.

Хотя я и отказывался от угощения, накрыли стол. Принесли блюдо с засахаренными фруктами, орехами, изюмом.

Заварили по местному обычаю зелёный чай.

За то время, что меня здесь не было, девочка забыла меня. Яна опасливо взяла куклу, поблагодарила по-немецки:

— Данке шон.

Хорошо мне было у них, спокойно. Мать Яны, которую звали Маргарита, тотчас стала приносить на моё обозрение свои графические работы. Одна из них — портрет старика-дехканина — мне особенно понравилась. Портрет был немедленно мне подарен, да ещё с трогательной надписью в уголке.

— Этот портрет особо отличили в газете, — сказала Маргарита. — Знаете, зимой была наша выставка молодых художников. Первая за долгие годы. Её открывала зав. отделом ЦК — наша Ляля. Благодаря ей все это и произошло.

— Хороший человек? — спросил я.

— Если бы вы знали, как уважают, как любят её наши учёные, писатели и артисты! — вмешалась профессорша. — Если бы не она — все у нас здесь окончательно бы задушили. Вы не представляете себе, какой странный человек наш первый секретарь! Его идеал — шариат… Кто против — погибает при загадочных обстоятельствах… Мы за неё боимся.

6.

…После этого разговора я поневоле задумался о себе. Водители машин, которые меня возили, охранники правительственной гостиницы, охрана у дома предсовмина — все они безусловно докладывали о моих перемещениях и встречах. Куда следует. Пора было уносить ноги.

К половине второго я был в своём номере. Только хотел пройти в ванную умыться, как позвонил Исмаил Алтыевич.

— Камни вышли! Я это почувствовал. Почти час назад.

— Больно было?

— Почти нет. Признаюсь вам — всё-таки я не верил.

— Не имеет значения. Теперь, пока я здесь, необходимо для проверки срочно сделать рентген почки. Сможете сделать сегодня?

— Постараюсь.

Всё-таки это было чудо. Очередное чудо в моей практике. С уважением посмотрел на себя в зеркало. Увидел человека в пиджаке, ковбойке с распахнутым воротом, взлохмаченного.

В дверь постучали. И вошла эта роскошная женщина в строгом английском костюме с букетом алых роз.

— А вы знаете, что у Исмаила Алтыевича вышли камни?

— Уже слыхал.

Ляля положила букет на стол, поцеловала меня в лоб и по-хозяйски отправилась по комнатам номера искать вазу.

Нашла графин. Налила в него воды. Поставила графин с розами посреди стола.

— Спустимся в ресторан? — спросила она. — Отпразднуем. У меня часа полтора свободных. Потом выступаю на телевидении.

— Ляля! Исмаил Алтыевич очень просил, чтобы я вас продиагностировал. Давайте сначала займёмся главным.

— Что я должна делать?

— Ничего. Сейчас умоюсь и устрою вам полную диагностику. Готовьтесь.

Я вошёл в ванную, думая о том, что на вид она совершенно здорова. Может быть, полновата, как чуть перезрелый персик.

Вернулся в комнату. Меня шатнуло от неожиданности. Ляля лежала на диване в одной комбинации. Её костюм висел на спинке стула.

Лежала на спине. Доверчиво смотрела навстречу.

В номере сильно пахло розами. Или её духами. У меня закружилась голова. Подумал: «Зачем она это сделала?»

Решил приказать одеться, но это выглядело бы слишком грубо.

— Ляля, на что вы жалуетесь? Что с вами происходит?

— Головные боли, — она показала на правый висок.

— Мигрень?

— Врачи не знают, в чём дело. У моего отца тоже были головные боли, постоянная депрессия… Таблетки не помогают. Кончил жизнь в психиатрической больнице. В той же, где сейчас мой сын. — Она заплакала.

— Ляля, — я пододвинул стул к дивану, сел — Делали вам компьютерную томографию головы?

— Делали. Ничего не нашли.

Я протянул ладонь, повёл над её лбом, всей головой с разметавшимися по подушке чёрными волнами волос. Провёл над лицом, по которому продолжали катиться слезы.

Вдруг схватила мою руку, стала покрывать её поцелуями.

— Спаси меня! Я гибну. Знаю, Исмаил Алтыевич сказал тебе, что я его любовница. А теперь меня преследует наш первый секретарь. У него уже целый гарем.

— Подождите, Ляля! Вы мешаете диагностировать.

— Не надо! — Она вскочила, начала поспешно одеваться. — Поедем! Меня ждёт машина. Есть ещё время заехать с тобой в одно место.

— Куда?

— Едем! — Она ухватила меня за руку и вытащила из номера.

…Я сидел с ней рядом в машине, думал о том, что водитель мог подняться в номер, войти и увидеть её почти голой на диване…

Поведение Ляли было, несомненно, болезненным. Как я начинал понимать, красота стала её проклятием. И дурная наследственность.

— У тебя истерт ворот рубашки, джинсы выгорели. Какие размеры ты носишь? — спросила она, когда машина остановилась у какого-то ангара на краю города.

— Ляля! Спасибо. Мне ничего не нужно.

— Нет. Сиди. Тебе придётся подождать. Это наш правительственный магазин.

7.

Через день рано утром я улетел.

Исмаил Алтыевич успел сделать рентген. Камней в почке, слава Богу, не оказалось.

…Белая «Волга» подъехала к трапу самолёта. Я накинул на плечо ремень своей сумки, в которой, кроме портрета старика-дехканина, были две новые иностранные рубашки и джинсы. Вышел. Ляля вышла вслед за мной.

— Оставляешь одну, — горько сказала она. — Лети хорошо.

…Через несколько месяцев над моими друзьями-диссидентами состоялся суд. Их приговорили к ссылке, отправили в Горный Алтай.

Постепенно яркие впечатления от моей поездки начали бледнеть. Жизнь сурово затягивала в свои будни.

Как-то майским днём раздался телефонный звонок.

— Это Ляля. Ты меня помнишь?

— Очень.

— Я в Москве, в командировке. Остановилась в гостинице «Минск». Если хочешь увидеться, приходи.

— Хорошо. Через полчаса буду. В каком ты номере?

— Нет. Увидимся возле гостиницы.

«Очередная странность», — думал я, когда мчался в вагоне метро.

Действительно, она ждала у входа в гостиницу. Стояла в расстёгнутом плаще среди мельтешения людей, оглядывавшихся на эту статную красавицу.

— Плохо выглядишь. Почему? — спросила она и, не дождавшись ответа, сказала: — Спешу на совещание. Проводи до метро.

Хотел взять её под руку, но она отстранилась. И мы пошли рядом.

— Привет тебе от моего мужа и Исмаила Алтыевича. Ты очаровал всех. И вовремя уехал. Наш Первый секретарь что-то узнал о тебе, захотел заполучить — у него куча болезней.

— Донесли, что ли?

— Конечно, донесли! И о том, что я к тебе приезжала, пробыла больше часа в твоём номере. Грязный человек, до сих пор пытается меня этим шантажировать… Ты уехал — тебе всё равно. Меня не вылечил…

Дошли до метро. Спустились эскалатором к платформе.

— Я гибну, — сказала она, глядя на меня глазами, полными слез. — Меня опутали так…

Подъехал поезд. Она шагнула в раскрывшиеся двери вагона, повернулась лицом ко мне и крикнула:

— Если бы я жила в России, я бы ушла в монастырь.

Прощай!

«И это все из кильки!»

Раз в год, преимущественно поздней осенью, за ним приезжали две сотрудницы главка. Брали под белы рученьки и уводили из дома.

Он знал, что я этим очень недоволен. Требую, чтобы они в целости и сохранности доставили его назад, проводили до самой квартиры.

— Не надо, — говорил он своим слабым голосом. — Спасибо. Сам доеду.

Отправляться с ним, ждать там несколько часов мне было невозможно, отвратно, как если бы добровольно посетить мертвецкую в морге.

Каждый раз эти самые сотрудницы клятвенно обещали исполнить мою просьбу и каждый раз после собрания торопливо избавлялись от него у ближайшей станции метро.

Зная, что я остаюсь в тревоге, отец, надев пальто и кепку, всё-таки отправлялся с ними на отчётно-перевыборное собрание парторганизации, проходящее раз в год. Именно к этому сроку о нём и вспоминали, как об одной из «мёртвых душ». И притаскивали «для кворума». Только для того, чтобы проголосовал бог знает за кого и за что.

Он знал, что давно мог бы перейти на учёт в парторганицацию таких же пенсионеров при нашем домоуправлении, но ни за что не хотел этого делать, твердил, что не хочет «терять связь с коллективом». Это был маразм. Тем более, что в главке он никого толком не успел узнать, ибо проработал там всего несколько последних предпенсионных лет, после того как всю жизнь протрудился инженером на текстильных фабриках Москвы и Подмосковья.

Одуревшего от выслушивания длинного отчётного доклада, обязательных прений, голосования, подсчёта голосов, все те же сотрудницы довели его до метро. И бросили.

Слабый, со слабым зрением, он всё-таки удачно спустился в метро, хотя чуть не свалился на эскалаторе.

Сел в поезд. Слава Богу, не надо было делать пересадок.

Какая-то девушка уступила место. Хорошая девушка. С книжкой.

Сидел, закинув ногу на ногу, и думал о том, что теперь по окончании партсобраний не поют «Интернационал». Вспомнил о том, как в начале двадцатых годов, пел со всеми в зале «Интернационал», а на сцене в президиуме был Ленин. Вспомнил едкий запах голубиного помёта на чердаке отцовского домика в Нежине, где он подростком прятал листовки большевиков.

«Всё-таки товарищи меня не забывают, — думал он. — Мы тогда за эту жизнь боролись. Теперь отмираем. Чтобы дать им жить богато и счастливо».

Стало клонить в сон. Боясь заснуть, проехать свою станцию, он встал, прошёл к дверям и, когда они открылись, вышел.

Поднялся наверх, вышел из метро. Понял, что не доехал, сошёл остановкой раньше.

С неба сочилась морось. Тёмные силуэты прохожих мелькали в свете фонарей. Все спешили по магазинам, по домам. Он вспомнил, что где-то здесь должен быть гастроном, а чуть дальше остановка автобуса, на котором можно доехать почти до самого дома.

Нашарил в кармане пальто авоську. Она всегда была с ним.

Зашёл в полупустой гастроном, купил в овощном отделе полтора килограмма картошки. Оставшихся денег могло хватить и на селёдку. Это было его любимое блюдо, которое он нежно называл «селёдочка с отварной картошечкой».

Давно он не ходил по магазинам. И теперь был рад тому, что вернётся не с пустыми руками.

…Селёдки в рыбном отделе не было. Там вообще ничего не было, кроме кучки усохшего минтая для кошек. Попросил продавщицу дать ему баночку бычков в томате. Та с изумлением взглянула на него, сказала: «С луны свалились, дедушка? Их уже года три не было».

Вышел под морось со своей мотающейся, как маятник, авоськой. Дошёл до газетного стенда рядом с фонарным столбом, где была остановка автобуса.

Ждал в одиночестве. Думал о том, что задержался, сын беспокоится.

Автобуса все не было и не было.

Чтобы хоть как-то скрасить ожидание, повернулся к газетному стенду. Но вместо газеты там висел какой-то рекламный плакат с цветными фотографиями.

«Салат из кильки» — было написано под верхней фотографией. «Уха из килек» — было написано под второй. «Кильки тушёные в томатном соусе» — под третьей…

Он досмотрел плакат до низа. Подумал: «Хорошо ещё, что не бывает компота из кильки».

Наверху плаката красовалось название: «И это все из кильки!»

— Эй, чего стоишь? — услышал он грубый голос, повернулся и увидел дворника, сметающего прилипшие к тротуару последние листья. — Остановки здесь больше нету.

Сгорбясь, поплёлся пешком к дому со своей авоськой с картошкой.

Первая смена

После ужина они ринулись вон из столовой.

— Постойте, четвёртый отряд! А политинформация про нашу победу? — расставив руки, попыталась остановить лавину пионервожатая.

Уже месяц как был взят Берлин. Война кончилась.

Бежали в темноте под ледяным дождём мимо сарая, умывальников, линейки с обвисшим флагом на мачте, мимо клумбы, посередине которой возвышался пьедестал с белеющим в темноте бюстиком Ленина. Бежали, инстинктивно боясь растерять по дороге скудное тепло, накопленное в столовой.

Дожди, не переставая, шли вторую неделю. Холодрыга стояла такая, что по утрам на траве лежала изморозь.

Молча бежали на сиротливый свет фонаря. Туда, где под тёмной стеной сосен тянулся построенный пленными немцами бревенчатый барак.

Дробно стуча башмаками и сандалиями по ступенькам крыльца, ворвались внутрь. Тусклая лампочка свисала на проводе над проходом между кроватями. Восемь кроватей справа, восемь слева.

Так же молча содрали с себя волглую одежду, бросили её на спинки кроватей, забились под тощие одеяла.

И только сейчас услышали шум дождя.

Через несколько минут раздался голос самого старшего из них — тринадцатилетнего Ковыри:

— Чья очередь гасить свет? Марат, встань и выключи!

— Да ну его! — откликнулся Марат. — Зябко вставать. Пускай горит.

— А в лоб не хочешь? — спросил Ковыря.

Кличку Ковыря он получил за то, что всё время ковырял то в носу, то в ухе, то пытался отковырнуть хоть что-нибудь от любой вещи.

Марат рывком вскочил, выключил свет.

В спальне стало совсем темно. Казалось, дождь забарабанил ещё сильнее.

Марат как мог закутался в одеяло и, едва не стуча зубами, проговорил:

— Даже печки не поставили фашисты проклятые! Гитлера бы сюда, в этот погреб!

— Гитлера сюда ещё не хватало! — отозвался Валька Ершов. — Эй, Кочерга, чего молчишь? Рассказывай дальше про Робинзона и Пятницу!

— Да я уже вчера кончил! — отозвался Кочерга. — Смылись они со своего острова, уплыли по океану. Вот и все!

В бараке наступила тишина. Казалось, все заснули.

— Писать хочу! — раздался голос.

— Я тоже, — признался Марат. — Только до уборной далеко. Под дождём чапать неохота.

— Все писать хотят, — сказал Валька Ершов. — Пацаны! А давайте сделаем писопровод!

— Какой ещё писопровод? — заинтересовался Ковыря.

— Я видел в сарае шланг для полива цветов. А давайте притащим его сюда, протянем к спальне. А если конец до уборной не достанет, спустим с крыльца.

— Это дело, Ёрш! — отозвалась спальня. — Ещё бы трубочки в шланг от каждой кровати…

— Где их возьмёшь?! — сказал Ковыря. — Разве у докторши стырить от этого прибора, каким она слушает.

— Так там всего две. И обе тоненькие…

Радостное возбуждение быстро иссякло. Поняв тщетность своих мечтаний, один за другим выбегали из спальни, писали с крыльца, возвращались, ныряли в постели, снова кутались в одеяла.

И когда беготня закончилась, в тишине снова прозвучал голос Вальки Ершова:

— Пацаны! А давайте я вам расскажу не из книжки, а что говорил мой дед!

— А кто он, твой дед?

— Когда-то работал попом, а теперь помер. Так вот, пацаны, слушайте. Он мне по секрету рассказывал. И божился, что все это правда. Как сводка Информбюро.

— Если правда — неинтересно! Сказку давай, приключения!

Невидимый в темноте Валька Ершов приподнялся, сел на кровати:

— Так вот, пацаны, слушайте! Дед божился, что все это было на самом деле. Давным-давно в стране, где жили евреи, появился парень, который мог превращать воду в вино, оживлять мёртвых. И это, пацаны, было не в сказке, а вправду. Денег за это не брал, учил всех любить и говорил, что его прислал сам Бог. Что он — его родной сын.

— Врал? — спросил Ковыря.

— Нет. Не врал. Он вообще никогда не врал, не умел.

— Знаю, — сказал Марат. — Он из церкви. Это Иисус Христос!

— А ты откуда знаешь? — вскинулся Ковыря.

— Мать в церковь водила, у нас в Сокольниках. Его на кресте распяли. Убили.

— Фиг тебе, убили! — вскричал Валька Ершов. — Через три дня взял и ожил. Для вечной жизни. И сейчас жив!

— Врёшь! Побожись!

— Дедушка никогда не врал.

— Как же он ожил? И тогда где он теперь, если ожил?

— Он со своим отцом. Богом.

— Врёшь ты все, Ёрш! Признавайся!

— Устроим ему «тёмную» — предложил Ковыря. — Допросим. Пусть признается, что врёт.

— Вы что, пацаны?

— Ладно, — сказал Ковыря. — Из постелей вылезать неохота. А вот завтра шланг из сарая притащишь. К мёртвому часу. А после линейки доскажешь все про этого парня Иисуса Христа. Как он это делал. Иначе отлупим.

Мышь. Крыса. Следы.

Опять разбудили!

Полежал в постели. Рывком встал. Подсел к столу, где тикал будильник.

Наверху у соседей, как в прошлые ночи, слышалось топанье ног, возня, отзвуки семейного скандала, детский плач.

…После посещения фитнес-клуба, бассейна приезжает на своей «тойоте» в парикмахерский салон. Там знакомая парикмахерша Лариса сначала подравнивает ей чёлочку, потом красит чёрной краской начинающие седеть волосы. Работая, рассказывает, что видела по телевизору выступление её мужа, спрашивает о здоровье дочери, жалуется, на то, что из-за кризиса становится меньше клиентов.

Получает сверх официальной платы триста рублей чаевых, и они расстаются довольные друг другом.

Приезжает домой. Ещё в лифте вынимает из сумочки тяжёлую связку ключей. В двери три замка. Один из них особенно сложный — электронный.

Стремительно входит в свою недавно отремонтированную квартиру. До того, как нужно будет мчаться в школу забирать после уроков одиннадцатилетнюю дочь-шестиклассницу, остаётся сорок минут. Снедаемая голодом, она все же выдвигает из-под кровати напольные весы. Скинув туфли и содрав с себя свитер, взвешивается. Шестьдесят два килограмма. Неплохо! За неделю минус полтора кило.

По пути на кухню смотрится в зеркало стенного шкафа. При её высоком росте, утончившейся талии, совсем как девушка. Хоть отправляйся на кастинг в телешоу. Хоть заводи любовника, как во время последнего скандала посоветовал муж.

А на кухне ждёт набитый деликатесами холодильник. Три сорта колбасы, сыры, красная икра, отварной язык. Заранее приготовленный обед в кастрюле и сковородке.

Отворяет дверцу холодильника и видит мышь. Дохлая мышь висит на толстой медной проволоке!

Захлопывает дверцу. Кидается к телефону. Дрожащей рукой набирает номер, звонит на работу мужу. Сообщает:

— У нас в холодильнике мышь повесилась! Что ты ржёшь, идиот?! Нет я не могу её снять. Приедешь домой — сам разбирайся.

Она бросает трубку на рычаг, в волнении ходит по комнатам. Ещё нет двух часов, а муж возвращается только к семи. Если не застревает в каком-нибудь клубе на корпоративной вечеринке… Дочку после школы нужно кормить обедом. А вся еда в холодильнике… Мышь не могла повеситься сама. Значит, кто-то её повесил. Кто-то за время их отсутствия побывал в квартире… Но ведь она была заперта. На три замка!

Набирает номер домоуправления. Требует, чтобы немедленно прислали дворника или сантехника.

Вдруг вспоминает, что на днях какие-то две женщины ходили по всем этажам, звонили в квартиры, предупреждали — нельзя сутки пользоваться мусоропроводом, травят крыс и мышей.

Но как могла оказаться мышь в закрытом холодильнике? Как могла повеситься?

Приходит сантехник Вася со своим чемоданчиком.

— Что у вас тут стряслось?

Подводит его к холодильнику. Просит, чтобы тот сам открыл дверцу.

Увидев висящую на проволоке мышь, сантехник Вася секунду-другую молчит. Затем невозмутимо называет цену:

— Двести рублей.

Достаёт из чемоданчика кусачки, перекусывает ими проволоку, бормочет под нос:

— Интеллигенция! Чего только у них не бывает…

— Пожалуйста, умоляю, выкиньте это сами, — она достаёт из сумочки двести рублей, добавляет ещё пятьдесят.

Сантехник уходит. В одной руке его чемоданчик, а в другой раскачивается на проволоке мышь.

Почти счастливая от того, что избавилась от напасти, она смотрит на часы. Пора в школу за дочкой.

Уходя, с особой тщательностью запирает квартиру.

Пока ведёт машину, думает о том, что Полина и так капризная, нервная девочка. Ещё не хватало, чтобы эта история с мышью случилась при ней.

К вечеру приходит из редакции своего журнала муж. Пока Полина доделывает уроки в своей комнате, родители ужинают на кухне, обсуждают случившееся.

— Этого не может быть, — говорит муж, благодушно посмеиваясь.

У него толстый, выпирающий над ремнём брюк благодушный животик, бородка, модная колючая небритость.

Это благодушие особенно раздражает её. Так бы и кинула тарелку в эту наглую очкастую рожу! Он, видите ли, политолог, часто выступает по телевидению, по радио. Хорошо зарабатывает.

Она знает, что уже года два как завёл любовницу — журналистку Катю. Ездил с ней в Тунис. Якобы на какой-то саммит.

Потому и приходится бегать в фитнес-клуб, в парикмахерскую, надеясь вернуть себе любовь мужа.

В конце ужина просит его не говорить Полине об инциденте с мышью. Девочка и так нервная. Чуть что не по ней — в слезах валится на кровать, колотит ногами. Истерика. Сколько денег уходит на хождение с ней к психологу!

После ужина он, как обычно, усаживается в гостиной за компьютер. Читает статьи коллег, ведёт свой блог. А она с дочерью традиционно играют перед сном в карты — в подкидного дурака. Посоветовал психиатр, чтобы отвлечь Полину от телевизора.

К десяти вечера с трудом загоняет Полину в спальню. Сама переодевает её в пижамку. Даёт на ложечке успокоительные капли.

Они спят вместе. Так посоветовал психолог.

Девочка откидывает одеяло.

Два диких, нечеловеческих вопля.

На простыне лежит крыса. Дохлая крыса.

Полина с рёвом бросается к вбежавшему в спальню отцу, бьётся в его руках.

— Ничего страшного, — неуверенно говорит он. — Травили крыс, вот они и разбежались по всему дому.

Жена стоит неподвижно, как статуя. Только зубы стучат от страха.

Ему приходится обмотать руку кухонным полотенцем, взять крысу, вынести её к мусоропроводу. Выбросить вместе с полотенцем.

Семья засыпает лишь к часу ночи. Все трое спят в другой постели — отца семейства.

— Крыса не могла сама залезть под одеяло, мышь не могла сама повеситься, — шепчет жена. — Это сделал кто-то, пока нас не было дома.

Но муж уже похрапывает. И Полина забылась сном, уткнувшись лицом в мокрую от слез подушку.

…Утром отвозит Полину в школу. На обратном пути заезжает в супермаркет, чтобы накупить новые, не осквернённые мышью продукты, заново набить ими холодильник.

Приехав домой, с опаской отпирает квартиру. Проносит пакеты с покупками к холодильнику, с опаской отворяет его дверцу. С утра все вымыла. Там чисто, пусто. Раскладывает продукты. Потом идёт к постели Полины, брезгливо сдирает простыню, пододеяльник, наволочку, переносит на кухню, чтобы засунуть в стиральную машину. Прежде чем включить её, прислушивается.

Её не покидает ощущение чьего-то присутствия.

Обводит глазами кухню, зачем-то забегает в спальню, в гостиную.

И — цепенеет. На потолке, над компьютером мужа, вокруг люстры отчётливые следы мужских ботинок. Кто-то ходил по потолку вниз головой!

Сдавленный визг вырывается из её горла. Убегает в спальню, на кухню. Выскакивает из квартиры, судорожно запирает. Мчится на машине в районное отделение милиции. Там рассказывает дежурному о том, что происходит в квартире.

Тот сначала подозрительно приглядывается к ней, подозревает, что сумасшедшая. Затем, еле удерживаясь от смеха, советует, вместо того чтобы писать заявление, не поскупиться на деньги, обратиться в частное сыскное бюро. Даёт телефон, адрес.

Она выходит из милиции. Вдруг понимает, что у неё нет сил ни ехать в это самое бюро, ни возвращаться в опоганенную квартиру со зловещими следами на потолке. Решает сейчас же, до окончания уроков, забрать дочку из школы и немедленно уехать с ней на дачу. Пусть муж сам идёт в это самое бюро, сам разбирается, сам договаривается о покраске потолка, о ремонте.

«Кто? Кто проникает в квартиру, устраивает все эти пакости?» — думает она и, как ей кажется, догадывается. В памяти всплывает давняя телевизионная передача о домовом-барабашке, который вроде бы устраивает безобразия…

...Ночь. Без пяти три. Прошло лишь минут двадцать, как я задумался, отключился. Что за ужасные фантазии? Зачем я все это выдумал?

Что я за человек в конце концов? Со своим христианством, со своим крестиком на шее?

В августе 1968 года

Промаявшись от духоты всю ночь, вдрызг невыспавшийся, я вышел из дома рано в надежде на утреннюю прохладу. Съездил троллейбусом в центр города, дождался открытия Главпочты. Ни писем, ни денежного перевода в окошке «до востребования» для меня не было, сходил на базар. Купил помидоров, крестьянский сыр, две лепёшки. Пошёл к остановке, чтобы удрать от поднимающегося солнца, поскорее вернуться в спасительную тень комнаты.

Сухуми, казалось, вымер от зноя. Ни курортников, ни местных жителей почти не было видно. Только несколько псов с высунутыми языками трусили мне навстречу.

— Володя! — раздался вдруг вопль с противоположной стороны улицы. Из раскрывшейся двери какой-то столовки выскочил и призывно махал рукой старший брат моего приятеля. — Володя! Иди сюда, дорогой!

Не подойти — значило обидеть.

Уже зная, чем это кончится, я секунду поколебался. Но всё-таки подошёл.

Он тотчас вцепился мне в плечо, подвёл к столику, усадил, схватился за наполовину опорожнённую бутылку, наполнил гранёный стаканчик самогоном — чачей. Закуски не было. Я достал из авоськи несколько помидоров, сыр.

Мы выпили.

У этого алкоголика была какая-то сатанинская способность: где бы я ни шёл, заметить меня из окна любого кабака и затащить к себе за столик.

— Слушай, — сказал я, — сегодня опять жара. Нехорошо пить. Особенно с утра.

— Не хочешь — не пей, — неожиданно равнодушно отозвался он, отключаясь.

Я поднялся. И пока он пребывал в нирване, быстро вышел.

Брат моего приятеля пропадал. Я знал его жену, двоих маленьких детей — мальчика и девочку.

… Ехал в троллейбусе, видел пришибленный двухнедельным зноем город. По тенистым сторонам улиц уже тянулись в сторону моря курортники.

То ли от выпитой чачи, то ли от жары в голову одна за другой стали лезть мрачные мысли. Думал о том, что и город этот, столь счастливо расположенный на берегу моря, в субтропиках, пропадает. С перерывами я прожил здесь несколько зим, знал жизнь его жителей, бедняков, вечно зависимых от приезда отдыхающих, гибнущих в сонной одури будней. Вместо того чтобы самим наслаждаться роскошью своей природы, морем, волей, они превращались в затравленных жизнью мещан. И все их помыслы были направлены на то, чтобы любым способом дать возможность детям или внукам уехать отсюда учиться в Москву или хоть куда-нибудь, только вырваться из этой одури.

Троллейбус проехал мимо углового дома с каменной оградой, из-за которой в сторону улицы свешивалась пышная лиана — бугенвиллия, сплошь покрытая водопадом красных цветов. Даже в местном Ботаническом саду не было такого чуда, и я всегда подозревал, что за этой оградой живёт какая-то необыкновенная семья, не похожая на остальных обывателей.

Простившись с бугенвиллией, я ещё довольно долго ехал по прямому, как стрела, шоссе. Справа, параллельно шоссе, тянулась железнодорожная насыпь. А за ней нестерпимо, до рези в глазах, сверкало пустынное море.

Я представил себе, что сейчас делается там, на городском пляже, где тесно плещутся тысячи потных тел, дети визжат и писают в воду…

Пока выходил из троллейбуса, пересекал шоссе, подходил к одной из стандартных пятиэтажек, взбирался по лестнице на пятый этаж, я взмок, будто пробежал несколько километров.

Однокомнатная квартира была не моя. Ключи от неё мне дали знакомые, которые, спасаясь от жары, всей семьёй уехали в деревню, в горы.

Хотя окно у меня было раскрыло настежь, здесь была душегубка. Казалось, зной вливается сюда волнами.

Для того чтобы хоть как-то проскваживало, я открыл дверь на лестничную клетку. Сорвал с себя рубашку, остался в майке. Потом снял и её. Умылся вяло сочащейся из крана тёплой водой. Нужно было наконец позавтракать. И приняться за работу, ради чего я, собственно, и приехал сюда из Москвы, — писать заявку на сценарий.

Достал сыр, помидоры из авоськи. Помидоры были горячие!

Завтракать расхотелось. Следовало бы сначала сходить освежиться в море, но выходить снова на солнцепёк не оставалось никаких сил. День я промаялся, не написав ни строчки.

— К сентябрю привезите мне комедийный сценарий или хотя бы по заявке на комедию, — обратился к нам, четверым слушателям высших сценарных курсов, знаменитый кинорежиссёр Иван Пырьев.

Почему он выбрал для этого задания именно нас, было непонятно.

— Если хотите, готов каждому ставить в день по бутылке «Столичной». Только чтоб к сентябрю сценарии были. Считайте это правительственным заданием.

Я не любил фильмы Пырьева. Особенно такие лубочные, как «Свинарка и пастух», «Волга-Волга». В самом начале одного из них появляется одесский еврей Леонид Утесов в широкополой войлочной шляпе, с длинным бичом, он погоняет стадо и поёт: «Легко на сердце от песни весёлой, она скучать не даёт никогда…»

Ничего подобного я поставлять Пырьеву не собирался. И жизнь вокруг была такая — не до смеха.

Тем не менее отказаться от этого задания не хватало решимости.

Ничего в голову не приходило. «Это от жары», — подумал я и решил завалиться спать в надежде, что к ночи жара спадёт, можно будет как следует сосредоточится и что-нибудь придумается.

Только поспать не удалось. В голову, воспалённую жарой, лезла всякая чушь. То вспомнился местный житель Вано, который, желая приударить за дамой-курортницей, сорвал с клумбы цветок, и чтобы продемонстрировать ей, как он замечательно благоухает, сунул нос в раскрывшийся бутон. Оттуда вылетела пчела и мгновенно ужалила его в этот самый нос. То привиделся подвыпивший Ворошилов, который несколько лет назад пустился в пляс здесь, в приморском ресторане «Амра»…

Ночью, разметавшись в поту, я вспомнил, как мальчиком во время эвакуации в Ташкенте, чтобы спастись от летней духоты, по совету местных жителей, спал с мамой на полу.

В темноте я стянул с кровати матрац с простыней и подушкой на пол, принёс из кухни хозяйский радиоприёмник ВЭФ. Подключил его к сети.

Лёжа, стал искать на коротких волнах какую-нибудь станцию на русском языке. Дома в Москве привык засыпать под бормотание радио.

Сквозь вой и треск наконец-то пробилась русская речь. Это был «Голос Америки».

То, что я услышал, заставило меня прижать приёмник к уху. Решил, что ослышался. Лихорадочно крутил ручку настройки. Попал на «Би-би-си». И тут глушило. Но всё-таки можно было разобрать, что вчера войска Варшавского пакта вошли на территорию Чехословакии. Советские танки ворвались в Прагу.

Невидимая сила рывком подняла меня с пола.

Что я знал о Чехословакии? Некоторое время назад до меня долетел ветер начавшихся там перемен. Вдруг получил по почте увесистый томик «Млада советска поэзие», где были переводы и моих стихов.

Людей, которые с любовью выпустили эту книгу, сейчас расстреливали из танковых орудий…

Было без четверти пять, когда я вышел из дома. Душно мне было, душно.

Пересёк шоссе, одолел железнодорожную насыпь, с грохотом спустился на усеянный галькой берег.

Разделся. Поплыл в светлеющем море. Оставляя на берегу адскую духоту, которая что зимой, что летом душила нас, как фашистская газовая камера.

— Эй! Куда плывёшь?! Запрет до шести. Здесь граница. Возвращайся, — услышал я усиленный мегафоном голос.

На берегу смутно виднелся наряд вооружённых пограничников с овчаркой на поводке.

Происшествие

Она проснулась рано. Сквозь штору просвечивали солнечные блики. «Наконец-то кончились дожди, — подумала она. — Настало бабье лето».

В кабинете звякнула посуда.

«Встал, — догадалась она. — Просматривает газеты».

Пошла в ванную, приняла душ. Мельком глянула в зеркало. Увидела старое тело, шрам на бедре. Быстро надела халат, причесала коротко остриженные волосы, прошла в кабинет.

Муж одиноко возвышался над столом. Как обычно, пил чай. Читал газеты. Необычным было лишь то, что сегодня он встал слишком рано для субботы, раньше жены.

Пять телефонных аппаратов стояли по левую его руку на специальном столике. На диске одного из них золотился герб Советского Союза.

— Доброе утро, — сказала она. — Гоняешь тут без меня пустой чай, не завтракал.

Он положил газету, взглянул на жену. В этот момент зазвонил один из телефонов. Снял трубку.

— Слушаю.

Никто не ответил. Он положил трубку на место.

— Кто это мог быть? — спросила жена. — Может быть, это звонил Леонид Ильич? Переживает, что дочь попалась на этих преступлениях с бриллиантами…

— Рано. Брежнев так рано не просыпается. Чего стоишь? Присядь. Хочешь, сварю тебе кофе и принесу сюда?

— Бесстрашный мужик, зачем тебе нужно было вскрывать это дело? — Она подошла к мужу, поцеловала в седой висок, спросила: — У тебя плохое настроение?

— С чего ты взяла?

— Давай всё-таки померяю давление?

— Чего ради? Прекрасно себя чувствую.

Но она настояла. Принесла из спальни танометр, он задрал рукав домашней куртки. Давление оказалось почти идеальное — 130 на 80.

— Знаешь что, милая моя, — сказал он, с грохотом отодвигая стул и поднимаясь во весь рост, — неужто будем опять, как старики, всю субботу торчать дома и мерить друг другу давление? А не махнуть ли нам в «Светлое»? На два дня. Погода вроде установилась. Побудем на воздухе. Ты у меня бледненькая. Давай?

— Давай, — согласилась она, тронутая его заботой. — Наверное, нужно туда позвонить?

— Всё сделаю. Собирайся.

Пока жена наскоро делала себе кофе, переодевалась в спортивный костюм, он выбрился. Позвонил и в «Светлое», и личному водителю Николаю Егоровичу. Договорился, чтобы тот подъехал через полчаса.

— Ну что, собралась? — спросил он, входя в спальню.

Жена сидела перед трюмо, рылась в плетёной корзиночке с лекарствами.

— А что, собственно, брать? В «Светлом», в нашем номере, надеюсь, всё сохранилось, как мы оставили в последний раз.

— Последний раз были в июне, а теперь конец сентября. На всякий случай кофту возьми потеплее.

— Там кофты есть. Я вот думаю, какие лекарства взять для тебя.

— Едем на два дня. Не бери ничего.

— Ну ладно. На всякий случай возьму хотя бы коринфар — от давления.

— Ну и дурочка ты у меня! — сказал он, выходя в гостиную. — Там дежурят медики, так сказать, всех родов войск.

В гостиной он глаза в глаза столкнулся с висящим в простенке между двумя окнами собственным портретом. Модный художник изобразил его в мундире при полном параде. Со всеми орденами, медалями. Они были исполнены так натурально, что казалось, протяни руку и снимешь сверкающую звезду Героя Советского Союза, орден Ленина и все прочее.

«Вот тот, первый орден Ленина, Калинин вручил в сорок втором, во время войны, а на другой год я с ней познакомился на партизанской базе, когда мы с Пономаренко организовывали сопротивление на захваченных территориях. В тот же год её ранило в ногу. Только когда отправил самолётом на Большую землю, понял, что она для меня значит».

В дверь позвонили. Он пошёл открывать. Это был шофёр Николай Егорович, поднявшийся, чтобы помочь снести вниз вещи. Но вещей не было.

— Готова? — спросил жену. Снял с вешалки чёрный кожаный плащ с погонами, надел его, и они втроём спустились к «БМВ». Поехали. Сопровождаемые машиной охраны.

…Он был генерал-полковник. Не просто генерал-полковник, а член ЦК, курирующий Комитет государственной безопасности и его главу — Андропова.

Жена почти ничего не знала о деятельности мужа. Дочка их выросла, недавно вышла замуж за дипломата и теперь жила далеко — в Париже.

Одиноко им стало. Тем более, что дружить домами с другими членами ЦК, их семьями не получалось, не складывалось. А от остальных людей отделял особый уклад жизни. Зато теперь все их внимание, вся забота были, как никогда, направлены друг на друга.

Минут через сорок въехали на территорию правительственного дома отдыха «Светлое». Остановились у главного корпуса. Вышли из машины. Поблагодарили водителя. Он развернулся и уехал вслед за машиной охраны.

Остались одни на освещённой нежарким солнцем аллее. И тут же подбежала дежурная, увидевшая их из окна корпуса.

— Ой, здравствуйте! Давно у нас не были. Ваш номер ждёт вас. Можно пойти позавтракать.

— Спасибо, — сказал генерал-полковник. — Для начала немного погуляем, разомнёмся.

И они пошли мимо корпуса, мимо пустой в этот час веранды с журнальными столиками, мимо соединённого с главным корпусом стеклянным переходом здания, где находился бассейн и кабинеты физиотерапии.

Жена взяла его под руку. Как всегда, ощутила ни с чем не сравнимое чувство устойчивости, надёжности. Прижалась.

— Тебе не холодно? — спросил он. — Поднялась бы за кофточкой.

— Пожалуй, придётся.

Они повернули обратно к главному корпусу.

— Жди меня здесь, — сказала жена. — Через минуту вернусь.

Вошла в корпус, взяла у дежурной ключ от номера. Поднялась лифтом на четвёртый этаж. Вошла в номер. В глаза бросился стоящий в вазе букет из разноцветных кленовых листьев. В спальне открыла шкаф, где лежали аккуратно сложенные их вещи, оставшиеся с лета.

Вытащила и надела перед зеркалом подаренную дочерью пушистую французскую кофту. Тут же сняла. Быстро вытащила из стопки вещей синий спортивный свитерок с молнией. В нём сразу ощутила себя молоденькой девушкой.

И покинула номер.

Выходя из корпуса, не заметила, что за ней следит дежурная.

Мужа у входа не было. Посмотрела налево, направо… Его нигде не было.

И тут заметила дежурную. Та стояла перед ней, не глядя в глаза.

— Вы не знаете, где мой муж?

— Видите ли… Только не волнуйтесь. Ему стало плохо. Его увезли.

— Как это? Кто увёз? Где мой муж?!

— Пожалуйста, не волнуйтесь. Он заболел. Умер.

Она стояла, ловила ртом воздух, потом начала валиться на землю.

Реклама

Я был студентом отделения поэзии Литературного института. В тот ноябрьский день у меня произошла большая неприятность: перевели с очного отделения на заочное и таким образом лишили стипендии.

Я пришёл домой. В растерянности стоял у стола, где лежали учебники, раскрытая хрестоматия по древнерусской литературе.

Родители были на работе. Я думал о том, что новость будет для них ударом.

Нужно было бы пообедать. И всё-таки приступать к занятиям.

Но тут раздался звонок телефона. Звонили приятели ещё со школьных времён. Сообщили, что едут ко мне с каким-то срочным делом.

Их было трое великовозрастных шалопаев, считавших себя поэтами. Хотя их пока что не печатали, один заранее обзавёлся экзотическим псевдонимом — Гангов, второй заранее интересовался — дают ли Нобелевскую премию за поэзию, третий не столько писал стихи, сколько говорил, что пишет очень большую поэму — поэму века… Звали его Плиса.

Думать о них, отвлечься от собственных дел стало для меня хоть каким-то облегчением.

…Тот, кто интересовался Нобелевской премией, имел маму, работавшую на предприятии, изготовлявшем искусственные фарфоровые глаза для инвалидов. В школьные годы он прославился тем, что однажды подрался у танцплощадки с группой хулиганов. В критический момент незаметно выхватил из кармана искусственный глаз и кинул его на тротуар. Глаз, звеня, покатился по асфальту. Хулиганы в ужасе разбежались.

Плиса в своё время тоже отличился. Родители после многомесячных настойчивых просьб купили ему в комиссионном магазине дорогой итальянский аккордеон. Бесплодные попытки научиться на нём играть быстро надоели. Плиса, подбитый Ганговым и любителем Нобелевских премий, отдал им музыкальный инструмент, отыскал в своём дворе парня, занимающегося боксом, уплатил ему пять рублей, чтобы тот, не особенно зверствуя, поставил ему здоровенный синяк. Просьба была с удовольствием выполнена.

Родители, придя с работы, пожалели бедное дитя, у которого гадкие хулиганы отняли любимую игрушку. Налепили на синяк примочку и уложили спать.

На следующий день три юных дарования принесли аккордеон в ту же комиссионку, продали. И провели незабвенный вечер в ресторане «Арагви». Познакомились там с дамами, угощали их шашлыком и шампанским, читали им свои стихи.

И вот эти трое ворвались ко мне с каким-то своим «срочным делом».

С первого взгляда было ясно, что все они, похожие на трёх прохиндеев — Никулина, Вицына и Моргунова из фильмов Гайдая, находятся в состоянии похмелья.

Я приветствовал их чуть переделанной песенкой раннего Утесова:

— С Одесского кичмана

сбежали три уркана,

сбежали три уркана

и спрятались в лесу.

Один из них был рыжий,

другой на попе с грыжей,

а третий с бородавкой на носу…

— Выпить есть? — спросили они чуть не хором.

Выпивки у меня не было.

— Тогда хорошо было бы что-нибудь скушать…

— В холодильнике на сковородке три котлеты с макаронами. Согреть?

— Не надо.

В мгновенье ока обед мой был съеден.

— Предаёшься изучению древнерусской литературы? — спросил Гангов. — А меня, между прочим, устроили на работу в «Союзторгрекламу»!

— Поздравляю. На какую должность?

— Зав. отделом поэзии! — важно ответил он и добавил: — Правда, пока приняли на испытательный срок, без зарплаты.

— И сколько же под твоим началом поэтов?

— Пока я один. Не в этом суть. Понимаешь, устроили нечто вроде экзамена — дали срочное задание написать пять стихотворных реклам. Будут висеть в больших магазинах, светиться на крышах высотных домов. Обещали офигенный гонорар. Понял?

— Понял-понял. «Рога и копыта».

И тут они принялись за меня.

— Зря надсмехаешься — сказал Плиса, тот, что с бородавкой на носу. — Растиражируют по всему СССР. От Владивостока до Калининграда. Какие потиражные получим!

— А я-то тут при чём? Я участвовать в этом не собираюсь.

— И не надо. Сами напишем. А ты просто подправишь потом, так сказать, рукой мастера. Не бесплатно! Заплатим тебе твою долю. Сколько мы знаем, сидишь на мели.

— Ладно. Напишете — посмотрю.

— Нет, — сказал Плиса. — Послушай сейчас, какие ему дали темы. Написать нужно к завтрашнему дню.

— Выкладывайте.

— Тема первая, — сказал Гангов. — На плакате нарисована комсомолка в очках. Стоит у магазинных полок. Тут требуется реклама мыла. Тема вторая — реклама микропористой обуви. Тема третья — чулки из капрона. Тема четвёртая — реклама чая. И последняя, пятая — для магазина «Российские вина» — пейте бокалами «Советское шампанское» в разлив.

— С ума сойти! — сказал я. — «Летайте самолётами Аэрофлота!», «Храните деньги в сберкассе». Валяйте, ребята. Бог в помощь!

С этим напутствием я наконец их выпроводил.

К вечеру следующего дня они явились снова.

На этот раз вид у всех троих был торжественный. Молча расселись на диване против меня.

— Родили? — спросил я, садясь перед ними на стул.

В ответ Гангов вынул из бокового кармана сложенный вчетверо листок бумаги, развернул его и сказал:

— Помнишь, комсомолка в очках стоит у магазинных полок, размышляет — купить ли ей мыло? Так вот что я сочинил: «Зашла и купила. Дёшево и мыло!» Ну как?

— Прелестно, — сказал я. — Прелестно.

— Теперь слушай дальше, — Гангов кивнул на мрачно сидящего Плису. — Это он написал. Реклама чая. По-моему, гениально: «Покупай чай»!

— И все?

— Все. Представляешь, будет светиться над гостиницей «Москва» — «Покупай чай»!

— Представляю. Трудящиеся так и ринутся за чаем. Что дальше?

— Дальше реклама капроновых чулок. «Круглый год сезон на чулки капрон!»

— Угу, — сказал я. — Сразу захотелось приобрести эти самые чулки…

— А это уже он сочинил, отвлёкшись от своей поэмы, его вклад, — Гангов кивнул на третьего приятеля. — Реклама микропористой обуви: «У прилавка в магазине зря в раздумии не стой. Купи обувь на резине мик-ро-по-ри-стой!»

— Да, — сказал я, — запахло Нобелевской премией. Что ещё?

— Последнее. О шампанском. Это тоже я сочинил! — Гангов встал и прочёл. Громко, торжественно:

Не дрянь заокеанская —

Продукт советских нив.

Требуйте шампанское

Бокалами в разлив!

— Чýдно! — сказал я. — Особенно насчёт «продукта советских нив». Все? Вмешательство руки мастера не требуется.

…Через день Гангов сообщил, что изгнан из «Союзторгрекламы» за профнепригодность.

Ловля на живца

Если бы вы с ней познакомились, эта коренастая тётенька, ходившая летом в белом парусиновом картузе, а в остальные времена года в сером пуховом берете, прикрывавшем женскую плешь, вам бы не понравилась. Глаза беспокойные, бегающие — «как бы кто не обманул, не надсмеялся».

Третий год подряд в конце лета, к бархатному сезону Капитолина Степановна приезжает с дочерью на Южный берег Крыма. Снимает в приморском посёлке одну и ту же комнату у судомойки местного дома отдыха. Вход в комнату отдельный. Рядом с обнесённым проволочной сеткой курятником.

Невдалеке на набережной дискотека, иначе говоря — танцплощадка, откуда по вечерам доносятся взвизги музыки.

Каждый год Капитолина Степановна копит деньги, чтобы иметь возможность привезти сюда свою дочь Вику. Вике восемнадцать лет — опасный возраст. За ней нужен глаз да глаз.

Задолго до поездки к морю, чуть ли не в мае, начинаются приготовления. Капитолина Степановна — профессиональная швея. Всю жизнь проработала в ателье. А теперь зарабатывает тем, что обслуживает население своего многоквартирного дома в Черёмушках. Все её знают, все к ней бегают — кому брюки подкоротить, кому что-нибудь залатать. А то и сшить блузку по скопированному из модного журнала образцу. Швейная машинка стучит в их однокомнатной квартире, не умолкая. Что все чаще раздражает Вику.

Она плохо училась в школе. Классная руководительница, постоянная клиентка Капитолины Степановны, с трудом добилась, чтобы ей натянули тройки для аттестата. Поступать в какой-либо вуз с таким аттестатом безнадёжно. Да Вике и не хочется.

Мать давно убедила дочку в том, что единственный выход для неё — поскорей выйти замуж за какого-нибудь состоятельного, солидного человека. С хорошей квартирой, дачей, машиной. И чтобы по заграницам возил. А Капитолина Степановна жила бы при них, воспитывала бы внуков.

Её собственная жизнь прошла так тускло, что не о чем было вспоминать. Кроме разве что позднего, кратковременного брака с прохиндеем-пьяницей, который сначала представился инженером, а потом оказалось, что это обыкновенный бомж, ищущий, кому бы сесть на шею. Был изгнан. Безропотно ушёл, оставив её беременной. Вскоре выяснилось — пропали скудные сбережения, единственные золотые серёжки.

Трудно было выращивать Вику. Капитолина Степановна, бывшая детдомовка, пуще всего боялась помереть, пока Вика не встанет на ноги. Потому и пришла к решению как можно скорей выдать её замуж за «туза».

А где его подцепить? Как с ним познакомиться?

В этом году приготовления к поездке в Крым были особенно тщательны. Ещё бы! Вике пошёл девятнадцатый год. Цветенье девушки коротко, как весна в Заполярье.

Капитолина Степановна сшила ей коротенький розовый сарафан с кокетливыми бретельками-бантиками, юбку с разрезом чуть ли не до бедра. Ловить на живца — не простое дело. Особенно если живец — твоя родная дочь.

И вот они опять ютились в той же комнатке рядом с курятником.

Днём, пока дочь проводила время на пляже, Капитолина Степановна шествовала в своём картузе на базар, по магазинам. Готовила в летней кухне еду. Потом они обедали. И заваливались на раскладушках поспать до вечера.

К вечеру Вика наряжалась под руководством матери, выслушивала наставления. И уходила на дискотеку. Как на работу.

Курортные дни таяли. Пока что никто не обращал на Вику особенного внимания. Тем более, что мать каждый раз напоминала, чтобы та ни в коем случае не знакомилась с какой-нибудь шушерой, чтобы всем было понятно — она знает себе цену.

Вика слушалась мать, понимала её правоту. Это не мешало ей отплясывать с кем попало. Богатеи из дома отдыха заходили сюда редко. Зато отпускали повеселиться своих отпрысков, которые щедро угощали таких девушек, как Вика, мороженым, пивом и даже джином с тоником из консервных баночек.

Всё время, пока Вика отплясывала на дискотеке, Капитолина Степановна, вместо того чтобы отдыхать дома, то ходила взад-вперёд по набережной, то присаживалась на скамейке рядом с дискотекой, бдительно следя за всеми, кто туда входит. Высматривала добычу.

В конце концов, одурев от напряжения, она опять начинала расхаживать по уставленной ларьками набережной, накупала по два пакета провизии и теперь, отягощённая ношей, снова расхаживала, переваливаясь, среди гуляющей под фонарями публики.

А музыка на дискотеке все не умолкала. Вики все не было.

В конце концов дочь всё-таки появлялась. И они вдвоём, не солоно хлебавши, шествовали домой в свой «курятник», как выражалась Вика.

Но вот, уже за четыре дня до отъезда, Капитолина Степановна, вперевалку ходившая по набережной, вдруг заметила Вику. Она вышла из дискотеки под ручку с мужчиной!

«Ну, слава Тебе, Господи! — подумала мать. — Подцепила!»

Именно таким она представляла себе «туза». Несмотря на жаркий вечер, солидный мужчина был в пиджаке, при галстуке.

Понимая, что этого делать не следует, Капитолина Степановна всё-таки поспешила за ними до самого входа в старинный парк, где был расположен дом отдыха. Дальше без пропуска не пускал охранник. Да и дочка, оглянувшись, сделала чуть заметный знак рукой — чтобы отстала.

Последнее, что успела увидеть Капитолина Степановна, — они встретились у проходной с двумя мужчинами, и все вместе пошли, но не в корпус, а по кипарисовой аллее, ведущей куда-то в глубь парка.

«Может, и меня когда-нибудь определят в эту здравницу, отдохну как человек, — подумала Капитолина Степановна. И устыдилась своей мысли: — Главное, чтобы Викочка была с ним счастлива!»

Ничего не оставалось, кроме как вернуться в «курятник» и ждать Вику.

«Подцепила. Всё-таки подцепила», — не без зависти продолжала думать она, сидя на раскладушке. Уже представляла себе, как катает по двору коляску с внуком или внучкой. Задумалась о том, что, наверное, придётся сдавать обратные билеты в Москву, чтобы не упустить «туза», если срок его пребывания в доме отдыха окажется более долгим.

«А если он не москвич? — встрепенулась она и приняла таблетку коринфара. — Из Петербурга, к примеру. Или из Саратова. — И тут же твёрдо решила: — Переедем к нему! А свою квартиру продам. Буду при деньгах, при своих. Всё-таки как хорошо я все придумала. Три года ездили сюда попусту, и вот в конце концов всё окупилось. Успели. Дочка — товар скоропортящийся…»

Стемнело. Капитолина Степановна включила электричество, глянула на часы. Было начало десятого. Подумала о том, что Вика может привести сюда своего «туза» знакомиться, а ужина нет. И себя нужно успеть привести в порядок.

Дверь распахнулась. В комнату ввалилась, рухнула на раскладушку Вика.

— Что ты? Что с тобой, доченька?! — кинулась к ней мать.

— Уйди, сволочь. Ненавижу, — услышала она сквозь рыдания. — Изнасиловали. Три бугая. Все из-за тебя, сволочь.

Оставшиеся дни ушли на бесплодное расследование в милиции, унизительный гинекологический осмотр в поликлинике, анализы крови на СПИД, сифилис.

…Через год, неожиданно крестившись у католиков в костёле, Вика уехала искать своё счастье в Германии.

Громовый дождь

Мужиков как-то меньше жалко. А вот девушек, женщин жалеешь, как детей.

Помню, ехал лютой зимой на поезде в командировку. Давным-давно это было, когда за Северным полярным кругом среди тундры и угольных шахт за колючей проволокой торчали сторожевые вышки с вооружёнными охранниками в тулупах. Казалось, все промёрзшее пространство Севера — сплошная «зона», угрюмое царство несвободы…

И вот ехал я в общем вагоне с коми-мужиками, как они сами себя называли, и с нами ехала тихая девушка — сущий ангел с жалким чемоданчиком. Ехала, как выяснилось, после распределения в институте работать бухгалтером в какой-то посёлок Хаймар-Ю.

— Мать есть? — спросил один из коми-мужиков. — Как же тебя родная мать отпустила?

За окном стоял мороз под сорок градусов. В вагоне было холодно. Мужики сидели в ватниках, грелись водочкой. Я один был в пальто. А девушка своё пальтишко почему-то не надевала, дрогла в свитерке, от водки вежливо отказывалась.

— Ты хоть бывала у нас на севере? — не унимался коми-мужик.

— У нас здесь один закон — тайга, — вмешался второй, утонувший в рыжей бороде, похожий на разбойника. — Баб тут почти не водится. Мужики сразу на тебя полезут.

Девушка слушала их, пыталась отшучиваться. Но в глазах её уже стояли слезы.

— А ещё медведи, — угрюмо вмешался третий. — Забредают в посёлки. Иной раз в дома ломятся… Езжай обратно к своей мамке, пока медведь не задрал.

В конце концов девушка заплакала.

Между тем коми-мужики заснули на своих полках.

— Не плачь, — сказал я девушке. — Может, они врут. Зимой медведи лежат в берлогах и спят.

Но тут она зарыдала ещё пуще. Навзрыд.

Я накинул ей на плечи своё пальто. Попытался угостить яблоком, ещё московским. Она продолжала вздрагивать от рыданий.

Ночью сошла со своим чемоданчиком на станции Хаймар-Ю. Навсегда канула в темноте.

…Через несколько лет совсем в другой части России я ждал в дождь рейсового автобуса под навесом районной автостанции. Рядом со мной теснились бабы, собравшиеся, каждая по своим делам, ехать в Брянск — областной центр. Кто к врачу, кто на рынок продать торбу картошки, кто в магазин — купить ботинки ребёнку.

Шумел, набирая силу, дождь.

Говорливые бабы, возбуждённые предстоящей поездкой, постепенно примолкли. Лица, что у молодых, что у старых, делались какими-то обречёнными, скорбными.

Поблизости сверкнула толстая, похожая на разветвлённое дерево, молния. Именно в этот момент мне почему-то вспомнилась, увиделась, как на фотографии, девушка, ехавшая когда-то в Хаймар-Ю.

Когда в монотонном шуме дождя стих раскат грома, одна из баб проговорила:

— Громовый дождь. Видно, все же есть председатель над нами…

Я недоуменно глянул на неё. И тут другая сказала:

— Какой ни дождишко, а колхозникам отдышка.

Автобуса все не было.

Подросток и мина

Ночью вперёдсмотрящий неожиданно доверил мне, подростку, судьбу сотен пассажиров и самого трофейного парохода «Победа».

Я, палубный пассажир, за несколько дней плаванья облазил все судно, ухитрился побывать в машинном отделении и даже на капитанском мостике. Вечером, накануне завершения рейса, пристроился рядом с неразговорчивым дядькой в бушлате, который стоял на самом носу возле прожектора и колокола. «Мореман», как он себя назвал, коротал свою вахту. Заикаясь, с трудом отвечал на мои расспросы. Объяснил, что был тяжело контужен во время недавно закончившейся войны.

Выяснилось, что поставлен здесь вперёдсмотрящим, чтобы вовремя заметить плавающую мину. На Чёрном море у берегов Крыма и Кавказа их ещё много, наших и фашистских.

Его задачей было заметить мину, ударить в колокол, и тогда там, в судовой рубке, штурман возьмёт карабин, выйдет на мостик и расстреляет оттуда «круглую смерть». Способную взорвать судно.

Я был слегка подавлен услышанным. И тем более неожиданными мне показались действия «моремана». Он вдруг повесил мне на шею тяжёлый морской бинокль, показал, как включать-выключать прожектор. И ушёл «всхрапнуть на полчасика».

Часов у меня не было. Вообще ничего не было, никакого багажа. А было страстное желание совершить морское путешествие от Одессы до Батуми и обратно. В то время плата за проезд палубным пассажиром для меня, беглого восьмиклассника из Москвы, оказалась доступна.

…Сквозь разрывы туч изредка проглядывали созвездия. Дул встречный ветер. В темноте фосфорически светилась пена на гребнях волн.

Вцепившись в поручень, я вглядывался во мрак. Водяные валы один за другим разбивались о нос корабля, обдавали шипящей пеной. И каждый раз после этого корабль клевал носом, норовя нырнуть в пучину.

Этому однообразию конца не было. Клонило в сон и сосало под ложечкой.

Я смотрел во все глаза. Как выглядит морская мина, я не знал.

Был момент, когда показалось, что впереди на волнах что-то качается. Включил прожектор. Чтобы поднести обеими руками тяжёлый бинокль к глазам, пришлось отпустить спасительный поручень.

Это оказалась маленькая уточка — нырок. Я был счастлив уже тем, что не успел ударить в колокол.

Ковбойка моя намокла от брызг. Вперёдсмотрящий все не возвращался. Я уже начал подумывать о том, как бы подняться на мостик и попросить, чтобы меня кто-нибудь сменил. Но казалось невозможным выдать таким образом покинувшего вахту матроса.

Я не знал о том, что из рубки корабля прекрасно виден его нос и всё, что на нём делается.

Перед рассветом волнение моря усилилось. Палуба стала уходить из-под ног. То и дело я включал прожектор, боясь прозевать мину и что корабль разнесёт на куски.

Вперёдсмотрящий «мореман» появился с ломтём хлеба и куском сала.

— Пожуй, — сказал он. — А я немного передремал.

К утру «Победа» благополучно пришвартовалась в Батумском порту. Сонный, я сошёл с трапа, и южный город, поросший зарослями бамбука, пропахший запахом кофеен, обступил меня. Посреди города развевался турецкий флаг, и это оказалось консульство Турции. А ещё на окраине возвышалась зелёная гора, которая от подножья до вершины представляла собой ботанический сад с растениями, привезёнными со всех стран мира.

Здесь-то я и заснул на травке в тени какого-то цветущего новозеландского дерева.

«Победа» уходила вечером. Обратный билет у меня был. И ещё оставалось немного денег, которые я истратил на шашлык и на чашечку кофе.

На борт судна, ставшего мне родным, я ступил без копейки денег. Видит Бог, я ни слова не сказал об этом «мореману». Но он подкармливал меня несколько дней до самой Одессы.

В Одессе я увидел мину.

В предместье с немецким названием Люстдорф, среди выступающих в море обломков колючих скал на узкой полоске пляжа, куда я забрёл искупаться, лежал большой чёрный шар с рожками. На нём сидела белая чайка. И это было гнездо. Она высиживала птенцов.

Я не знал, разряжена мина или нет. Чайка напряжённо следила за мной, иногда протестующе взмахивала крыльями.

В конце концов я ушёл подальше, за скалу. Разделся. И вольно поплыл в море.

Происшествие с велосипедом

Таня едет по Северной Италии на велосипеде.

Над равниной стелется туман. К раме велосипеда приторочена корзинка с огуречной рассадой. От рассады веет огуречной свежестью.

Сквозь туман проступают растущие вдоль рисовых полей шеренги деревьев. Весна в этом году ранняя. Кое-где на ветвях уже можно различить зелёные бабочки первых листьев.

У Тани спокойно на душе. Муж–каменщик Томазо с утра ушёл на стройку. Сын уехал электричкой на работу в Милан.

Скоро, уже через несколько месяцев, к Тане опять приедут «чернобыльские дети». И все лето Таня будет откармливать их, если надо, водить по докторам, лелеять, как может, с помощью итальянцев — членов местной христианской общины.

Счастье Тани только в том и заключается, чтобы помогать другим людям. Она давно знает — Бог действует через людей, значит, и через неё. А что может быть святее, чем эти детки из Украины и Белоруссии?

Конечно, овощей и фруктов в Италии много, и они достаточно дёшевы. Но Тане хочется угощать детей и плодами своего труда. Поэтому она завела огород. Правда, землю для него отвели далеко от дома — в восьми километрах.

Вот она и едет с утра пораньше на старом, тяжёлом велосипеде, чтобы высадить огуречную рассаду, прополоть грядки со всходами клубники, моркови, салата, зелёного горошка и другой зелени.

Велосипед натужно движется по сырым краям рисовых полей, куда самотёком поступает вода из узких каналов, где плещется рыбёшка, а по вечерам мощные хоры лягушек задают концерты на всю округу. Иногда на поверхность струящейся воды садятся утки. Ни ловить рыбу, ни стрелять уток, слава Богу, нельзя. Под угрозой крупного штрафа.

В голубом небе поднимается солнце. Оно просвечивает сквозь низкую пелену тумана, и уже видна рядом бегущая тень велосипеда.

Не всем эмигрантам повезло так прижиться в чужой стране.

Сейчас, кроме изредка раздающихся всплесков рыбы, до Тани не доносится ни звука. Нигде не видно ни одного человека. Только где-то слева гудит беспрерывным потоком машин автострада Милан — Венеция.

Вот впереди уже видна каменная будочка, видимо предназначенная для сторожа, в которой никогда никого нет. Таня знает, тут — половина пути. Осталось крутить педали около четырёх километров. Она решает наддать ходу.

Внезапно валится вместе с велосипедом. Вскакивает с влажной земли. Поднимает своего железного коня. И видит, что слетела цепь, что заклинило переднее колесо, оно не вращается.

Собирает рассыпавшуюся рассаду обратно в корзинку. Пытается починить велосипед. Ничего у неё не получается, тем более что нет ни гаечного ключа, ни отвёртки.

Тащить на себе ставший неуклюжим сборищем металла велосипед вперёд к огороду? Или волочить его четыре километра назад, домой?

Она снова наклоняется к велосипеду, пытаясь натянуть цепь. Ничего у неё не выходит. Только пальцы ободрала. И тогда Таня, распрямившись, начинает в отчаянии молиться.

В её жизни уже не раз бывали случаи, когда Бог неисповедимым образом вмешивался, помогал. Она верит, что и сегодня Бог её не оставит!

Ещё не окончив читать «Отче наш», она замечает в тумане какое-то движение. Что-то поблёскивает на гряде, разделяющей два рисовых поля. Да это велосипед. Кто-то катит на велосипеде. Какой-то мужичок.

Таня машет ему рукой. Зовёт. А он и так сворачивает в её сторону, приближается.

Странноватый человек. Брови треугольником. Чёрная шапочка на подстриженных в скобку волосах. Седые усы и бородка.

Сходит с велосипеда. Взглядывает на Таню, на её лежащую на земле машину.

— Вот цепь сорвалась, колесо заклинило, — говорит Таня.

— Вижу, вижу.

Он достаёт из висящей на раме сумочки инструменты, склоняется… И вот велосипед починен.

— Господи! — говорит Таня. — Вас просто Бог прислал. Большое спасибо.

Мужичок улыбается. Кивает. И укатывает. Исчез в тумане.

Таня катит в свою сторону. И вдруг спохватывается. А на каком языке они говорили? На русском? На итальянском? На кого он был похож, этот велосипедист?

Перед её внутренним взором встаёт икона Николая-угодника, которую она каждое воскресенье видит в храме.

Тверской бульвар

Когда мне даже не очень долго случается быть за границей и как-то исподволь начинается то, что называют «ностальгией», я прежде всего вспоминаю не российские просторы с берёзками, не Кремль и даже не дом родной.

А Тверской бульвар.

Он для меня — концентрация всего «московского».

Здесь воскресными зимними днями мама катала меня на саночках от памятника Пушкину до памятнику Тимирязеву. И обратно. По сторонам бульвара, за шеренгами опушённых изморозью старинных лип погромыхивали трамваи, слышался цокот лошадиных копыт, грубая ругань извозчиков на зазевавшихся пешеходов.

Слышится до сих пор.

Вразнобой отчётливо вижу не только то, чему был свидетелем и участником, но и то, чего видеть не мог. На этом отрезке центра Москвы длиной ровно в километр, как на сцене, хронологически непоследовательно возникают…

…Молодой, трагический Маяковский, просидевший одиннадцать месяцев в одиночной камере Бутырской тюрьмы. Уже прославивший своё имя гениальными стихами, поэмой «Облако в штанах». Сидит с приятелем в существовавшей тогда на бульваре кофейне. Пьёт лимонад. Туда заходит Сергей Есенин, одетый в псевдорусском стиле — в крестьянскую рубашку навыпуск, смазные сапоги. Этот талантливый забулдыга, как всегда, пьян, задирается, лезет драться.

Их разнимают.

Много позже, в 1925 году, после того как Есенин осуществляет своё давнее намерение — «в зелёный вечер под окном на рукаве своём повешусь», Маяковский будет единственным, кто напишет о Есенине по-настоящему тёплые, человеческие слова.

…А это уже я собственной персоной. Поутру иду в школу со своим портфелем. Навстречу чуть ли не бегом поспешает пожилой человек, влекомый огромными, истекающими слюной бульдогами. Их пятеро. Хозяин с трудом сдерживает псов на поводках. Они движутся веером. И прохожие шарахаются от них влево и вправо.

А ещё на бульваре изредка появляется некий измождённый человек, который прогуливает на поводке такую же измождённую и несчастную лису.

…Вижу, как перетаскивают памятник Пушкину с его законного места в начале бульвара на другую сторону площади, откуда он теперь глядит на ставший недоступным бульвар, по которому когда-то прогуливался, остывая после очередного карточного проигрыша в расположенном неподалёку Английском клубе.

… Лето. Вечерний бульвар с парочками на скамейках. Откуда-то из раскрытого окна звучит нежный голос Анны Герман.

…По утрам мамаши и няни прогуливают детишек. Ребятишки бегают среди воркующих голубей и мелькающих над газонами белых бабочек. И среди всего этого опять я, сидящий на скамейке с сигаретой, ошеломлённый тем, что меня приняли в расположенный тут же, за оградой бульвара, Литературный институт. Вокруг ещё грохочут трамваи. А лошади давно исчезли.

Проходит время. Исчезают бабочки. Рабочие по ночам снимают трамвайные рельсы. Становится совсем мало голубей.

Зато в том конце бульвара, где стоит Тимирязев, появляется длинный ряд стендов с ежедневно обновляемыми центральными и республиканскими газетами.

Прохладным летним утром я вступаю на бульвар со стороны Никитских Ворот, чтобы взглянуть на «Литературную газету», где, как накануне мне сообщили по телефону, должна появиться хвалебная рецензия на мою первую книгу стихов — «Над уровнем моря». Чего уж там говорить, это очень приятное чувство — знать, что тебя одобрил, похвалил неведомый критик, оповестил об этом читателей.

Вдруг, приближаясь к стенду «Литературки», вижу возле него двух своих закадычных приятелей. Неизвестно откуда взявшихся в такой ранний час. Стоя спиной ко мне, они читают рецензию на мою книгу. И я слышу, как один из них говорит другому:

— Вот сволочь этот Володька, устроил себе рекламу…

— У таких, как он, везде блат… — отзывается второй.

И летнее утро меркнет в моих глазах.

Все происходившее на Тверском бульваре странным образом продолжает существовать. Никуда не девается. Как боль от этого нечаянно подслушанного разговора.

…Весёлой, победительной компанией не идёт — летит по бульвару редколлегия «Нового мира» во главе с Твардовским. Только что вышел в свет новый номер журнала с повестью Солженицына «Один день Ивана Денисовича».

Чего только не происходит на этой единственной аллее бульвара. Какие изменения произойдут в будущем! Если Тверской бульвар сохранится.

…Уже несколько десятилетий на нём существует зрелище, которое следовало бы внести в реестр охраны памятников Москвы. У одной из скамеек поблизости от памятника Тимирязеву, каждый погожий вечер после работы собираются любители шахмат. Попеременно играют на деньги партию за партией. До темноты. И среди них мой давнишний приятель — знаток московской старины, книжный коллекционер Саша Горелик.

Сквозь дымку времени Тверской бульвар видится мне, как ненаписанный роман.

Месть

Спектакль был дурной. Дурная пьеса. Дурная постановка.

Усаженный авторами пьесы в первом ряду партера, я терзался одной мыслью: что им сказать, когда это безобразие кончится? Ведь говорить придется… Как всякие малоталантливые люди, они с обидой воспримут любую критику.

И вот, пока ещё не кончилось первое действие, я решил сбежать. Потому что в антракте, когда зажжётся свет, они будут вылавливать всех, кого привели, и жаждать похвал.

Пригнувшись, чтобы не заметили авторы, сидевшие где-то рядом с режиссёром, выскользнул из зала и с облегчением вышел на улицу под свет московских фонарей.

Я понимал, бегство ни от чего не освободит. Они будут меня искать среди расходящихся зрителей, потом дозваниваться домой, чего доброго приедут, явятся за ожидаемыми комплиментами.

Но ничего подобного не произошло.

Для этих предприимчивых тбилисских супругов сам факт постановки их пьесы в Москве был огромным событием. Тем более что другие их пьесы, бесчисленные заявки на сценарии художественных фильмов до сих пор повсюду отвергались.

Это была вполне благополучная пара. Они позволяли себе часто ездить в Москву, останавливаться в самых дорогих гостиницах, водить в рестораны нужных людей, задавать им пиры.

Георгий был обаятельный человек неопределённого возраста. Жена его — крупная, рыхлая грузинка Этери, большая любительница кофе по-турецки, увешанная драгоценностями. Детей у них не было.

А были «связи». Всех-то они знали, со всеми старались быть запанибрата, приглашали к себе в Грузию.

Как они вышли на меня, кто и где нас познакомил — ума не приложу. Каждый раз, приехав в Москву, обязательно посещали меня, привозили в подарок то завёрнутую в фольгу пачку какого-то особо дефицитного грузинского чая, то, если это была осень, несколько килограммов каштанов. И непременно бутылку самого лучшего коньяка.

И всегда подсовывали прочесть какое-нибудь своё новое произведение.

Писательство было явно не их дело. Скорее всего — коллективная графомания, умноженная на желание не столько заработать деньги, сколько прославиться. Тем более что деньги и так, что называется, текли к ним рекой. Почему? Об этом можно было только догадываться.

Георгий был начальником геологической партии, постоянно базировавшейся где-то в Абхазии. При этом он ухитрялся проводить большую часть времени то в Тбилиси, то в Москве. Этери всегда была вместе с ним.

После моего побега из театра эта парочка перестала, к моему облегчению, меня посещать.

Но вот настало лето, когда дотоле незнакомый профессор-археолог позвонил из Тбилиси, уговаривал меня приехать в сердце Грузии — село Нокалакеви, чтобы принять участие в раскопках древнегреческого города Археополиса.

Здесь не место рассказывать о том, что я делал там на берегу горной реки Техури среди развалин древних дворцов и храмов.

Скажу только, что однажды меня позвали в дом, где базировались археологи, чтобы подать телефонную трубку. Оказалось, меня разыскивает Георгий.

— Случайно узнал, что ты в Грузии, в археологической экспедиции. Почему не позвонил нам, не объявился? Слушай, сейчас я звоню с моей базы. Из Сухуми. Приезжай к нам! У меня есть для тебя комната. Сможешь месяц бесплатно жить, купаться в море. Начинается бархатный сезон!

Георгий был так ласков, так доброжелателен, соблазн был так велик, что я согласился. И через неделю после прощального пира, устроенного в мою честь археологами, прибыл на поезде в Сухуми.

Ещё из окна вагона увидел встречающих на перроне Этери и Георгия. Всё-таки радостно стало от того, что меня отыскали, пригласили, ждут.

«Прошла зима, настало лето. Спасибо Сталину за это» — было первое, что я услышал от Георгия.

И помрачнел. Но деваться было некуда.

Супруги засунули меня в свой газик с надписью: «Геологоразведка», отвезли в контору, где Георгий собственноручно выдал матрац, одеяло, две простыни и подушку. А также адрес на Тбилисском шоссе, где находилась одна из свободных квартир их экспедиции. Этери догнала, всучила мне и полотенце.

Потащился туда со всем этим гамузом.

«Месть за то, что тогда убежал из театра, — сообразил я. — Решили показать своё могущество. Хоть на время поставить в зависимость».

Зато совсем рядом было море, дикий пляж. Купил в городе леску, крючки и грузила. Покупал фрукты. Иногда посещал столовку. Супруги меня не навещали. Я их тоже.

Так в одиночестве я прожил дней десять, когда однажды утром они нашли меня на берегу, безмятежно ловящим рыбу на закидушку. Оказалось, приехали за мной, чтобы похвастать только что приобретённой дачей, а затем втроём отправиться на озеро Рица по каким-то делам Георгия.

И опять я согласился, во-первых несколько одичав от своего одинокого житья, а во-вторых, любопытно было — что они ещё такого придумали, чтобы меня унизить?

…Дача оказалась грандиозная, трёхэтажная, стоящая среди пальм и кипарисов у берега моря. Внутрь меня почему-то не пригласили, и мы пили кофе по-турецки на воздухе под навесом среди кустов роз.

Так мне было продемонстрировано богатство.

К середине дня приехали на прославленное озеро Рица. Поселились в деревянной гостинице. Мне предоставили номер с выходом на галерею, откуда было видно задымлённое от снующих катеров озеро и часть набережной, кишащей курортниками.

— Видишь вон там заросший деревьями мыс? — спросил оказавшийся у моего плеча Георгий. — За мысом дача Сталина. Там он отдыхал и работал. Ты тоже сможешь здесь поработать недельку-другую, писать свою прозу или стихи. Не бойся, за все заплачено, в том числе за питание в ресторане.

— С какой стати вы с Этери возитесь со мной, платите за меня? Вообще, откуда у тебя такие деньги?

Он улыбнулся, снисходительно похлопал меня по плечу:

— Отец Этери — заместитель министра торговли Грузии…

Дымные выхлопы прогулочных катеров смешивались с дымом и чадом жарящихся на набережной шашлыков, грохотом магнитофонной музыки. Слышались вопли пьяных компаний. Фотографы неутомимо щёлкали затворами своих громоздких аппаратов, снимая без конца подъезжавших на автобусах туристов рядом с чучелами бурых медведей, возвышающихся на деревянных подставках с шарикоподшипниками.

Следующим утром, распугивая праздные толпы, на набережной приземлился вертолёт с надписью на борту: «Геологоразведка». В него погрузились Георгий с Этери и отбыли куда-то в высокогорье охотиться на косуль.

Так мне была продемонстрирована Вседозволенность.

Поздно вечером с опустевшей набережной раздался пронзительный визг подшипников. Фотографы увозили чучела медведей на ночную стоянку.

Гостиница через несколько лет сгорела дотла.

Арбуз

Была жара. Лето.

В то время я жил один. Переживал развод.

Саша вырвался ко мне на неделю из другого города в предвкушении того, что мы вдвоём будем смотреть по телевизору футбол. Начавшийся чемпионат мира.

Я не болельщик. Для меня полуторачасовое созерцание пинающих мяч бугаев — занятие загадочное. Что-то не видно, чтобы игроки сами получали удовольствие от этого времяпрепровождения. К тому же бесконечные переломы, травмы…

Но я не хотел портить настроение приятелю. Решил покорно примкнуть к сидящей по домам многомиллионной аудитории всемирных ротозеев.

Саша сказал, что нужно как следует подготовиться. Мы стёрли пыль с телевизионного экрана. Расставили против него столик и два кресла.

Саша счёл, что для полного наслаждения необходимо накупить пива, заранее поставить его в холодильник. А также приобрести на базаре несколько копчёных лещей.

На этом наша подготовка к мировому чемпионату закончилась.

И тут мне пришло в голову, что для полноты счастья необходим арбуз.

Вместе вышли из квартирной прохлады в жарищу полудня, перебежали под носом у машин перекрёсток, увидели невдалеке набитый арбузами грузовичок с откинутым задним бортом.

Рядом у стоящих на ящике весов одиноко маялся продавец.

— Свешайте-ка нам один арбузик килограмм на десять, — попросил Саша.

— Все арбузы большие, астраханские, — ответил продавец, вспрыгивая в темноту грузовичка-фургона.

— Тогда выберите поастраханистей, — вмешался я. — Самый большой и спелый.

Продавец долго ворочал арбузами. Наконец спрыгнул. Крякнув, снял с края грузовика здоровенный арбузище, утвердил его на весах.

— Шестнадцать килограмм. Пуд! — не без гордости констатировал он.

Пока я расплачивался, Саша тихо пробормотал:

— Жадность фраеров сгубила…

Он решительно обхватил арбуз, снял с весов. И, едва не выронив, опустил на тротуар.

Мимо нас взад-вперёд сновали прохожие. Какая-то тётенька, ведущая за руку девочку, воскликнула:

— Смотри, какой красавец! Всем арбузам арбуз!

Продавец посоветовал:

— Не робей, ребята. Катите его до дома. Своим ходом дойдёт.

— И то правда, — согласился Саша.

По очереди пиная арбуз ногами, попытались покатить его по тротуару. Но, во-первых, он не шёл по прямой, норовил скатиться на мостовую, во-вторых, ступни наших ног сразу нестерпимо заныли, а в-третьих, я был уверен, что он в конце концов расколется.

— Давай остановим такси, — взмолился Саша. — Довезём до твоего подъезда. А там уже затащим в лифт.

— Кто же нас повезёт? До дома всего метров триста…

Так мы, два великовозрастных балбеса, стояли посреди тротуара перед нашим арбузом.

И тут мне в голову пришла спасительная мысль.

— Знаешь что? — сказал я Саше. — Давай его где-нибудь съедим! Хотя бы часть. Тогда будет легче тащить.

— Гениально! — обрадовался он. — Тем более, жарко. Утолим жажду. Как два Сизифа.

Тут же рядом был проход во двор, где, как я помнил, стоял под деревьями деревянный стол. Туда мы в четыре руки и покатили арбуз.

— Чемпионат мира по перекатыванию арбузов, — бормотал, задыхаясь, Саша.

Наконец докатили до места. В четыре руки водрузили на стол.

— Проклятье! — сказал я. — У нас нет ножа.

— Близок локоть, да не укусишь, — рассудительно проговорил Саша. Он сидел на скамейке, утирая пот со лба.

Крутобокий арбузище возвышался перед нами, такой близкий и недоступный. Чувствовалось, его распирает прохладный сок.

Какие-то ребятишки суетились в отдалении у детской площадки с качелями и драной волейбольной сеткой. Мимо нас прошли две девицы, увлечённые разговором.

— Девушки, ножика у вас не найдётся? — громко спросил я, впрочем понимая, что ножа у них быть не может.

Они шарахнулись в сторону, побежали. Одна из них обернулась, крикнула:

— Дурак!

— Да… — протянул Саша. — Наверное, придётся тебе идти домой за ножом. Хочешь, я сбегаю?

И тут я увидел мужика. Лубочного русского мужика с бородой, который напористо шагал с набитой чем-то тяжёлым брезентовой сумкой. Из сумки торчала рукоятка пилы-ножовки!

Уговаривать долго не пришлось. Он ничему не удивился. Отёр зубья пилы заскорузлыми пальцами и распилил наш арбуз на две с треском распавшиеся части. Они были ярко-красными с чёрными зрачками косточек. Повеяло то ли морем, то ли морозной свежестью.

— Себе отрежьте ломоть, — предложил Саша. — Посидим, как в ресторане.

— Рабочему некогда посещать ресторан. — Мужик засунул пилу в сумку и напористо, как против ветра, зашагал дальше.

Арбузный дух, видимо, достиг детворы. Все они уже стояли вокруг, безмолвно взирали то на арбуз, то на меня с Сашей.

— Кто хочет арбуз, пусть принесёт нож, — приказал я командирским голосом.

Перочинный ножик оказался у рыжего мальчика, лет десяти.

Пока мы с Сашей по очереди кромсали одну половину арбуза, набежала новая волна, теперь уже подростков. Глаза у них были не по-детски серьёзные, требовательные.

— Тебе не кажется, нам с нашей благотворительностью ничего не останется? — спросил Саша.

…И тут моя фантазия иссякла. Оказывается, всё, что касается благостной истории с арбузом, я бодро рассказывал своей двенадцатилетней дочке во время обеда. Выдумывал. Вернее, все это как бы само собой проходило перед моими глазами.

Статья

У плохих новостей своя скорость. Они добираются до нас быстрей, чем хорошие.

Как-то летом, с утра пораньше, ко мне ворвался приятель со свежей газетой.

— Смотри, что здесь написано!

Года не прошло, как был убит Александр Мень — мой духовный отец, с которым двенадцать лет мы братски дружили.

Когда я развернул газету и стал читать помещённую в ней статью об отце Александре, я помертвел. Там некий дьякон писал о том, что, хотя отец Александр и был неплохим священником, его книги, проповеди, богословские труды сомнительны.

В общем, таков был смысл злобного выступления, продиктованного ничем не прикрытой завистью к посмертной славе моего зверски зарубленного друга. А может быть, эту статейку заказали те, кто вдохновил убийц…

Летнее утро за окном померкло. Я понял, что оставлять без ответа эту подлость невозможно.

…Любопытно, что этот самый дьякон и теперь, как платяная вошь, продолжает ползать по страницам газет и журналов, по Интернету, по экрану телевизора, влезая со своим неудовлетворённым честолюбием в обсуждение любых общественных проблем. И пользуется любым поводом, чтобы снова и снова укусить отца Александра.

Нужно было что-то делать.

— Напиши ответ. Дай ему по мозгам! — сказал приятель.

— Мы — христиане…

— Ага! Отец Александр убит. Ответить не может. А мы будем помалкивать?

Статью в две с половиной страницы на машинке я написал.

Месяц то я, то он, то мы вместе возили её по редакциям газет. Там с сочувствием читали. Но публиковать отказывались. Откровенно говорили: «Убийство не раскрыто. Официального отношения Патриархии к трудам и деятельности отца Александра мы не знаем…»

От бесконечного унизительного хождения по редакциям я впал в отчаяние.

Но вот однажды раздался звонок телефона. Приятель не говорил — кричал в трубку.

— Записывай номер! Звони! Сейчас в Москву на месяц приехал из Парижа (была названа фамилия известнейшего диссидента, эмигрировавшего во Францию). Он — член редколлегии газеты «Русская мысль». Её читают во всех странах. Немедленно свяжись с ним, отдай статью. Она прозвучит на весь мир!

Конечно, я тут же позвонил.

Человек этот оказался любезен, прост. Сразу же пригласил к себе, продиктовал адрес.

Я собрался. Перечитал статью. Спустился с ней к своему «запорожцу» и поехал по Садовому кольцу, чтобы найти указанный дом невдалеке от Курского вокзала.

Был душный летний день. Ехал и думал об отце Александре, о том, что о нём узнают русскоязычные читатели во многих странах.

Отыскал дом. Припарковался.

Когда открывал дверь подъезда, вместе со мной вошёл человек в пропотевшей тенниске, который тащил стеклянную трёхлитровую банку из-под томатного сока. Судя по запаху, в ней было бочковое пиво.

— Вы случайно не ко мне? — спросил он, когда мы вместе вышли из лифта на третьем этаже.

— Наверное, случайно к вам, — улыбнулся я.

Подержал тяжёлую банку, пока он отпирал дверь.

— Прекрасно, — сказал он, ставя на стол стаканы. — Будем утолять жажду и наслаждаться роскошью человеческого общения!

— Мне не до этого, — буркнул я и протянул ему статью.

Он быстро просмотрел её, отложил в сторону.

— Ваша статья хороша уже тем, что она коротка. Отвезу её в Париж, отдам своей жене, которая член редколлегии «Русской мысли». Она всё решает. Напишите свой адрес, телефон. Мы вам сообщим.

Он налил пиво в стаканы. Принялся с удовольствием пить, рассказывать о том, как его арестовывали, конвоировали, гноили в лагере.

Это был лёгкий, весёлый человек, вырвавшийся на свободу и теперь поющий свою песню.

— Вам не доводилось знать отца Александра? — попытался я вернуть его к своей боли, своей теме.

— К сожалению, нет. Штука в том, что, с одной стороны, я слышал, что это был гениальный человек, с другой — вопросы религии, православия меня как-то не колышут.

— Понятно, — сказал я, вставая. — Значит, если статью опубликуют, меня известят?

— Ну конечно! Постойте! А вы читали нашу «Русскую мысль»? Сейчас получите от меня в подарок два комплекта за этот и прошлый год. — Он пал на колени, вытащил из-под дивана две перетянутые шпагатом пачки газет.

Я принял увесистый дар, простился и уехал.

Месяц трудолюбиво перелистывал газетные страницы. Читал статьи всемирно известных интеллектуалов из США, Германии, Англии — специалистов по России, кремленологов, священников Зарубежной Церкви. Почти в каждой из них раздражало словосочетание — «с одной стороны... с другой стороны...».

Страницы пестрели объявлениями о собраниях тех или иных эмигрантских организаций, некрологами — извещениями о смерти в Париже, Ницце или в Австралии бывших участников Белого движения — каких-то генералов от инфантерии, есаулов, а также родственников графов и князей «царствовавшего дома Романовых».

Я ушуршался страницами газет и стал подумывать — куда их выкинуть.

И вот он позвонил. Не понял, ещё из Москвы или уже из Парижа. Я был убеждён, что это известие о том, что моя статья наконец опубликована. Но он первым делом спросил:

— Ну, как вам наша «Русская мысль»? Прочли?

Конечно, можно было как-нибудь отвертеться, смолчать.

Я все же сказал:

— По-моему, в ней нет ничего русского и никакой мысли.

Он повесил трубку.

…Статью в защиту отца Александра так никто и не напечатал.

Человек с вёслами

Было раннее январское утро в южном городе.

Я вышел на улицу, сладостно ощущая на левом плече тяжесть деревянных весел. Придерживал их понизу. На другом плече висела брезентовая сумка с большой вертушкой из непотопляемой коры пробкового дуба, на которой была намотана крепкая леска, кончавшаяся длинным поводком-ставкой с крючками, замаскированными цветными птичьими пёрышками, и свинцовым грузилом. Ещё в сумке имелся бумажный пакет с ломтём хлеба, яблоком и фляжкой крепко заваренного чая.

Ничего, кроме этих простых, как букварь, вещей, мне не было нужно.

В небе ещё трепетали звезды.

Я шёл по влажным от росы улицам. Ни машин, ни прохожих.

В освещённой электричеством витрине парикмахерской ещё стояла на вате забытая новогодняя ёлка. Где-то в парке по-весеннему ворковала горлица.

Весла сползли с плеча на ключицу. Поправив их на ходу, я обратил внимание на то, что над тёмными силуэтами зданий, над платанами и кипарисами струится синеватое свечение. И от этого все вокруг становится нереальным, волшебным. Как на картинах Ван Гога.

Далеко слева, над грядой горного хребта уже не было видно звёзд. Оттуда поднималось розовое сияние.

Я вышел на приморский бульвар. И тут ко мне кинулся пёсик. Беспородный, никому не нужный, он уже не первый раз попадался мне в этом месте. Трусил рядом, на бегу пытаясь заглядывать в глаза.

Пришлось остановиться, достать из сумки ломоть хлеба, отломить половину и бросить псу. Он ухватил зубами добычу и затрусил с ней куда-то под кусты.

За это время из-за тёмной гряды гор показался слепящий краешек солнца.

Я шёл бульваром. Издали было видно, как ещё светятся огни кораблей, стоящих на внешнем рейде, как на одном из них вспыхивает звезда электросварки. Слышалось долгое звяканье якорной цепи.

Море дышало. С каждым вдохом и выдохом на его поверхности возникали искристые отражения солнечных лучей.

Уже недалеко было до впадающей в море речки, где у причала среди других лодок стояла моя. Я спешил к ней, как спешат на свидание.

Оттуда навстречу шагал сменившийся после ночного дежурства старый сторож. Белый траур седины сверкал на нём, как шлем древнего воина. Мы кивнули друг другу.

Красное колесо солнца выкатывалось в голубизну неба. Вдали выкатывались из моря и пропадали колеса ныряющих дельфинов.

Я шёл и не знал, что это — самое счастливое утро моей жизни.

Сукин сын

Никогда не читайте предисловий критиков и других умников к книгам, которые собираетесь прочесть. Эта братия торопливо забегает вперёд, пытается заранее настроить вас на нужное им прочтение книги. Перелистните эти страницы, нагло пробравшиеся под чужую обложку. И приступайте к чтению самого произведения.

Потом из любопытства можно пролистать и предисловие. Почти всегда становится видно, что именно вам хотели навязать… Встреча с писателем должна быть без посредников.

Однажды я познакомился с одним из этих сукиных сынов — автором таких предисловий. Он десятки лет предварял переводные собрания сочинений и отдельные книги своими мудрствованиями, обильно уснащёнными цитатами из классиков марксизма-ленинизма, пытаясь оградить сознание читателя от «тлетворного влияния Запада».

Кроме того, было известно, что он участвовал в травле Пастернака.

…В тот зимний день я наконец получил свой скромный гонорар за стихи, напечатанные в «Дне поэзии», и зашёл в писательский ресторан. Вообще-то место это было злачное. Чёрная аура писательских честолюбий клубилась над всегда переполненным залом. К тому же наполненным стукачами и агентами КГБ.

Зато ресторанная кухня была хороша. Хотелось согреться и перекусить.

У меня на столике уже стоял графинчик со ста пятьюдесятью граммами водки, селёдка с луком и отварным картофелем. Официантка Лиличка должна была принести отбивную.

Но вот она подвела к столику сухощавого плешивого человека с крупными янтарными чётками, болтавшимися на кисти его левой руки. Усадила, подала меню и стала записывать заказ.

Я сразу понял, кто это такой.

Он принялся перелистывать страницы меню, придирчиво расспрашивать Лиличку о разнообразных закусках и кушаньях.

— Так… Грибочки маринованные. Какие именно грибочки? Случайно не грузди? Грузди не люблю. Вот у молодого человека селёдочка. А я бы взял сёмги. Сёмга имеется? Под сёмужку хорошо коньячок. Желательно армянский, пять звёздочек. Теперь первое. Что мы возьмём на первое? Так… Соляночка мясная, соляночка рыбная… А маслины? Маслины в этих солянках есть? Нет? Тогда, извините, солянка отменяется. Тогда придётся взять харчо. А на второе — шашлык из осетрины. Теперь третье. На третье ограничимся тарталетками, пирожным «наполеон» и кофе. Да! Ещё не забудьте бутылочку минеральной воды «Ессентуки», 17-й номер.

Когда Лиличка отошла с записанным в блокнотик заказом, сукин сын неожиданно обратился ко мне с такими словами:

— Что смотрите? Я заслуженный человек. Членкор. Имею право на полноценный обед!

Я ничего не ответил. Выпил свою стопку водки, закусил селёдкой.

— Ну как, хороша селёдочка? — спросил он с глубокой заинтересованностью. — Обычно здесь она бочковая, керченская. Изредка бывает и из Плещеева озера, но та в основном идёт в ЦК.

Я видел, что ему ужасно хочется понять, кто я такой. Я-то знал, кто он такой… И ещё ему страстно хотелось попробовать селёдку. Я молча пододвинул селёдочницу к нему.

Но тут официантка притащила на подносе его обед. Заодно и мою отбивную.

На столе сразу стало тесно.

— Лиля, а где же мои тарталетки?

— Вы же просили к кофе.

— Нет уж! Тарталетки — предобеденная закуска. Понятно? — он поучающее поднял руку с чётками, и янтарные бусы сухо защёлкали, опадая на шнурке.

Пока официантка бегала за тарталетками, он развернул полотняную салфетку, засунул её уголком за воротник, принялся было за сёмгу. Но вдруг отбросил вилку с ножом, по-черепашьи вытянул голову, яростно спросил:

— Что вы смотрите на меня таким ненародным взглядом? Повторяю, имею право на первое, второе и третье!

В конце концов, он был старик. Его могла хватить кондрашка. Я допил водку и наконец нарушил молчание:

— Чётки, это зачем? Замаливаете грехи? Отсчитываете молитвы?

— Что вы? Какие молитвы? — он сделался счастлив, оттого что я заговорил.

Пока я доедал свою отбивную, я услышал целую лекцию о том, что перебирание чёток успокаивает нервы, сохраняет душевное равновесие. Что чётки бывают янтарные, пластмассовые, стеклянные, деревянные, слоновой кости. Из кораллов, хрусталя, драгоценных камней. Что количество бусин на шнурке колеблется от нескольких десятков до девяноста девяти, по числу имён Аллаха.

Я подозвал официантку, расплатился и ушёл.

Четверть головы

Костя Гаврилкин — худенький вихлястый инженер, обладающий однокомнатной квартиркой и стоящим на кухне новеньким мотороллером, на котором он не ездил, ибо боялся попасть в аварию, — точно узнал, где проживает дьявол. Дьявол проживал в Москве на Беговой улице в здании московского ипподрома.

Только вмешательством дьявола объяснял он свои постоянные проигрыши.

Два года подряд приходил он со своими скудными деньгами на ипподром в дни «рысистых испытаний», как на работу. Делал ставки в окошке тотализатора. И всегда получалось так, что лошадь, на которую он поставил, почти добегала до финиша. И тут из-за её спины вперёд вырывалась другая.

— Жулики! — орала с трибун многотысячная толпа игроков. Потому что выигрывал не фаворит, на которого поставило большинство, а какая-нибудь захудалая «тёмная» лошадка. Выигрыш получался крупный.

Сколько успевал заметить Костя, за такими выигрышами к кассам прибегали какие-то юркие людишки, явно подсылавшиеся своими хозяевами, сидевшими или в судейской ложе, или в ресторане, где они пили коньяк, жрали чёрную икру, даже не глядя на эти самые «рысистые испытания».

«Шарашкина контора…» — злобно бормотал Костя, дотла проигрываясь каждый раз. И всё-таки снова и снова появлялся на ипподроме. Хорошо ещё, что он не был женат, не имел никаких родственников, получал в своём НИИ неплохую по тем временам зарплату — 130 рублей. Но почти все эти деньги забирал ипподромный тотализатор. Костя голодал, не платил за квартиру. Постепенно он стал замечать, что все его мысли кружат вокруг единственной проблемы — как победить ипподромную мафию. И всегда при этих мыслях наваливалась головная боль, давила изнутри черепа на глаза.

Но не только мафия во главе с подкупленными судьями состязаний мухлевала на ипподроме. Каждый раз, поставив вместе со всеми на явного фаворита и готовясь получить хоть крохотный, но всё-таки выигрыш, Костя становился свидетелем совсем уж неожиданного безобразия. Например, лошадь по имени Индустрия — фаворит из фаворитов — уверенно мчалась во главе заезда из шести лошадей, оторвалась от них на несколько корпусов и вдруг почти у самого фотофиниша приостановилась. Ибо ей именно в этот момент вздумалось пописать. Весь ипподром вскакивает с мест, орёт наезднику: «Гони, не давай мочиться!» А в это время другая лошадь пересекает линию фотофиниша…

И опять получается, что все ставки тысяч людей «снимает» себе в карман какой-то обладатель единственного билетика.

В тот самый день удручённый Костя познакомился на ипподроме с таким же неудачником, оказавшимся театральным критиком. Тот подошёл к нему с жалкой просьбой — занять денег на один-два последних заезда. И уж теперь он непременно выиграет, отдаст долг… Знакомый конюх точно сказал ему, кто придёт первым.

Костя не только занял ему денег, но и сам поставил все оставшиеся у него рубли так же, как критик.

Пришли совсем другие лошади.

«Здесь на ипподроме орудует дьявол!» — в сердцах сказал критик.

Ни неведомый конюх, ни масса других советчиков на самом деле ничего не знали, не понимали. Как ничего не знал несчастный старик-еврей с вечной соплей на носу, который летом в жару, а зимой в мороз и метель сидел на ящике у входных касс ипподрома и продавал программки бегов, где им было размечено, какая лошадь придёт первой в каждом заезде.

— Если вы такой умный; почему сами не разбогатели? — как-то спросил его Костя.

— Умоляю — отойдите, не мешайте торговле, — ответил старик.

Его прогнозы никогда не сбывались. Но программки с предсказаниями почему-то продолжали раскупаться, как семечки.

У многих посетителей ипподрома имелся ещё один способ поймать удачу. Нужно было к началу заезда засунуть руку глубоко в карман брюк и крепко ухватиться за причинное место. Это якобы помогало твоей лошади прийти первой…

С течением времени Костя стал подозревать, что и он сам и все, кто играет на бегах, сознательно или бессознательно становятся слугами дьявола.

Однажды промозглым вечером, после очередного разгромного дня, театральный критик, видимо, в благодарность за то, что Костя иногда ссужает ему деньги «на последнюю, самую верную ставку», завёз его, промёрзшего, к себе домой, показал на стену над диваном. На ней красовались прибитые гвоздиками жёлтые прямоугольники билетиков тотализатора, которые чуть не стали выигрышными. Стена напоминала вертикальное кладбище разбитых надежд.

Театральный критик играл в «парный», то есть в так называемый двойной одинар. По этой системе нужно угадать, какая лошадь придёт первой в одном заезде и какая — в следующем. Полное попадание сулило крупный, порой очень крупный выигрыш.

Всегда что-то случалось. То его лошадь приходила в первом заезде, а вот другая чуть не приходила. То наоборот.

— Дьявольщина! — приговаривал критик, согревая Костю чаем с долитой туда водкой.

Против чуть не выигравших билетиков на противоположной стене комнаты висели иконы.

— Ты верующий? — спросил Костя.

— Достались от бабушки, — сказал критик.

И тут в голову Косте ударила ослепительная мысль. Он решил срочно креститься. Чтобы не кто-нибудь, а Бог стал ему союзником в борьбе с царящей на ипподроме дьявольщиной.

Посредством того же театрального критика нашёл он старенького священника, который наскоро исповедал его перед обрядом. Костя признался в грехе, сказал, что играет в тотализатор на ипподроме. «Ничего, — успокоил его священник. — В молодости я тоже грешил — играл с родителями в подкидного дурака. Бог простит».

Немного обидно стало Косте. Не понял добрый старик, насколько околдовали Костю силы дьявола…

Драный дореволюционный молитвенник на церковно-славянском, подаренный священником, Костя исправно читал утром и вечером, молился. Просил у Бога помощи в ипподромных делах.

На третий день пронзила как бы сама собой вспыхнувшая ослепительная мысль. Он понял, как получить самые крупные выигрыши, ничем не рискуя, что бы там ни мудрили с лошадьми наездники и ипподромная мафия. Понял, как с Божьей помощью победить дьявола!

Для этого была нужна всего лишь изначальная крупная сумма денег. Но если продать мотороллер…

Так он и поступил — продал ненужную вещь парню из соседнего подъезда. Приплюсовал к полученной сумме зарплату. Теперь можно было смело пускаться в бой.

За сутки до решительных действий заранее купил в кассе ипподрома программку на следующий день.

Идея его казалась гениально простой. Он решил делать ставки, связав всех лошадей из первого заезда со всеми лошадьми из второго. Далее всех лошадей второго заезда со всеми из третьего. И так далее.

Половину ночи Костя потратил на работу с программкой, выписывая номера лошадей, составляя длиннейший список, похожий на тайный шифр, чтобы не ошибиться, когда будет делать ставки. В конце концов у него зарябило в глазах, снова разболелась голова. «Ничего, — говорил он себе. — Не с первого на второй, так где-нибудь в последних заездах ухвачу какой-нибудь баснословный, многотысячный выигрыш. Теперь это будет происходить каждый беговой день. Смогу купить себе автомобиль “жигули“, всё, что угодно. Бросить работу…»

В тот знаменательный день должно было состояться одиннадцать заездов. Денег на последние два не хватило. Это было нехорошо. Чертова уйма денег ушла на перекрёстную связь всех лошадей из предыдущих заездов. А самый большой выигрыш мог случиться в конце бегового дня.

Костя отыскал в молитвеннике то место, где была помещена молитва «На начало всякого дела». Помолился. Деньги на работе с неожиданной лёгкостью одолжил у обычно скуповатого начальника отдела. Недостающие несколько сотен рублей. Теперь он был стопроцентно вооружён. Проиграть он не мог ни практически, ни теоретически. Если прежде он вместе со всеми возмущался ипподромным жульничеством, то сейчас жаждал, чтобы их было как можно больше. Ибо от этого выигрыши становились баснословными.

…Для маскировки своих действий делал ставки у окошек разных кассирш, лихорадочно сверяясь со своим списком. Думал о том, что, когда будет получать бесконечные выигрыши, на него может обратить внимание мафия. Разгадает его тайну. А тайну эту, взламывающую всю дьявольскую систему, нужно было хранить свято.

И началось! Каждый раз после очередного заезда Костя подбегал к той или иной кассе, исправно получал свои выигрыши. То 4.50 на билетик, то 17 рублей. Прежде он рад был хотя бы таким подачкам… Как назло, «тёмные» лошадки не приходили.

Костя совсем сник, когда пошёл предпоследний, десятый заезд. В этом заезде был явный фаворит — лошадь Культура, на которую, без сомнения, поставили все, кроме, разумеется, каких-нибудь мерзавцев, вступивших в сговор с наездниками и судьями.

Культура, конечно же, пришла первой. Но тут на весь ипподром раздалось усиленное динамиками решение судьи о том, что фотофиниш показал: Культуру на четверть головы обошёл Храпоидол — захудалый конь, на которого никто не ставил.

Костя понял — наступил главный момент его битвы. Храпоидол был связан в его билетиках со всеми лошадьми последнего, одиннадцатого заезда. Теперь идеальным было бы, чтобы и в нём пришла «тёмная» лошадь.

«Вот оно! Вот оно!» — застучало в висках у Кости, и он стал приставать к Богу: — Сделай так, чтобы в одиннадцатом заезде тоже пришла «тёмная» лошадь!

И «тёмная» лошадь пришла! Какая-то рыжая Пеструшка.

Вот когда взорвался ипподром. Люди свистели, орали, покидая трибуны.

…Костя, истративший за сегодняшний день всё своё состояние, получил за Храпоидола и Пеструшку почему-то всего 432 рубля. Догадался по этой выдаче, что подобных билетиков у кого-то имеется не меньше десятка.

Он дождался той минуты, когда кассовый зал опустел, и увидел невзрачного человека, который, озираясь, подошёл к одной из касс и действительно получил за десять одинаковых билетиков в десять раз больше, чем Костя, — четыре тысячи триста двадцать.

Выдавая деньги, кассирша громко назвала эту сумму и чуть тише попросила:

— Оставьте мне хоть двадцать рублей…

Костя брёл Беговой улицей к метро «Динамо», думал о том, что в воскресенье нужно бы зайти в церковь к старику-священнику, спросить, почему Господь не смог или не захотел помочь. Но в церкви, как всегда, будут другие люди и у священника не найдётся для него времени.

Мир табака

«Дед Мороз нам приказал вас позвать в Колонный зал» — красовалась разноцветная надпись на пригласительном билете, где был нарисован мчащийся в санях среди снежных вихрей бородатый старик с красным носом пьяницы. Рядом бежали весёлые зайчики и белочки.

С утра, собираясь в школу, я успел ещё раз наскоро полюбоваться на этот первый в моей жизни пригласительный билет. Снова прочитал напечатанное на его обороте сообщение о развёрнутой в фойе выставке физических и химических приборов для производства научных опытов. И о том, что по окончании концерта все школьники получат по новогоднему подарку.

Хоть я учился уже в шестом классе, подарок получить хотелось. Кроме того, хотелось поучаствовать в научных опытах.

Зимним утром я шагал в школу по своей улице Огарева. Думал о том, что наступил последний день четверти. Завтра Новый год. А второго января, в воскресенье, можно будет наконец пойти на ёлку в Колонный зал.

Пригласительный билет подарила мне некрасивая девочка Нина, которую вместе с её девичьим классом пригнали на днях в нашу мужскую школу на предновогодний вечер с танцами. Нина сама подошла, пригласила:

— Мальчик, будете танцевать мазурку?

Танцевать я не стал, но с Ниной разговорился. Девчонку стало жаль, потому что она была некрасивая и её никто не приглашал. Тогда-то она и подарила мне билет.

Больше никаких особых радостей от каникул ожидать не приходилось. Ещё шла война. По вечерам на окнах опускали светомаскировочные шторы. У многих моих сверстников погибли на фронтах отцы и старшие братья.

Я вышел с улицы Огарева на улицу Горького, свернул налево и, как всегда, задержался на углу возле круглого киоска. В нём с утра пораньше орудовала тепло одетая тётка в белом переднике. Продавала в разлив водку в гранёных шкаликах, бутерброды с колбасой и сыром. Каждое утро я видел, как по пути на работу здесь спешно «заправляются» штатские и военные. А также окоченевшие от холода безногие инвалиды на своих тележках с подшипниками.

— Ой, горе-горькое! — неизменно причитала продавщица, перегибаясь из нутра своего киоска и подавая в протянутую руку шкалик с водкой.

А ещё она торговала папиросами «Казбек» и «Катюша». «Казбек» покупали офицеры, «Катюшу» — народ попроще.

Я лично предпочитал «Катюшу». Эти толстые папиросы продавались и вроссыпь. То есть поштучно. У меня хватало мелочишки купить одну-две папиросы, и потом, когда я возвращался из школы домой, можно было, пока родители находились на работе, предаваться курению табака, учиться выпускать дым колечками.

Среди нашей дворовой шпаны ходили слухи о том, что в состав табака «Катюши» каким-то образом добавлялся мёд. Может быть, поэтому папиросы казались особенно ароматными. Этим удовольствием я не злоупотреблял. Так как, когда папироса докуривалась, почему-то начинала покруживаться голова.

Второго января, отправляясь самостоятельно в близкий от нашего дома Колонный зал, я позволил себе впервые купить целую пачку «Катюши». Её должно было хватить до конца каникул.

Когда после страшной суеты у гардероба, где родители, бабушки и дедушки снимали шубки и галоши с горланящих детей, я наконец сдал своё пальто, очутился в фойе, вокруг научных приборов уже теснились толпы. Пробиться поближе было невозможно.

…Я сидел в зале рядом с некрасивой девочкой Ниной, смотрел на сцену. Выступали: Дед Мороз со свитой, Сергей Михалков, артистка Рина Зелёная, певцы Бунчиков и Нечаев. А также хор девочек-школьниц в коричневых платьицах и белых передниках. Хор пел: «Сталин — наша слава боевая, Сталин — нашей юности полет…» При этих словах они простирали руки вперёд и взмахивали ими, словно взлетая.

Во время исполнения этой песни Нина шёпотом сказала, что за ней приедет её папа и она приглашает меня к себе в гости за новогодний стол. Будут ещё другие девочки — её родственницы и школьные подруги.

Как только закончилось первое отделение, я выбежал в фойе. У научных приборов было ещё настолько свободно, что мне под надзором какого-то преподавателя удалось всласть покрутить рукоятку «электрической машины» и полюбоваться вспышками красно-синих разрядов, похожих на молнии.

Потом перешёл к столу, где возвышался микроскоп. Возле него тоже дежурила какая-то тётенька в очках.

— Что ты хочешь увидеть, мальчик? — ласково спросила она.

Я немного подумал и честно сказал:

— Сперматозоид.

Она сняла очки, медленно протёрла. Потом предложила:

— Могу показать тебе клеточное строение луковичной шелухи.

Я поглядел в окуляр микроскопа. Увидел довольно большую растительную клетку.

На этом мои «научные опыты» закончились.

Второе отделение было повеселее. Выступал цирковой клоун Карандаш с собачкой, а также жонглёры, акробаты, вновь появился Дед Мороз со Снегурочкой и толстыми тётями, одетыми в костюмы зайчиков.

Получив по кульку подарков, мы с Ниной встретились у гардероба с молодым полковником. Он оказался её папой. Помог Нине одеться. Они подождали, пока я получу своё пальто и ушанку. После чего мы вышли на улицу, где нас ожидала машина «виллис» с шофёром.

Поехали по вечерним улицам домой к Нине.

Здесь нас нетерпеливо ожидала Нинина мама, уже одетая в шубу с воротником из чернобурки. Ждал накрытый праздничный стол под новогодней ёлкой. Родители тут же уехали в гости, оставив нас одних дожидаться Нининых родственниц и подружек. Мы сидели на диване в сторонке от стола и не знали, о чём разговаривать.

— Давай посмотрим, что у нас в подарках, — предложила Нина.

Там были ириски, печенье, мандарины. Мы съели по несколько мандаринов. Потом я спросил:

— А почему твой папа не на фронте?

Нина сделала большие глаза, пригнулась ко мне и сказала:

— Он работает в НКВД на Лубянской площади. Об этом никто не должен знать. Понял?

— Понял.

Ещё некоторое время мы просидели молча. Наконец раздался звонок во входную дверь. Одну за другой привезли Нининых подружек и родственниц. Штук семь. Все, как на подбор, в бантах. Те, кто их привёз, вскоре тоже уехали на свои взрослые пиры.

Это было здорово, что нас оставили одних за накрытым столом. Чего тут только не было! И противень студня с хреном. И гора бутербродов с колбасой, сыром и красной икрой, и банки открытых шпрот. И накрытая крышкой кастрюля с ещё тёплыми пельменями. И бутылки с лимонадом. И вазы с шоколадными конфетами. И те же мандарины.

В разгар пиршества привезли ещё и мальчика из хорового училища имени Свешникова. Этот прилизанный мальчик в костюмчике с галстучком сразу испортил мне настроение. До того гнусно он поклонился, входя, шаркнул ножкой, до того гнусно торчал уголок белого платочка из его нагрудного кармашка…

А тут ещё, после того как всё было съедено, он, по просьбе Нины и её подружек, вознамерился спеть «Попутную» Глинки. Ту самую, которую чуть не каждый день исполняли по радио. Ту, где «веселится и ликует весь народ, Поезд мчится в чистом поле, в чистом поле…»

Все перешли в гостиную, где на полу лежала шкура белого медведя и стояло пианино. Все расселись на стульях. Нина откинула крышку и уселась за инструмент. Видно, она уже не раз подыгрывала этому типу.

— Позавчера был Новый год, — строго сказал певец. — Поэтому, наверное, нужно начать с гимна Советского Союза.

Нина ударила по клавишам. И как только мальчик запел «Союз нерушимый республик свободных…», все девочки вскочили, отдали честь и стояли так — руку ко лбу, как последние дуры.

До самого конца гимна.

— Вот что! — не выдержал я. — А хотите покажу, как делают кольца?

— Какие кольца? — ревниво спросил мальчик.

— Сейчас увидишь! — угрожающе ответил я. — Садитесь поближе. Покажу.

Я закинул ногу на ногу, достал из кармана пачку «Катюши», надорвал её. Вынул папиросу, вставил в рот. Из другого кармана извлёк бензиновую зажигалку — винтовочную гильзу с торчащим из неё концом фитиля, кресало. В несколько ударов поджёг фитиль. Он задымился.

Я прикурил. Затянулся. Округлил губы и стал потихоньку, одно за другим, выпускать в воздух колечки дыма.

Раздались аплодисменты.

— Мы тоже хотим научиться, — сказала Нина.

Я любезно раздал всем по папиросе. Протянул и мальчику. Тот в ужасе отшатнулся.

А девочки прикурили и стали, отчаянно кашляя, учиться пускать колечки.

За этим занятием нас и застали неожиданно рано вернувшиеся родители Нины.

Каша в голове

— Пожалуйста, оставь в покое градусник, — говорит мама. — В конце концов разобьёшь.

Послушно кладу его на скатерть стола.

Кончается август. Скоро в школу — в третий класс. Мне девять лет. По-видимому, воскресенье. Потому что с утра родители дома. Приступаем к завтраку.

Хорошо помню тот момент, когда папа, покончив с омлетом и приступая к чаю, с хрустом разворачивает свежую газету. Это «Правда».

Градусник лежит рядом с моей тарелкой. Он в очень красивом чёрном футляре с блестящим никелированным зажимом. Чтобы его можно было носить в нагрудном кармане. Как самописку. Заграничная вещь!

Только вчера уехали в свою буржуазную Литву папина старшая сестра и её муж, навестившие нас как иностранные туристы. Остановились в гостинице. Пробыли у нас один вечер. Привезли подарки. Маме — вязаную кофту, папе — брюки. Мне, как маленькому, заводную немецкую машинку. И всем нам этот самый градусник.

Там, внутри футляра, он сверкающий, прозрачный. В нём не серебристый столбик ртути, как в наших советских градусниках, а что-то тревожно-красное. И циферки градусов золотистые. Настоящая заграничная вещь!

— Да отстань ты от этого градусника! — повторяет мама. — Чай стынет.

— Послушайте! Только послушайте! — вдруг говорит папа. И начинает читать нам вслух опубликованный в «Прав-де» текст договора о дружбе между СССР и Германией.

Пока он читает, я каменею. Забываю о градуснике, о чае, обо всём на свете.

«Как же так? — думаю я, не зная, что думаю это со всей страной. — Как же так?»

Всё-таки мне пошёл уже десятый год. На моей памяти началась и закончилась война в Испании. Там мы вроде сражались с фашистами. У нас дома хранится любительская фотография, где изображена группа весёлых людей в штатском — испанцев, французов, русских. Это бойцы-интербригадовцы. Папа говорил, что эти люди — будущее человечества. Большая часть из них погибла.

И вот теперь мы будем дружить с Гитлером… Гитлер — гад. Даже на вид — гад. Как же не видит этого товарищ Сталин?

В книжках, которые я читаю, даже в учебниках есть рассказы о зверствах фашистов в Германии, о том, как какие-то эсэсовцы и полицейские-шуцманы избивают рабочих, жгут на площадях книги великих писателей.

Ведь сумел же товарищ Сталин недавно разглядеть и уничтожить врагов социализма, мировой революции. Хотя то, что они враги, можно было давно понять уже из их каких-то тухлых фамилий: Тухачевский, Блюхер, Троцкий, Бухарин.

— Как же так? — спрашиваю я папу.

Он дочитал договор. Молчит. Молчит и мама.

— Понимаешь ли, — наконец говорит он каким-то жалким голосом, — опираясь на этот договор, этот пакт, мы обеспечим себе мирное строительство социализма…

— Дурак! — вмешивается мама. — Не морочь голову ребёнку. Фашистам нельзя верить. У него и так уже каша в голове.

Они начинают спорить, ссориться.

Я встаю из-за стола с неизвестно зачем прихваченным градусником, выхожу во двор.

Во дворе все вроде как всегда. Напротив на завалинке возле краснокирпичного флигеля греются в лучах утреннего солнца две вредные старухи-матерщинницы. Девочка Лена прогуливает у дровяных сараев свою овчарку Рекса. Два года назад арестовали её папу — командира Красной армии, и с этих пор с ней и её матерью никто не разговаривает. Кроме моей мамы.

— Ленка! — кричу я. — Иди сюда. Хочешь посмотреть заграничный градусник?

И пока она с Рексом бегут ко мне, я замечаю Васька. Ему года полтора. Голый, одутловатый, в короткой, грязной рубашонке, он бредёт невесть куда на кривых, рахитичных ножках.

И мне становится страшно. Ещё не знаю отчего.

Ты сумасшедший

Кто и где нас познакомил, как он завёлся в моей тогда одинокой жизни — не представляю, не помню. Так или иначе, этот невзрачный на вид человек, лет пятидесяти, стал все чаще забегать ко мне по дороге с какого-то верхнего этажа, где, как выяснилось, жил его друг — известный хирург.

— Привет! — говорил он, после того как я отворял входную дверь на требовательный звонок. — Что делаешь? Все пишешь?

Цеплял на вешалку свою куртку, заскакивал в комнату, проходил прямо к секретеру и начинал так же требовательно дёргать ключ, если секретер был заперт. Он уже знал, что там у меня хранится для друзей бутылка разведённого медицинского спирта, настоянного на лимоне.

Наливал себе рюмашку, залпом опрокидывал в глотку и лишь тогда присаживался к столу, пресекал мои извинения за то, что нет закуски. Требовал:

— Рассказывай!

Что рассказывать? Тогда я жил один. Почти ничего не зарабатывал. Писал свою книгу, у которой не было шансов на опубликование.

— Давай не терять времени. Читай! — приказывал гость.

Странно было это его внимание ко мне. Кроме него, моей жизнью и тем, что я писал, интересовался в то время только один человек — отец Александр.

— О чём ты думаешь? Читай-читай! — подгонял гость, наливая себе вторую рюмочку.

Я послушно читал с черновика новые главы, которые он ещё не слышал.

Странным казался его пристальный интерес ко мне, к тому, что я пишу. Его — кинорежиссёра уже знал весь мир по прекрасным фильмам, победно получающим первые призы на международных кинофестивалях.

Мне они тоже очень нравились. Все без исключения. Поэтому было особенно лестно его внимание. Ведь не ради же нескольких рюмок разведённого спирта он забегал ко мне в обшарпанную берлогу.

Никогда не критиковал и не хвалил то, что выслушал. Порой задавал неожиданные, казалось бы, не имеющие отношения к делу вопросы. Например:

— Что говорит твой отец Александр об эмиграции?

— Как правило, не благословляет. Приводит поговорку — «Где родился, там и пригодился». Взрослый человек, уезжая навсегда, выдирает себя с корнями. Потом трудно прижиться в чужой почве.

Не проходило недели, как этот знаменитый режиссёр вновь забегал ко мне, дёргал за ключ секретера… Будто не мог пойти в лучший ресторан, купить в магазине самое дорогое вино или коньяк.

Хотя мой гость почти никогда ничего о себе не рассказывал, я чувствовал — собирается эмигрировать.

Как-то заметил у меня на стене чудом появившуюся икону Христа. Спросил:

— Тебе это нужно?

— Нужно.

Он демонстративно пожал плечами.

В другой раз обратил внимание на появившиеся у меня на столе толстые папки.

— Что это?

— Чужие рукописи... Дали в «Новом мире», чтобы написал внутренние рецензии. Читаю по ночам.

— Ну и как?

— Графомания.

— Зачем же ты копаешься в дерьме?

— Приходится хоть как-нибудь зарабатывать.

И опять он выразительно пожал плечами.

Однажды явился от своего хирурга с завёрнутым в бумажную салфетку бутербродом — сёмгой на куске хлеба с маслом. Как обычно, по-хозяйски отпер секретер. Выпил. С удовольствием закусил.

Хотя я не был особенно голоден, но меня покоробило, что он даже не предложил разделить бутерброд пополам.

Потом он спросил:

— Что это у тебя там на подоконнике?

На подоконнике у меня стояли две чашечки Петри с семенами фасоли. Я объяснил, что решил проверить — правда ли, что человеческий взгляд ускоряет прорастание. Я думал, он спросит — «Ну и каков результат?» (Между прочим результат был ошеломляющим.)

Но он как-то ни к селу ни к городу осведомился — нет ли у меня знакомых в Париже или вообще во Франции?

Таковых на то время у меня не было. Я понял, он уезжает, эмигрирует.

— Ну, я пошёл, — сказал он, кинув последний взгляд на секретер.

Я стоял на пороге своей квартиры, провожая. Он вызвал лифт. Дождался, пока кабина придёт. Открыл её дверь, обернулся ко мне. Жёстко сказал:

— Ты сумасшедший.

Как ошпарил.

…Многими годами позже мне довелось побывать в Париже. Книга моя к тому времени была опубликована. Целыми днями я в одиночестве шлялся по городу. Однажды побывал в гостях у русского семейства, где познакомился с очаровательной очень старой женщиной, которую он, оказывается, снял в качестве героини своего нового фильма, сделанного уже во Франции.

Этого фильма я не видел. Но мировая пресса писала о том, что фильм замечательный.

Бабушка позвала меня в свою комнатку покурить. Поскольку и она была завзятой курильщицей. Я сказал, что был с этим режиссёром знаком. Мы дружно дымили, разговаривали о том, о сём. Вдруг она, вроде бы без обиды, сказала, что мой друг её обманул — не заплатил обещанных денег за съёмки.

— И вообще это нехороший человек, — сказала она. — Не будем больше о нём говорить.

Мария Яковлевна

Одна из сотен тысяч, а может быть — миллионов русских женщин в платочках, из тех, кто наполняет церкви по всей Руси, она была человеком без возраста, без единой яркой черты, выделяющей её среди всех остальных.

Впервые я обратил на неё внимание только потому, что однажды хмурым ноябрьским утром, выйдя после богослужения из храма, увидел, как она, без пальто, только в платочке и кофте, торопливо идёт под ледяным дождём с накрытой тарелкой в руках.

— Батюшка ещё не выходил? — спросила она.

— Нет, — ответил я. — Ещё идёт целование креста.

Она облегчённо вздохнула. Предложила:

— Володь, возьми оладушку. Успела сготовить. Ещё тёплая.

Я удивился тому, что она знает моё имя. Оладушку взял. Оладушка действительно была тёплая, из чего следовало, что женщина живёт где-то очень близко. И пока она шла к церковному домику, куда после службы приходил отец Александр Мень, я посмотрел поверх церковной ограды на раскисший от грязи проезд, за которым тянулись пришибленные временем и нищетой типичные для Подмосковья избушки с подслеповатыми оконцами, на трубы, откуда уже по-зимнему сиротливо тянулись дымки.

И каждый раз, выходя после службы на паперть, я видел, как она торопится со своей накрытой тарелкой накормить чем-то домашним, вкусным отца Александра. Как она ухитрялась отстоять службу, успеть сбегать домой и все приготовить?

Со временем я узнал, что её зовут Мария Яковлевна.

Чем больше ширился приход, чем больше обожали мы отца Александра, тем сильнее ревновал хмурый настоятель. В бессильной ярости однажды подговорил одну из певчих на клиросе совершить дикий поступок: попытаться сорвать с отца Александра облачение. Потом вдруг запретил Марии Яковлевне приносить для отца Александра еду из дома.

Но она всё равно продолжала носить.

— Володь, береги его, — не раз говорила она.

(Мария Яковлевна умерла за несколько месяцев до его убийства, и, таким образом, ей не пришлось пережить того горя, какое пережили мы все.)

Как-то я опять столкнулся с ней в церковном дворике. Лицо её, обычно светлое, открытое, было на этот раз черным.

— Мария Яковлевна, что с вами?

— Обижают… — ответила она. И я увидел текущие по щекам слезы.

— Кто обижает?

Не ответила. Пошла дальше.

Позже отец Александр рассказал мне, что её уже давно тиранит и даже колотит сорокалетний сын-пьяница, который живёт на её жалкую пенсию.

Сколько таких безответных женщин, таких судеб вокруг нас, когда приходится одиноко нести свою трагедию, стыдиться кому-нибудь об этом сказать… Разве что священнику.

По наивности своей я захотел разобраться с её сыном. Но она запретила.

Пресс-конференция

В субботу с утра пораньше я поехал на троллейбусе в Серебряный Бор. Разгоралось чудесное апрельское утро, и я был даже рад тому, что просьба приятеля вырвала меня из надоевшей за зиму нудоты будней.

Не прошло и месяца, как одним из первых горбачевских указов приятель был досрочно освобождён из ссылки. С триумфом вернулся в Москву. Теперь все у него было хорошо. За исключением здоровья. Всё время находился как бы под прицелом очередного приступа астмы. Для собственного спокойствия ему нужно было всегда иметь при себе упаковку таблеток дефицитного лекарства. И вот накануне позвонил мне с просьбой срочно его достать.

С вечера я стал обзванивать дежурные аптеки. Безрезультатно.

Вообще-то у него была жена, взрослые сын и дочь. Но он обратился ко мне, как обращался ко всем, кто сочувствовал его диссидентской деятельности. Просил, чтобы прятали его рукописи, сжигали на дачных кострах «тамиздатские» журналы и книги, за чтение и распространение которых арестовывали. Поручал развозить по тайным адресам какие-то записочки.

Однажды, на ночь глядя, он ворвался ко мне, потребовал спички, заперся в туалете и принялся сжигать там листок за листком записную книжку.

— Открой дверь! — крикнул я. — Задохнёшься от дыма. Будет приступ.

Мы оба ждали, что сейчас ворвутся те, кто за ним следил. Но всё обошлось.

Высокий, худощавый, по-своему красивый, он был отважен. И требовал того же от других, тех, кто вовсе не собирался рисковать ни собой, ни своими близкими.

Я-то помогал всегда. Но, будучи свидетелем того, как он играет судьбами юношей и девушек — студентов и даже старшеклассников, предупреждал:

— Что ты делаешь? Если этих детей арестуют, их родители умрут от горя.

У меня самого были тогда на руках старик отец и девятилетний сын.

…Не знаю, как сейчас, а тогда у самого входа на территорию Серебряного Бора в хлипком зданьице была дежурная аптека, где, как накануне я всё-таки выяснил по телефону центральной диспетчерской, должно было продаваться искомое лекарство.

Действительно, оно там оказалось. Я купил аж две упаковки. И, счастливый, поехал обратно в центр города. Хотя и жаль было уезжать от прудов и зеленеющих аллей Серебряного Бора.

…Когда я возник на пороге квартиры моего друга, его жена сказала, что он на днях устроился по соседству сторожем в какую-то контору и что он будет рад увидеть меня на своём рабочем месте. Дала адрес. Я хотел оставить лекарство. Но она попросила, чтобы я отдал обе упаковки в его руки.

Пошёл по указанному адресу. И вправду, контора оказалась в соседнем переулочке. Несмотря на субботний день, возле неё почему-то теснилось множество автомашин с иностранными номерами.

Я потянул на себя тяжёлую дверь, вошёл. И сразу очутился среди множества сидящих на полу людей. Их было человек сорок. Блистали вспышки фотоаппаратов, жужжали кинокамеры.

Мой приятель сидел перед всеми за столом, рассказывал об обстоятельствах ареста и ссылки.

Увидев меня, он сорвался с места, притащил к столу, усадил на единственный стул. И понёс Бог знает что.

Дескать, вот человек, который тоже боролся с прежним режимом, безвестный герой сопротивления тоталитаризму. И так далее.

Все это было неправдой. Я знал, что у меня в жизни другая, совершенно другая цель. И я следовал ей, как мог. Именно поэтому мне противопоказана была суета с иностранными корреспондентами, кинокамерами и фотовспышками.

Я извинился и направился прямо к выходу.

Вышел в переулок под апрельское солнце.

Шёл в сторону метро, когда услышал вслед своё имя. Обернулся.

Он поспешал за мной, крича:

— А лекарство? Где лекарство?!

Я остановился. Отдал обе упаковки. И он побежал назад продлевать час своего торжества.

Плодитесь и размножайтесь

С чего этот восторженный кавказский человек решил, что я смогу побороть бесплодие молодых супругов, живущих где-то в далёком Дербенте? Правда, здесь, в Москве мне удалось избавить от гипертонии его самого, выгнать камни из почки у его жены. И вот он привязался с просьбой поехать в Дербент, хотя бы попробовать помочь юной парочке — отпрыскам каких-то богатых кланов.

Только за одну эту поездку сулил месячное пребывание на берегу Каспийского моря, комнату на турбазе.

Вряд ли я когда-нибудь согласился бы на эту авантюру, если бы не отец Александр Мень.

Он очень устал за год. Его травили в печати. Над ним сгущались тучи.

Кончалось лето. В предыдущий год мне удалось взять его с собой в командировку — в путешествие по Узбекистану. Счастьем моим было видеть, как он расцвёл, насытился впечатлениями от наших странствий из Самарканда в Хиву, из Хивы в Бухару.

И вот теперь, через год, возникла возможность увезти его на море. На весь сентябрь.

…Двухэтажный дом, где нам дали комнату на втором этаже, был пуст. Он стоял на отшибе, в стороне от остальных корпусов турбазы. И поэтому ничто не мешало нам работать — писать каждому своё. А в промежутках — вольно плавать в море.

Несколько раз мои благодетели присылали за нами машину, которая увозила нас в Дербент, где мы познакомились с местными учёными-археологами, которые поведали нам о фантастической истории этого города. Отец Александр готов был до первых звёзд бродить по циклопически огромной цитадели средь развалин древних дворцов.

Я был бы счастлив, как он, если бы надо мной не висело обещание попробовать помочь бездетной парочке. Для кавказских народов бездетность — особое несчастье, позор.

Каждый приезд машины за нами я воспринимал как вежливое, но настойчивое напоминание…

С самого начала я, конечно же, рассказал отцу Александру о том, какое обязательство мне навязали.

— Если у вас получится, пусть никому об этом не говорят, — сказал он. — Иначе замучает весь Кавказ, А там пойдёт молва по всем городам и весям.

— Вы думаете — получится? — спросил я.

Это был глупый вопрос. Отец Александр верил в меня, сам присылал пациентов из нашего прихода. За годы такой практики целительства у меня появился некоторый опыт. Но с бездетностью встречаться ещё не приходилось. Весь месяц, пока мы пребывали на турбазе, я чувствовал себя авантюристом, человеком, давшим обещание, которое он не сможет исполнить. Отец Александр видел мои терзания. Помалкивал. Иногда посмеивался, приговаривая: «Плодитесь и размножайтесь…»

За несколько дней до нашего возвращения в Москву наступил час расплаты. За мною прислали машину с шофёром. «Нет-нет, я с вами, — сказал отец Александр. — Не отпущу вас одного на заклание».

Прибыли в Дербент к вечеру. Остановились у какой-то длинной бетонной стены с маленькой калиткой.

Водитель ввёл нас внутрь сада, освещённого висящими на проводах цветными фонариками. Мы были ошеломлены открывшимся зрелищем.

Слева и справа под разросшимися деревьями на длинных помостах за сдвинутыми накрытыми столами сидело человек пятьдесят.

— Собрались немного поприветствовать вас, — сказал немедленно подошедший ко мне хозяин всего этого великолепия. И добавил: — А также вашего друга.

Я представил ему отца Александра как учёного-историка.

Нас проводили налево, где сидели наиболее почётные гости. Усадили между секретарём горкома партии и усатым майором — начальником городской милиции.

Едва мы уселись, как заждавшиеся гости потянулись к бутылкам и рюмкам.

Секретарь горкома поднялся с места и в качестве тамады стал провозглашать приветственный тост. В мою честь.

Между тем восточные гурии замелькали с гружёными подносами, расставляя по столам хрустальные миски с чёрной икрой и прочие роскошества.

Чудовищно преувеличенные сведения о моём даре целительства, донесённые сюда моим московским знакомцем, было особенно стыдно слушать в присутствии отца Александра. Нужно было немедленно пресечь эти благоглупости.

Секретарь горкома ещё продолжал говорить, когда я подошёл к хозяину (он, оказывается, был директором коньячного завода) и заявил, что, прежде чем пировать, я должен заняться тем, ради чего приехал. Потребовал представить мне бездетную парочку. Не здесь. А где-нибудь в укромном месте.

При этом я ещё совершенно не представлял себе, что я с ними буду делать.

Секретарь горкома наконец кончил свой тост и передал слово начальнику милиции. Тот заговорил на местном языке. И я, таким образом, не мог понять, что он обо мне несёт.

— Не робейте, — тихо сказал отец Александр. — С нами Бог.

В это время в саду появилось двое молодых людей — паренёк и девушка. Их конвоировала жирная, колышущаяся тётка. Как выяснилось, мать юной красавицы. И мы вчетвером под взглядами всех окружающих отправились к какому-то бетонному дому, стоящему в глубине сада.

По дороге я обернулся. Увидел, как отец Александр издали делает успокоительный жест. И мне стало легче.

…Мы вошли в одну комнату, потом в другую, в третью. Повсюду были ковры — на полу, на стенах. Разве что на потолках их не было. Зато над каждой дверью красовались длинные электронные часы, где мелькали синеватые цифры секунд. И в каждой комнате стояло по тумбочке с телевизором.

— Вы будете лечить их вместе или отдельно? — спросила тётка. — Свою дочь я с вами наедине не оставлю.

— Правильно, — сказал я. — Для чистоты эксперимента.

Я сидел на стуле. Молодые робко ютились передо мной на краю кожаного дивана.

Пока я выяснял, что они уже два года состоят в браке, что пареньку девятнадцать лет, а ей восемнадцать, что на здоровье они не жалуются, все у них в порядке, врачи не находят никаких болезней, а детей нет и нет и весь их род волнуется, потому что со временем некому будет наследовать коньячное дело, странная уверенность овладевала мной.

Правда, мешала мать девушки, которая сидела где-то у меня за спиной. Беспокойно спрашивала, нужно ли будет её дочери раздеваться, время от времени вмешивалась со своими мнениями и замечаниями. Зачем-то сообщила, что у неё есть ещё и старшая дочь, которая заведует Центральным универмагом и до сих пор не замужем.

Это никакого отношения к делу не имело, и мне пришлось рявкнуть на неё, чтобы она затихла.

«Плодитесь и размножайтесь», — вспомнил я слова отца Александра. Подумал о том, что, если Бог сочтёт нужным, Он через меня даст этой оробевшей парочке детишек. И поднял руки. Ощутил огромный поток энергии. И стал промывать ею вконец оробевших молодых людей. При этом молился про себя, просил Бога о чуде…

Минут через пятнадцать я сник, изнемог.

…Паренёк и мать девушки под руки вывели меня из дома, проводили обратно к столу, усадили рядом с отцом Александром.

— Восстанавливайтесь, — сказал он и положил мне на тарелку шампур с шашлыком.

…Примерно через год я получил телеграмму, где сообщалось о том, что у парочки родился сын первенец. А ещё через год родилась двойня.

— Вот видите, а вы волновались, — сказал отец Александр. — Не зря воспевал вас секретарь горкома…

Плоды каштана

Мы втроём сидели за столиком на сцене театра. За ещё закрытым занавесом глухо гудел зал, слышалось, как рассаживаются зрители — местная интеллигенция.

— Кто из вас будет выступать первым? — спросил азербайджанский писатель.

— Давайте я, — как бы нехотя ответил мой спутник Олег.

Нас едва успели привезти из аэропорта далёкого города.

Прозвучал последний звонок. Занавес, разделясь на две половины, разошёлся в стороны. И мы оказались в слепящем скрещении прожекторов.

Азербайджанский писатель поднялся, объявил о том, что в республику Нагорный Карабах, её столицу Степанакерт только что прибыли два московских писателя. Для выступлений перед трудящимися. Больше ему сказать было нечего. И, дав слово Олегу, он опустился на своё место.

Раздались оглушительные аплодисменты. Зал дружно поднялся.

Олег скромно стоял у микрофона, выжидая, пока наступит тишина.

Хотя ни о нас, ни о нашем творчестве никто здесь понятия не имел, овация продолжалась.

Загадка разрешалась просто. Мой спутник носил ту же фамилию, что и его отец — заслуженно знаменитый писатель-прозаик, классик советской литературы.

Я все ждал — скажет Олег зрителям об их заблуждении или нет? Не сказал. А принялся бодро рассказывать о своём «творческом пути», о том, как печатается в «Мурзилке» и «Весёлых картинках». Вытащил из кармана пиджака сложенную вдвое свою книжечку детских стихов. Принялся читать её от начала до конца.

Сбитая с толку простодушная публика сперва пыталась похлопывать, потом стала увядать. В общем, это был стыд и позор.

Для меня эта недельная командировка сюда от Союза писателей СССР была случайной. Кто-то у них там заболел, позвонили, уговорили поехать выступить с каким-то незнакомым мне детским поэтом. Я подумал: «Будет ли ещё случай повидать загадочный Нагорный Карабах?» Что я о нём знал? Только навязшую в ушах песню приторноголосого Рашида Бейбутова «Лихо надета на бок папаха. Эхо разносит топот коня. Парень весёлый из Карабаха — так называют всюду меня!»

Олег закончил своё выступление при недоуменном молчании зала. Провинциальная аудитория все ещё никак не могла сообразить, почему знаменитый прозаик оказался автором заурядных детских стишков.

Моей фамилии никто не знал. Когда я подошёл к микрофону, не раздалось ни одного ободряющего хлопка. Минут пятнадцать я читал наизусть свои стихи, связанные с Кавказом. Всё-таки снискал снисходительные аплодисменты. После чего в театре должен был начаться концерт самодеятельности. А нас с Олегом повезли устраиваться в гостинице и кормить ужином в гостиничном ресторане.

За ужином азербайджанский писатель объяснил, что всю неделю мы должны будем выступать в клубах, школах, на предприятиях. Что за нами будет закреплена машина с шофёром, на которой мы сможем ездить куда захотим и знакомиться с жизнью Нагорного Карабаха.

Азербайджанский писатель уплатил за наш ужин. После чего мы вышли из ресторана в вестибюль, простились с ним. Поднялись по лестнице на второй этаж и оказались в предназначенном нам номере люкс.

Его аляповатая роскошь поразила меня. На потолке среди разноцветных облаков и золотистых звёзд витали какие-то полногрудые гурии.

Дорогие узорчатые покрывала на двух кроватях, бархатные шторы на окнах — все это было нам не по чину и рождало ощущение самозванства.

Я завалился спать. Последнее, что я видел, это был Олег, который, стоя ко мне спиной, пересчитывал деньги в своём бумажнике. «Надо же, послала судьба в спутники такого хмыря…» — подумал я, засыпая.

…Утром, когда спускались в ресторан завтракать, увидели в вестибюле несколько беспокойно прохаживающихся взад-вперёд мужчин. Один из них был с девочкой лет шести. Кинулись к нам. Сказали, что присутствовали в театре, что являются армянскими писателями и поэтами. Желают угостить нас завтраком.

У каждого из них имелись с собой потёртые папочки и портфели.

Что ж, кавказское гостеприимство известно всем. И мы с несколько фальшивыми протестами дали им возможность увести себя в ресторан, где были усажены за два сдвинутых столика. В высшей степени симпатичная девочка по имени Карине сидела вместе с нами, грызла яблоко. Отец, извиняясь, сообщил, что её мама умерла, девочку не с кем оставить дома.

Мы с Олегом поглощали местный овечий сыр, простоквашу, лепёшки и чай. Гостеприимные писатели ничего себе не заказали. Они скорбно поглядывали на процесс поедания завтрака и вполголоса, иногда озираясь, отвечали на наши расспросы.

Выяснилось, что их — армянских поэтов и писателей — здесь почти не печатают. Немногочисленные газеты и журналы заполняются произведениями азербайджанцев. И на русский язык их никто не переводит.

— А почему вы не печатаетесь в Армении? — спросил я.

— Там своя мафия, — был ответ.

Стало ясно, что они находятся в отчаянном положении. И явились сюда в надежде, что мы возьмёмся за переводы и устройство их дел в Москве.

…В своё время Борис Леонидович Пастернак сказал мне: «Володя, заклинаю вас, никогда не занимайтесь переводами. Это всё равно что клевать собственную печень».

Зато Олег шустро позабирал у них принесённые с собой подстрочные переводы на русский, пообещал все перевести лучшим образом, пристроить в Москве.

Когда выходили из ресторана, отец девочки отвёл меня в сторону, шёпотом спросил:

— Этот Олег — действительно тот самый знаменитый писатель? Но ведь тому сейчас должно быть лет семьдесят…

— Это его сын, — ответил я.

…Каждое утро у входа в гостиницу нас ожидал газик. Возили по школам. предприятиям, колхозам. Странным, должно быть, казалось местным жителям наше появление. Им было не до нас. Стояла осень. Кончался сезон сбора урожая. Хозяйки повсюду закатывали на зиму банки с овощами, готовили баклажанную икру. Во дворах среди обшарпанных панельных пятиэтажек и восьмиэтажек стоял дым от костров, над которыми варилось в котлах варенье из айвы и кизила.

— Какое убожество! — приговаривал Олег, не стесняясь нашего водителя. — В декабре окажусь с отцом в Париже. Отведу душу!

У них там жили какие-то родственники, их запросто выпускали за границу.

По контрасту с современной жизнью Нагорного Карабаха его прошлое казалось сказочным. Повсюду среди изумительно красивых предгорных лесов, омываемых журчащими речками, можно было видеть остатки великолепных дворцов, развалины крепостей. За эту тёплую, плодороднейшую землю тысячелетиями сражалось множество народов.

С каждой поездкой я убеждался в том, что если где и находился рай, так это здесь, в Нагорном Карабахе. Недаром поблизости, на границе Армении и Турции, возвышается гора Арарат, за которую зацепился днищем Ноев ковчег со спасённым от всемирного потопа зверьём. Легко было представить себе, как, выйдя из ковчега, разбегаются по этому плодородному краю жирафы, слоны, бегемоты и прочая живность, охочая до чистой родниковой воды и сочной зелени.

За день до конца командировки водитель сказал, что нам непременно следует побывать в Шуше — втором по значению городе Нагорного Карабаха.

Выехали после выступления во второй половине пасмурного дня. Сеялся мелкий дождичек.

— Ух и надоел мне этот Степанакерт! — бурчал Олег. — Эта помойка, где нет ничего интересного.

В свободное время он бегал по магазинам в поисках дефицитных товаров.

Машина взбиралась по петляющей дороге на окрестные холмы, и минут через тридцать перед нами предстал город Шуша. Бросились в глаза обшарпанные минареты, похожие то ли на поднятые мужские члены, то ли на готовые к запуску ракеты.

Делать здесь под дождём было нечего. Олег на всякий случай решил обследовать местный универмаг. А мы с водителем посетили крытый рынок. Торговля здесь уже кончилась. Среди пустых прилавков ходили две женщины с вёдрами и швабрами.

Единственный продавец мрачно торчал в углу над своей горкой баклажанов. Водитель о чём-то спросил его. Тот безнадёжно махнул рукой, что-то ответил.

— Что он сказал? — спросил я.

— Говорит, армяне-педерасты понавезли своих баклажанов, сбили цену, все продали и уехали.

Дождь усилился. Похолодало. Местный музейчик оказался закрыт на большой амбарный замок.

— С паршивой овцы хоть шерсти клок! Купил настоящий восточный джезвей, — похвастался Олег, когда мы встретились в машине.

Двинулись в обратный путь.

Не доезжая до Степанакерта, за сеткой дождя я заметил движущихся по обочине мужчину с мешком на спине и девочку, которая тащила хозяйственную сумку. Когда мы нагнали их, я попросил водителя остановить машину. Открыл дверцу, позвал:

— Карине!

Мы довезли армянского писателя и его дочку до пятиэтажки, где они жили. На прощанье девочка засунула руку в сумку и подала нам по лакированному, похожему на сердечко, каштану.

Ночь снов

В моём возрасте при всех накопившихся болезнях ухитриться подпасть под эпидемию гриппа особенно опасно.

Я проболел дней десять. Да ещё в самый гнусный период года — в середине российского ноября, когда солнце напрочь отворачивается от нас на долгие времена.

…Самоотверженно мечется вокруг жена. Градусник, таблетки, питье такое, питье сякое. Сон не сон, забытье не забытье. Жар, озноб.

И наконец первый день выздоровления. Лежишь уже не под одеялом, а одетый поверх него. И нет сил ни встать, ни даже подумать о чём-то, что возвращает тебя к прежнему, доболезненному состоянию.

А может, и не надо возвращаться? Как-то так случилось, только я закончил работу, которая длилась ровно год, и тотчас разболелся. Словно страницу перевернули. Отсекло от всего прежнего. Состояние заново рождённого.

Следующей ночью сладко заснул. И приснилось мне с перерывами несколько снов.

Никогда не принадлежал к тем, кто пытается толковать сны, носится с ними, рассказывает всем и каждому, записывает. Сны — дело тёмное, они давно отданы на откуп фрейдистам, а также читателям сонников.

Однако то, что происходило той ночью, 17 ноября 2009 года, каким-то образом выходило за рамки обычных сновидений. И по пробуждению не отпускало ни на миг, требуя осмысления, выводов. Сразу скажу, сам я оказался сделать эти выводы неспособен. Поэтому, если захочет, пусть рискнёт разобраться читатель…

Самое ужасное — главный из этих в высшей степени загадочных снов по пробуждению вдруг оказался напрочь забыт. Растаял, как тает кусок сахара-рафинада в стакане чая. Ничего от него не осталось, кроме ощущения чрезвычайной значительности послания, которое роковым образом утрачено.

Исключительность того, что происходило с моим сознанием той ночью, заставляет меня быть хроникально точным. Такое ощущение, что я просто обязан взяться за авторучку и правдиво все записать. Зачем? Не знаю…

…Ночь над Тихим океаном. Слепящие огни большого порта отражаются в тёмной воде. Ритмический гул лебёдок, крики «Вира!», «Майна!», какие-то короткие свистки. Это Япония. (В которой я никогда не был.)

Огромный паром, аккуратно загруженный многоэтажными рядами новеньких автомашин. Юркие японские докеры в комбинезонах последний раз проверяют цепи, крепящие груз.

И вот в полной тишине паром начинает медленно разворачиваться, двигаться в сторону Соединённых Штатов Америки.

Вижу, как первые лучи рассвета скользят по лакированным поверхностям автомашин, уплывающих в далёкий рейс.

И просыпаюсь от необыкновенной свежести. Зная — запомню этот паром на всю жизнь. Засыпаю с надеждой вернуться в этот сон.

…Вижу себя стоящим на широких ступеньках у гостиницы «Москва». Раннее утро весны. Холодно. Солнце светит со стороны Кремля. У моих ног на смятых целлофановых пакетиках сверкает золото — золотые часы с золотым браслетом, длинные золотые серьги, жалкая золотая цепочка с крестиком, золотая заколка, украшенная фарфоровой розочкой, золотой шарик в стеклянной пробирке — что-то вроде физического прибора.

Мимо снуют прохожие, стайки студентов спешат на лекции. А я стою над золотом, щурясь от солнца. Невесть кто поставил меня здесь продавать его. Никто не покупает. Даже не подходит.

Я и сам никогда не испытывал интереса к золоту. Бессмысленному, опасному металлу, о котором надо заботиться, чтобы его не потерять, чтобы его не украли.

Подходит девушка в куртке с капюшоном. Нагибается над золотыми изделиями. Потом откидывает капюшон, смотрит снизу вверх на меня.

— Заколку до сих пор не продали? Это заколка моей прабабушки. У меня мама больна, не на что купить лекарство.

— Сколько стоит лекарство?

— Очень дорого. Четыреста восемьдесят рублей.

— Заберите свою заколку, — говорю я, доставая из кармана деньги. Отсчитываю ей.

Она распрямляется, смотрит на меня. Провижу на её лице неудачное замужество, раннее увядание.

Пробуждаюсь в слезах. Утираю лицо, поворачиваюсь на другой бок. Скорее, скорей тороплюсь восстановить в своём сознании японский паром, который продолжает плыть со своими автомобилями…

… Улица. Вечер. Огромная толпа перед залом. Скорее всего — перед большим залом московской Консерватории. Вперекор моей воле водоворот толпы вносит меня в переполненный зал.

Трясущийся от ветхости старик жалуется кому-то:

— Волосы растут в ушах. Все во вшах.

Это стихи! С удивлением оборачиваюсь. Рядом обрывок другого разговора. Тоже в стихах:

— То ли Бен Ладан, то ли талибы.

— Бен Ладан дышит на ладан. Талибы, быть может, могли бы…

(Безумие. Кажется, до сих пор никому не снилось, чтобы разговаривали стихами.)

Ярко освещённый зал переполнен сидящими и стоящими людьми. Все очень старые. Многие почему-то держат в руках иконки с изображением Николая Второго. Сверху свисает чёрный экран. Внезапно он озаряется. И во весь этот экран возникает одутловатое лицо древней старухи с провалившимся ртом. Почему-то понятно, что это труп. И он сейчас будет петь.

«Боже, царя храни…» — подхватывает за ней зал.

Хочу немедленно уйти. Но толпа стиснула, не даёт вырваться.

Просыпаюсь.

Чтобы очиститься от мерзости, усилием воли снова возвращаю спасительное видение плывущего по Тихому океану парома. На нём ни души. Одни автомашины.

На часах всего без двадцати четыре. Глухая ночь.

… Накануне в Белграде умер девяностопятилетний сербский патриарх Павел. Я слышал по радио, что это был хороший человек. Святой. Ходил пешком. В крайнем случае ездил только на общественном транспорте. Сам чинил свои башмаки.

И вот уже в предрассветном сне этот старец в белом облачении является мне в какой-то большой комнате.

Со слезами обнимает. Протягивает будильник. Что-то говорит по-сербски. Очень важное. Не понимаю.

И просыпаюсь. Сон был до того реальный, что некоторое время ищу глазами будильник.

Что делать с этой чередой снов, не ведаю.

Тайна сновидений до сих пор до конца не разгадана. Как и тайна смерти.