И я решил расширить свою «школу». А началось все случайно.
Слухи о том, что у «хитрого мастера» Смирнова работа интересная, не такая грязная, как в литейке, да и кормят получше, а главное — учат настоящему делу, — разнеслись по заводу. Ко мне стали подходить другие пацаны-подмастерья, самые шустрые и любопытные, просились «в науку».
— Петр Алексеич, возьми к себе! Я все делать буду! — просил один.
— Дядька Петр, а правда, что ты машину придумал, которая сама железо сверлит? Покажь! А научишь? — тянул за рукав другой.
Я отбирал не всех. Смотрел, чтобы глаза горели интересом, да голова соображала. Отбирал тех, кто не боится трудностей, кто готов учиться. За пару месяцев у меня набралось еще человек пять-шесть способных ребят разного возраста — от четырнадцати до семнадцати лет.
Уговорить Шлаттера и нового обер-мастера официально перевести их ко мне было непросто — каждый подмастерье был на счету. Но тут снова помог Орлов, намекнув начальству, что подготовка кадров для нового производства — дело государственной важности, и что граф Брюс будет доволен, если на Охте появится своя «инженерная школа». Аргумент сработал.
Теперь у меня была целая орава учеников. Просто гонять их на подсобных работах было бессмысленно. Их надо было учить системно. Я выделил в строящемся механическом цехе небольшое помещение под «учебный класс» — поставил там стол, лавки, повесил на стену большую доску, на которой можно было рисовать мелом.
И начал вести занятия по вечерам, после основной работы. Это отнимало последние силы, но было необходимо. С чего начать? С азов. Большинство из них и читать-то не умели, не говоря уж о счете. Пришлось начать с арифметики — сложение, вычитание, умножение, деление. Без этого ни размеры посчитать, ни чертеж понять. Потом — геометрия. Самые основы: линии, углы, круги, как измерить длину, площадь, объем. Как пользоваться циркулем, линейкой, угольником.
Дальше — черчение. Я показывал им свои эскизы, объяснял, что такое вид спереди, сбоку, сверху, что такое разрез, как обозначаются размеры. Заставлял их копировать простые чертежи, а потом — рисовать с натуры несложные детали: болт, гайку, скобу. Это шло туго, руки не слушались, глазомер был никакой. Но потихоньку, через ошибки и переделки, они начинали понимать язык чертежа.
Параллельно я давал им самые азы материаловедения — чем чугун отличается от железа, а железо от стали, почему один металл хрупкий, а другой вязкий, что такое закалка и отпуск, почему дерево гниет, а камень крошится. Рассказывал про механику — про рычаг, про клин, про винт, про колесо и ось, про зубчатую передачу. Объяснял на простейших примерах, как работают механизмы в наших станках, в ружейных замках.
Я старался говорить без заумных терминов, больше показывать на пальцах, на моделях, которые мы тут же мастерили из дерева или железа. Главное было — разбудить в них интерес, заставить думать, понимать, почему оно работает именно так, а не иначе.
Конечно, кто-то схватывал на лету, как Федька. Кто-то, как раньше Ванюха, тупил безбожно, и приходилось объяснять по десять раз. Кто-то просто ленился. Приходилось быть и строгим учителем, и терпеливым наставником, и справедливым судьей.
Но радовало, что ребята менялись на глазах. У них появлялся интерес к делу, гордость за свою работу, стремление узнать больше. Они начинали задавать вопросы, спорить, предлагать свои идеи. Это была самая большая награда. Я создаю не только станки и пушки, я создаю будущее — людей, которые смогут двигать это дело дальше, даже когда меня здесь не будет. Моя «школа Смирнова» начинала жить своей жизнью. Кто знает, может и опытно-конструкторское НИИ сделаем.
Глава 9
А вот когда меня отвезли к государю, было совсем худо, не до школ сразу стало.
До царского домика, который скромненько притулился у строящейся Петропавловки, доехали быстро. Морозец был знатный, аж щеки пощипывало, и пахло свежей сосновой стружкой от этих бесконечных строек. Полозья нашей колымаги по укатанному снегу скрипели. Рядом сидел хмурый поручик Орлов, весь в себе. Видать, тоже нутром чуял, что вызов к самому Государю, да еще с моими «тактическими заморочками» — не предвещает ничего хорошего.
— Держись, Петр Алексеич, — буркнул он, в сторону глядя, когда уже подкатывали. — Царь-батюшка у нас крут нравом, да справедливый. Если мысли твои дельные — оценит. А нет — ну, извиняй. Главное — руби правду-матку, как есть. Он такое страсть как любит.
Я только головой мотнул. Прямо-то я говорить привык, кто б спорил.
В руках — новая толстенная тетрадка, куда я все свои мыслишки строчил: и как фузеи подрихтовать, и про гранаты с картечью, а главное — как нашим солдатикам в поле жизнь сохранить, да шведу побольнее вломить. Чертежи там, конечно, корявые, схемы от руки набросаны, расчеты — проще некуда, но каждая строчка сто раз обмозгована.
В голове — каша из обрывков фраз, аргументов, которые я себе накручивал. И слова Брюса тут же всплыли: главный враг — не шведский лазутчик, а косность наша, нежелание от привычного отходить.
И ведь прав он был! Вот сейчас и предстоит это самое «привычное» через колено ломать. Получится ли?
Домик Петра, в отличие от пышных хором московских бояр, прямо-таки дышал спартанской простотой. Бревенчатые стены, низкие потолки, смолой тянет. В крохотной прихожей нас встретил молчун-денщик, на лавку у стены кивнул. Ждали недолго, а показалось — вечность прошла. Наконец дверь в соседнюю горенку скрипнула, и тот же денщик:
— Его Величество ожидает-с.
Захожу, Орлов за мной. И тут я, мягко говоря, обалдел. Я-то думал, с Царем один на один поговорим, ну, может, Брюс еще будет, как мой куратор. А тут…
В небольшой натопленной комнатушке, за длиннющим столом, покрытым зеленым сукном, сидел сам Государь и целый синклит военных шишек! Блеск, мундиры с иголочки, парики напудрены по последней моде… Брюса я узнал, он чуть в сторонке от Царя примостился и как-то нервно гусиное перо крутил в пальцах. И Меньшикова, который на меня пялился с таким откровенным любопытством, будто я диковинный зверь какой. И хмурого Апраксина, и осторожного Головкина, и еще кучу генералов с полковниками, имен которых я и не знал, но рожи у них были — мама не горюй: обветренные, в шрамах, видать, не один пуд соли съели в походах да баталиях. От такого количества исторических личностей у меня аж дыхание перехватило.
Куда я вляпался? На экзамен? Или сразу на расстрел?
Царь сидел во главе стола — в простом темно-зеленом кафтане. Глянул на меня, а в глазах темных искорки так и пляшут.
— А, Смирнов! Проходи, проходи, не робей, — заявил он на удивление спокойным голосом. — Вот, господа, — он рукой всех обвел, — тот самый Петр Алексеич Смирнов, про которого я вам толковал. Мастер — золотые руки, пушки нам ладит знатные, станки хитрющие выдумывает. А нонче, сказывают, и в дела военные, тактические, нос свой любопытный сунуть удумал. Идеи, говорит, имеются, как супостата бить с меньшей кровью да с большей выгодой для нас. Ну-ка, Смирнов, выкладывай, не таи, что там у тебя за премудрости. А вы, господа, — это он уже к столу, — слушайте в оба, да потом и свое веское слово молвите. Ибо теория — теорией, а практика военная — дело суровое, ошибок не прощает.
Яков Вилимович Брюс едва заметно хекнул в кулак и парик поправил. Вид у него был, будто это он сейчас перед этой братией экзамен держит, а не я. Поймал мой взгляд, ободряюще кивнул.
Я подошел, тетрадку выложил. И с чего начать-то? Как этим прожженным воякам объяснить то, что им, небось, бредом сивой кобылы покажется или наглостью выскочки?
— Ваше Величество… Ваши высокопревосходительства, господа офицеры… — начал немного нервно. — Я, конечно, человек не военный в полном смысле слова, всего лишь мастеровой, о пользе Государевой и Отечества радею… Но, раз уж с оружием дело имею, много думал и о том, как оно применяется, и как бы солдату нашему жизнь облегчить да службу его ратную более успешной сделать… И вот какие мысли пришли…
Открыл тетрадку, начал свои соображения вываливать. Сперва — о гранатах, как их понадежнее да поубойнее сделать, о баночной картечи, которая пехоту косить должна. Тут еще слушали более-менее, кивали, Апраксин даже пару вопросов задал.
Но потом я добрался до главного — до своих этих идей про «окопную войну», про земляные укрепления, про то, как можно местность использовать, чтобы своих солдат прикрыть, а врагу урон нанести. Я им толкую, что линейная тактика, какой бы слаженной она ни была, уж больно крови много пьет, что стоять в полный рост под вражескими пулями и ядрами — это, конечно, геройство, спору нет, но не всегда по делу. Солдатик, за бруствером схоронившись, даже с обычной фузеей, палить будет и спокойнее, и точнее, и дольше, чем его камрад в чистом поле. Рассказывал, как можно целые линии обороны рыть, как от конницы ими закрываться, как земляные валы огонь артиллерии на себя берут…
Чем дольше я распинался, тем кислее становились рожи у генералов. Вежливое внимание сменилось сначала недоумением, потом — явным таким скепсисом, а кое у кого и плохо скрытая злость на лице нарисовалась. Они, то переглянутся, то головой покачают, кто-то и фыркнул презрительно. Вижу, полковник Преображенского полка, немец старый с пышными усами и шрамом через всю щеку (потом узнал — фон Дельден фамилия), что-то зло своему соседу шипит, артиллерийскому генералу с бычьей шеей.
Царь молча слушал, подбородок кулаком подпер, взгляд — не поймешь, о чем думает. Один Брюс на стуле ерзал, нервничал из-за такой реакции этих военных зубров.
Когда я наконец заткнулся, повисла тишина. Первым ее этот фон Дельден и нарушил. Встал, глазищами сверкает, и как громыхнет:
— Ваше Величество! Позвольте фысказать мое недоумение! — заявил он с заметным немецким акцентом, едва сдерживая гнев. — Мы фыслушали здесь… гм… весьма оригинальные, да не сказать — сказочные, рассуждения господина… этого… фельдфебеля. И что же мы слышим? Предложение отказаться от испытанной феками линейной тактики, которая принесла слафу европейским армиям, ф пользу… сидения в норах, как кроты! Простите мою прямоту, но солдат — это фоин, а не землекоп! Его дело — стоять ф строю, плечом к плечу с тофарищами, фстречать врага крудью, а не прятаться ф ямах!