М-да уж. Одно дело — подозревать, строить догадки, а другое — услышать такое вот подтверждение из уст самого Брюса, да еще и при Государе. Значит, меня действительно хотели убить, и не раз. Еще и делали это расчетливо, маскируя под несчастные случаи.
— Мы не слепы, Смирнов, — строго заговорил Царь. — Видим, что враги наши, и внешние, и, чего греха таить, внутренние, бьют хитро, по-иезуитски. Так, чтобы не дело твое остановить, а чтобы сами идеи твои, начинания твои — дурными да опасными в глазах моих показались. Чтобы я сам, Государь, в них разуверился и рукой махнул — де, не по Сеньке шапка, не готово еще Отечество наше к таким премудростям. Вот чего они добиваются, змеи подколодные!
Я смотрел на Государя, и до меня только сейчас в полной мере начала доходить вся глубина и опасность той игры, в которую я оказался втянут. Они били в самого Царя, в реформы, в будущее России! Моя работа стала полем битвы.
— Говорю тебе все это, Смирнов, — Петр чуть смягчил тон, — не для того, чтобы тебя напугать. Вижу, вьюноша ты смелый, не из пугливых. А для того говорю, чтобы ты цену себе знал и разумел, какую важную службу Отечеству несешь. И чтобы берегся пуще прежнего, ибо голова твоя нам сейчас ох как нужна! И дабы знал — дело твое государственной важности, и мы его в обиду не дадим, кто бы за этим ни стоял!
Он помолчал. А я что? Я и так понимал, что хожу по лезвию ножа.
Царь небрежно махнул рукой, и Брюс положил перед ним на стол еще несколько исписанных листов. Бумаги были разные — и на дорогой, гербовой, и на простой, серой, писанные то каллиграфическим почерком приказного дьяка, то корявыми каракулями какого-то анонима.
— Бумаги всякие мне носят, Смирнов. Даже не знал, что в государстве так много грамоту разумеющих, — сказал Государь с кривой усмешкой и явной иронией. Кажется, бумагомаратели именно этим и выдали себя в глазах Петра Великого. — Разное про тебя пишут, ой, разное. И что шпиён ты заморский, чуть ли не самим Карлом шведским подосланный. И что колдун ты, с нечистой силой знающийся, раз такие механизмы мудреные выдумываешь, каких и в Европе не всякий мастер сообразит. И что смуту ты на заводе сеешь своими речами вольными да порядками новыми, народ от старых устоев отвращаешь.
Шпион! Колдун! Смутьян! Это ж в какие игры я вляпался, мама дорогая! Да за одно такое обвинение в это время можно было запросто на дыбу угодить или на плаху.
Петр взял один из листков, пробежал его глазами, и на лице его снова появилась та самая ироничная усмешка.
— А еще пишут, — он поднял на меня взгляд, в котором плясали хитрые искорки, — что ты, фельдфебель наш новоявленный, субординации не блюдешь ни на грош, чинов не различаешь вовсе. С офицерами давеча, сказывают, на совещании, как с ровней своей говорил, без всякого почтения. А мастеровых своих да солдатиков «мужиками» кличешь, запанибрата с ними, оскорбляешь, будь те крепостные какие. Не по-нашему это, Смирнов, ох, не по-нашему… Не по-русски так обращаться, не по чину…
Вот это я попал. Вот где я прокололся по-крупному! Я-то, привыкший к демократичным нравам двадцать первого века, где «мужики» — это нормальное, почти уважительное обращение к работягам, и в мыслях не держал, что здесь, в этом мире жесткой иерархии и чинопочитания, это может прозвучать как неслыханная дерзость, как признак чужака, не понимающего местных устоев. Да что там чужака — как признак человека, ставящего себя выше других, не признающего авторитетов! И ведь не придерешься — я действительно так говорил, и не раз. Думал, так проще, по-свойски. А оказалось — сам себе яму вырыл.
Ловушка захлопнулась.
Петр Алексеевич отложил в сторону пачку доносов, которые до этого перебирал с каким-то брезгливым интересом. Комната погрузилась в такую тишину, что было слышно, как у меня в ушах стучит кровь. Государь смотрел на меня в упор, и взгляд его темных, пронзительных глаз, казалось, буравил насквозь.
Его голос, когда он заговорил, был пропитан силой и властью.
— Так кто же ты, Петр Алексеич Смирнов, на самом деле? — произнес он медленно, чеканя каждое слово. — Откуда в тебе такие знания, что иным заморским ученым не чета? Сегодня ты генералов моих, вояк бывалых, поборол своими речами, будто сам не одну кампанию прошел да не одну осаду выдержал. А станки твои мудреные, а пушки композитные, а мысли твои об устроении заводском, о порядке да счете… Это, Смирнов, не ум простого мастерового, каким ты себя кажешь, хоть и семи пядей во лбу. Дед твой, сказываешь, умен был, секреты какие-то прадедовские тебе передал? Да каких же секретов надобно, чтобы так глубоко и в железе разбираться, и в тактике военной смыслить, и в душах людских, как в открытой книге, читать?
Земля ушла у меня из-под ног. Вот он, тот самый вопрос, которого я боялся больше всего с самого первого дня в этом времени. Легенда о «дедушкиных знаниях», которую я так старательно выстраивал, рассыпалась как карточный домик. Мои аргументы в споре с генералами, уверенность, познания в самых разных областях — все было слишком хорошо, системно для простого самородка. Я перегнул палку, увлекся, пытаясь отстоять свои идеи, и сам себя загнал в ловушку. Что теперь говорить? Признаться, что я из будущего? Да меня тут же либо за сумасшедшего примут и в колодки закуют, либо, что еще хуже, дьяволом сочтут и на костер отправят.
Брюс, конечно, человек просвещенный, алхимией балуется, но и он вряд ли поверит в такую дичь. А уж Государь… Нет, правда — это верный путь на плаху. Значит, надо выкручиваться. Срочно, здесь и сейчас, импровизировать, цепляясь за любую соломинку.
Я судорожно сглотнул.
— Ваше Величество… — я поднял глаза, стараясь выглядеть как можно более правдиво. — Я и сам порой не разумею, откуда мысли такие в голове берутся. Словно кто-то нашёптывает их мне, перед глазами вдруг встаёт ясная картина, как должно быть, как дело поправить, чтобы оно спорилось да на пользу шло. Может, это от усердия моего к работе, от желания Отечеству службу сослужить…
Брюс чуть заметно напрягся, а Меншиков подался вперед, не пропуская ни одного моего слова. Государь чуть заметно барабанил пальцами по дубовой поверхности.
Надо убедить их в своей лояльности. Ой-ё-ёй!
— Я ведь, Ваше Величество, с малолетства ко всему приглядывался, каждую мелочь замечал, несправедливость или нескладицу, — я цеплялся за единственно возможную линию защиты — образ гениального самоучки и самородка. — Люблю до самой сути докопаться, понять, как оно все устроено. Увижу, как что неладно делается, или как можно лучше, с меньшими затратами да с большей пользой, — так и вертится потом эта мысль в голове, спать не дает, пока не придумаю, как исправить, как наладить. Может, это от природы такой ум у меня беспокойный, пытливый…
Нужно было срочно найти какое-то объяснение, которое хотя бы отчасти удовлетворило бы их любопытство, не вызывая при этом подозрений в колдовстве или шпионаже. Приплести веру? Ой, и опасно это.
— А может, Ваше Величество, — я понизил голос, — это Господь так управил, видя нужды нашей великой страны. Я ведь только инструмент в Его руках да в Ваших, Государь. Мое дело — трудиться честно, не покладая рук, а уж откуда эти знания приходят — то ведомо лишь Ему…
Этот ход, конечно, был рискованным. Слишком легко было скатиться в откровенное юродство или, наоборот, показаться чрезмерно гордым, приписывая себе божественное вмешательство. Но в этом времени вера была сильна, а понятие «Божьего промысла» не было пустым звуком. По крайней мере, это было лучше, чем рассказывать про двадцать первый век и «попадунство».
Я украдкой взглянул на Петра. Он слегка наклонил голову. И не поймешь о чем думает.
— Да и история, Ваше Величество, — я решил добавить еще один штрих, чтобы не попасть впросак с конкретными именами или датами, — знает ведь примеры людей, не имевших образования или знатного происхождения, при этом обладавших удивительными талантами. Людей, которые своим умом и трудом двигали вперед науки и ремесла, создавали то, что прежде казалось немыслимым… Может, и я, по малости своей, к таким вот самородкам принадлежу… А что до горячности моей в споре с генералами, Ваше Величество, — я виновато опустил глаза, — так то от усердия чрезмерного да от желания донести мысль свою, пользу Отечеству принести. Увлекся, каюсь, может, и сказал где лишнего, показался знающим сверх меры моей да чина. Простите великодушно, если кого излишней своей прямотой обидел. Не от гордыни то было или тайных каких знаний, а токмо от радения о деле государевом.
Наконец, я решил сделать упор на то, что было моей сильной стороной — на практику.
— Все, что я предлагаю, Ваше Величество, из самой жизни взято, из ежедневной работы с железом, с механизмами, с людьми. Из наблюдений за тем, как война идет, как солдаты наши кровь проливают, как враг хитрит. Я ведь, прежде чем станок свой сверлильный придумать, сотни стволов пересмотрел, сотни раз видел, как они рвутся от кривизны да от раковин. Прежде чем о гранатах да картечи толковать, много думал, как солдату нашему в поле помочь, как шведу этому хваленому урон побольше нанести. Все от практики идет, от дела, а не от пустых фантазий.
Я старался говорить искренне, с жаром, но при этом не переигрывать, не впадать в излишний пафос. Внутренне я был готов ко всему — и к царскому гневу, и к недоверчивым усмешкам, и даже к тому, что меня сейчас же выпроводят из этой комнаты куда подальше. Я сказал все, что мог, выложил все свои скудные козыри. Теперь оставалось только надеяться на то, что хоть что-то из моей импровизированной речи покажется Государю убедительным.
Петр Алексеевич молчал очень долго. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем он наконец нарушил тишину. Он медленно поднял голову, обвел глазами Брюса, потом Меншикова.
— Что ж, Петр Алексеич, — произнес он, — речи твои, конечно, хитросплетены, да и глаза у тебя, как я погляжу, честные. Может, и впрямь ты самородок такой, каких земля наша русская изредка, да рождает. А может, — тут он сделал небольшую паузу, и в голосе его мелькнула какая-то едва уловимая хитринка, — и есть у тебя тайна какая за душой, о которой ты нам не докладываешь. Да только пока тайна твоя на пользу России идет, да делам нашим государевым споспешествует, допытываться я сверх меры не стану. Не мое это дело — в души чужие без нужды лезть.