Она отстранилась так же внезапно, как и подлетела, еще раз окинула меня долгим, полным невысказанных чувств взглядом, развернулась и быстро сошла на берег, где ее ждал отец.
А я остался стоять на мостике, глядя им вслед. Внутри, где-то под ребрами, что-то сдвинулось с мертвой точки. Это был короткий, пронзительный момент тепла и осознания, что мои действия меняют судьбы живых людей.
Минутное замешательство, вызванное Изабеллой, слетело с меня, как шелуха. Эмоции — непозволительная роскошь, когда на тебе висят сотни людей и груз, способный перекроить будущее страны. Я мысленно щелкнул тумблером, возвращая себя в привычный режим прагматичного командира. Мир снова стал четким, в нем не было места сантиментам — только задачи и дедлайны.
— Глебов! — гаркнул я с мостика. — Разгрузку начинай со станков. Все ценное — под усиленную охрану. Пленных загнать в пакгауз до особого распоряжения.
Капитан, который с нескрываемым любопытством пялился на сцену с баронессой, тут же подобрался и зычно рявкнул в ответ:
— Слушаюсь, ваше благородие!
Причал превратился в растревоженный муравейник. Солдаты, разделившись на команды, таскали ящики, катили бочки, сгоняли в кучу угрюмых шведов. Все завертелось со слаженностью хорошо смазанного механизма.
Пока шла эта движуха, я спустился на берег. Ко мне уже торопились двое, вызванные гонцом через шняву, которого я отправил еще на подходе. Леонтий Филиппович Магницкий семенил, кутаясь в свой потертый сюртук, и с тревогой косился на вооруженных гвардейцев. Рядом с ним шагал Андрей Нартов. Молодой механик, в отличие от своего наставника, не выказывал ни страха, ни робости. Его глаза горели азартом, он буквально пожирал взглядом все, что видел: конструкцию шведских фрегатов, устройство портовых кранов, четкую работу солдат. Он был в своей тарелке.
— С прибытием, Петр Алексеевич, — выдохнул Магницкий, подбегая ко мне. — Весь город на ушах. Слухи ходят — один другого краше. Болтают, дескать, вы всю шведскую эскадру утопили.
— Откуда они вообще знают, что я в городе, — фыркнул я, — слухи, как обычно, врут, Леонтий Филиппович. Хотя кое-что мы все-таки привезли. Пойдемте, сами увидите.
Я повел их к раскрытым трюмам «Фреи». Даже с палубы было видно, как глубоко в воду ушли корабли. Мы спустились вниз по скрипучему трапу. В полумраке, освещенном тусклыми фонарями, перед ними открылась картина, от которой у обоих перехватило дух.
Трюм был забит под завязку. Ровные штабеля слитков данеморской стали, тускло поблескивающие в свете фонарей. Горы медных болванок. Огромные катушки с канатами и цепями. Ящики, набитые гвоздями, скобами, всякой корабельной мелочевкой. А в дальнем углу, под брезентом, громоздились самые ценные трофеи — несколько разобранных станков и ряды тяжелых дубовых ящиков, помеченных крестом.
— Леонтий Филиппович, — я повернулся к математику, который с видом бухгалтера, наткнувшегося на пещеру Али-Бабы, ошалело смотрел на все это добро. — Ваша задача — полный и тотальный счет. Мне нужно знать точный вес каждого слитка, каждой болванки. Каждый фунт руды, каждый ящик гвоздей — все под счет и в гроссбух. Это наш фундамент. Он должен быть крепким, как скала.
Магницкий только и смог, что кивнуть, судорожно прикидывая в уме объемы и цифры.
— Андрей, — я обратился к Нартову, который, в отличие от старика, не смотрел на горы металла. Его взгляд прилип к ящикам в углу. — А это — твое хозяйство. Все, что в этих ящиках с крестом, — твое и только твое. Разбирай, изучай, копируй. Это приказ.
Не дожидаясь ответа, я сам подошел к одному из ящиков, поддел крышку ломом, и с треском вылетели гвозди. Внутри, в промасленной ветоши, лежали сокровища другого рода. Мерительные инструменты.
Нартов подошел ближе. Двигался он осторожно, почти на цыпочках. Он запустил руку в ящик и извлек оттуда массивный, отливающий желтизной латуни кронциркуль. Это был не тот примитивный инструмент, которым пользовались наши мастера. На его штанге была нанесена тончайшая, почти невидимая разметка, а по ней скользил ползунок с дополнительной шкалой. Нониус. Штуковина, позволявшая измерять детали с точностью, о которой стоит только мечтать.
Пальцы молодого механика дрожали, когда он касался холодной латуни. Он провел по шкале, попробовал сдвинуть ползунок. Его лицо выражало смесь восторга, неверия и какого-то священного трепета.
— Ваше благородие… — пробормотал он, не отрывая взгляда от инструмента. — Да с этой штукой… с ней же можно делать шестерни…! Плунжеры… Детали для…! Это же… это же совершенно другой мир!
Я смотрел на него и видел в нем огонь творца, который невозможно ни подделать, ни изобразить. Огонь человека, который заглянул в будущее. Он видел в этом куске латуни новые возможности, новые горизонты. Он видел то же, что и я. Это был технологический скачок, который мы привезли в трюме корабля. Рывок на десятилетия вперед для всей русской промышленности.
Пока Нартов, забыв обо всем на свете, возился со своими новыми сокровищами, ко мне подошел Магницкий. Лицо у старика было серьезным, даже озабоченным. Он сумел рассмотреть то, что разгружали со шняв, что тащили с соседнего фрегата. Он уже отошел от первого шока и, как настоящий математик, начал прикидывать последствия.
Я и Магницкий вышли из трюма рассматривая «сокровища».
— Петр Алексеевич, — тихо позвал меня математик. — Я тут на скорую руку прикинул объемы. Боюсь, у меня для вас не самые веселые новости.
— Что такое? — я напрягся.
— Чтобы переработать все это железо, — он обвел рукой трюм, — чтобы пустить его в дело, мощностей вашего завода в Игнатовском не хватит. Даже если он будет пахать круглосуточно. Мы просто захлебнемся в этом металле. Нам нужно строить новый завод. Огромный, с несколькими домнами, с новыми цехами. А это — земля, люди, сумасшедшие деньги. Вы привезли головную боль всероссийского масштаба. И разгребать все это придется вам.
Я слушал его и понимал, что он прав на все сто. Я, как жадный хомяк, натащил в свою нору столько, что теперь рисковал быть погребенным под собственными запасами. Задача, стоящая передо мной, вдруг выросла в разы. Она перестала быть просто инженерной, она стала государственной.
Я все еще переваривал слова Магницкого, когда вся суета на причале вдруг замерла. Солдаты застыли на месте, гвардейцы в оцеплении вытянулись в струнку, а Глебов, который только что отчитывал какого-то бедолагу-капрала, резко заткнулся. Причиной такой перемены стала знакомая черная карета, бесшумно подкатившая к самому трапу. Из нее, не дожидаясь помощи лакея, вышел Яков Вилимович Брюс.
Граф, как всегда, был одет с иголочки. Темный, без всяких побрякушек кафтан, идеальный парик и лицо, непроницаемое, как у истукана с острова Пасхи. Его взгляд был живой, цепкий, он буквально сканировал все вокруг. Он одним махом оценил картину: два трофейных фрегата, низко сидящие в воде, горы металла, уже начавшие расти на причале, и колонну угрюмых пленных, которых мои преображенцы гнали в сторону пакгауза. Он не выказал ни удивления, ни радости. Просто собирал информацию, обрабатывал и раскладывал по каким-то своим, известным только ему, полочкам.
Он поднял руку и сделал короткий жест. Я оставил Магницкого и Нартова с их новыми проблемами и направился к графу. Мы отошли к самому краю причала, подальше от лишних ушей. Ветер трепал полы его кафтана, но Брюс, казалось, этого не замечал.
— Докладывай, барон, — безэмоционально заявил Брюс. — Без прикрас и победных реляций. Коротко и по делу. У меня мало времени. Государь ждет.
Я перевел дух. Передо мной был глава Тайной канцелярии, человек, для которого недомолвки были хуже прямого неповиновения.
И я начал свой доклад.
Мой рассказ был таким же сжатым и лишенным эмоций, как и его приказ. Я сыпал фактами. Прорыв блокады у Кваркена. Высадка. Адский марш по болотам. Взятие завода в Евле — быстро, жестко, с минимальными потерями благодаря новому оружию и тактике. Я видел, как при упоминании СМ-01 и мортир в глазах Брюса на мгновение мелькнул огонек, но он не перебивал и не задал ни одного вопроса.
— На заводе, в конторе управляющего, вскрыли тайник, — продолжил я. — Внутри оказались бумаги. Левая бухгалтерия и переписка.
Я вытащил из внутреннего кармана несколько сложенных листов — копии, которые я сделал еще на борту. И протянул их Брюсу. Он взял их, быстро пробежал глазами по строчкам. Его брови едва заметно сошлись на переносице.
— Эшворт… — тихо произнес он, я еле расслышал. — Так вот оно что. Канал серой контрабанды под прикрытием войны. Очень в их духе.
Он аккуратно сложил бумаги и убрал.
— Дальше.
Я продолжил. Рассказал про появление «Морского Змея», про то, как нас нагнали в открытом море. Про провал моих «Щук» — я не стал скрывать неудачу, Брюс ценил честность. Про отчаянный блеф с белым флагом, который позволил подпустить пирата на дистанцию выстрела.
— У нас оставался один заряд «Дыхания Дьявола», — рассказывал я графу очередной свой безумный поступок. — Один-единственный. Я стрелял сам. Целился в паруса. Расчет оправдался. Мы лишили его хода и управления. Корабль сгорел и затонул.
Я сделал паузу, собираясь с духом перед самой тяжелой частью отчета.
— Капитана взяли живым. Томас Ллиамах. Он раскололся. Охотился он за мной. Приказ Эшворта — найти и уничтожить всю экспедицию. Не оставлять свидетелей.
Теперь уже Брюс смотрел на меня с нескрываемым вниманием. Вся его напускная отстраненность улетучилась.
— Мы прорывались через блокаду. Шли под шведскими флагами, косили под своих. И в самый критический момент, когда к нам подошел дозорный бриг, Ллиамах сумел вырваться из-под охраны. Чудом выбрался, оглушив стражу. Он рванул к борту, чтобы поднять крик.
Я замолчал, подбирая слова. Как рассказать об этом? Как оправдать то, что произошло?
— Он мог нас всех заложить. Всех. Секунда решала все. Капитан де ла Серда оказался рядом. Он сработал мгновенно.
Я посмотрел на свои руки. Они не дрожали. А чего им дрожать. Я поступил правильно.