— Давайте подумаем, как рачительные хозяева, — начал я, чиркая на доске примитивную печку с трубой. — Тепло улетает в трубу. А что, если его не выбрасывать? Что, если его ловить?
Я пририсовал сбоку две камеры, набитые условными кирпичами.
— Представь, Андрей, — я повернулся к механику, который впился в доску взглядом, — что мы дым, прежде чем выпустить, гоним вот через эту камеру. Кирпичи в ней раскалятся докрасна, верно? А потом, когда она нагрелась, мы хитрой заслонкой переключаем поток. И теперь уже чистый воздух для горения, прежде чем попасть в топку, идет через эту раскаленную камеру.
Я провел мелом новую жирную линию.
— Воздух в топку придет не холодный, с улицы, а уже огненный! Уже заряженный теплом! И смешавшись с угольным газом, он и даст нам тот самый адский жар. А дым в это время греет уже вторую камеру. Потом — щелк заслонкой — и меняем их местами. И так по кругу. Понимаете? Мы не тратим тепло, мы его гоняем по кругу, накапливаем. Ре-ге-не-ри-ру-ем.
Нартов застыл. Я видел, как в его голове моя корявая схема обрастает мясом: рычагами, заслонками, воздуховодами. Он увидел, как эта штука будет работать.
— Так это же… — он подошел к доске, выхватил у меня мел и, не спрашивая, начал чертить поверх моего эскиза. — Заслонки-то можно на один вал посадить, чтоб одним рычагом ворочать! А камеры для нагрева лучше не сбоку, а под топкой разместить, чтоб тепло не терять. И кладку в них не сплошняком, а в решетку, как соты пчелиные, —нагрев будет бешенный!
Он тараторил, увлеченно, его рука летала по доске, превращая мою идею в полноценный чертеж. Магницкий, подошел и уже скрипел пером на бумажке, прикидывая что-то свое — теплоемкость, потоки, время цикла.
Федька с Гришкой (а именно им придется все это физически воплощать) кажется тоже уловили суть.
В этот момент я тихо отошел в сторону. Моя работа была сделана. Я подкинул им идею, зернышко, а эти гении уже растили из него целое древо технологии. Я чувствовал себя дирижером, который только махнул палочкой, а оркестр уже подхватил тему и разворачивал ее в грандиозную симфонию.
Пока Нартов с головой ушел в свою «стеклянную печь», как ее тут же прозвали, я подозвал Магницкого. У нас была другая задачка, не менее важная.
— Леонтий Филиппович, с железом Андрей разберется, а нам с вами пора другой фундамент закладывать. Юридический.
Я усадил его за стол, положил перед ним стопку чистой бумаги.
— Государь дал мне добро на создание компании. Но устав мы пишем сами. И от того, что мы сейчас тут наворотим, будет зависеть наш карман, наша власть, и наша шкура, если на то пошло.
Я начал диктовать. Магницкий, со своим идеальным почерком и знанием всех канцелярских крючков, едва поспевал. Мы создавали монстра, невиданного в России. Акционерное общество, где сплетались интересы казны, частников и мои личные. Я в юриспруденции ни в зуб ногой, как говориться, но с учетом знаний будущего, уткну за пояс многих. Да и сам Магницкий очень хорошо владел юридическим «местным» языком.
— Пункт первый, — чеканил я. — Контрольный пакет акций — у Государя и казны. Это наша наш щит. Он — главный.
— Пункт второй. Следующий по размеру пакет — мой. Без права продажи, неотчуждаемый, по наследству. Это моя плата за технологии и за то, что я всем этим рулю. Я не наемный мастер, я — хозяин.
— Пункт третий. Остальные акции — в свободную продажу. Меншиков, Брюс, купцы… пусть вкладываются. Их деньги нам нужны. И это их повяжет. Тот, кто вложился в корабль, не станет пилить сук, на котором сидит.
Магницкий строчил, иногда вскидывая на меня обалдевшие глаза. Он, человек старой закалки, привыкший к приказам «сверху», с трудом переваривал новые, почти крамольные идеи про доли, акции и советы директоров.
— И самое главное, Леонтий Филиппович, — я наклонился к нему, понизив голос. — Заверните это в такие формулировки, чтоб комар носа не подточил. Все технические, кадровые и производственные решения принимаются генеральным директором, то есть мной, единолично. Совет акционеров пусть обсуждает прибыль, дивиденды, куда дальше плыть. Но они не имеют права совать свой нос в работу завода. Уволить меня они могут только с личного согласия Государя. Это понятно?
Старик медленно поднял на меня взгляд. И на его лице я увидел глубокое, почтительное понимание. Он все понял. Я строил очередную крепость, где стенами были зубодробительные юридические формулировки, защищающие мое дело и меня самого от жадных лап и политических сквозняков. Инженерная работа и бумажная волокита шли рука об руку, и черт его знает, что из этого окажется большим геморроем.
Следующие несколько недель пролетели в какой-то бешеной гонке. Игнатовское превратилось в гудящий муравейник. Под руководством Нартова на пустыре за старыми постройками уже росли стены будущей «стеклянной печи». Каменщики, которых я согнал со всей округи, клали кирпич, плотники тесали стропила, а в кузне от зари до зари гремели молоты, выковывая хитроумные заслонки, которые придумал Андрей. Я разрывался на части: то торчал на стройке, влезая в каждую мелочь, то сидел в нашей «конторе», где мы с Магницким до блеска вылизывали устав, оттачивая каждую формулировку. Казалось, все шло как по маслу. Мы варились в собственном соку, этакий островок бурной деятельности, и от этого чувства кружило голову. Изредка я заскакивал в Канцелярию, благо там сложился неплохой коллектив.
Но, как известно, всякая лафа когда-нибудь заканчивается. Однажды под вечер, когда я, вымотанный в хлам, корпел над сметами, в кабинет без стука влетел запыхавшийся Тимоха. За ним, едва поспевая, трусил какой-то незнакомый мужик в дорожной одежде — человек Брюса.
Гонец молча протянул мне пакет с сургучной печатью и тут же отступил к двери, ясно давая понять, что его дело сделано. Я взломал печать. Письмо было от Брюса, который еще давно отправил людей на Урал с задачей завербовать в Игнотовское лучших литейщиков и доменщиков. Брюс им обещал вольную, бешеные по тем временам деньги и такие условия, каких они в жизни не видели.
Письмо было коротким. Все мастера, которые уже согласились и даже взяли задаток, как один дали заднюю. Без объяснения причин. Просто вернули деньги и заперлись по домам. Брюс писал, что по заводам прошел слух: хозяин, Демидов, лично прикатил на Урал, собрал лучших, отвалил им двойной оклад серебром, а заодно и шепнул на ухо, что любой, кто рыпнется «к питерскому выскочке», будет пойман, выпорот кнутом до полусмерти и сгинет на каторге. Он их запугал, превратив в рабов на золотом поводке.
Я скомкал письмо. Кулак сжался сам собой. Я еще производство не запустил, а мой главный конкурент уже отрезал меня от самого ценного — от кадров. Демидов, гениальный в своей хватке мужик, почувствовал, откуда ветер дует. И ответил жестко и эффективно.
Второй удар прилетел через час, с другим гонцом, уже из Питера. И опять от Брюса. Внутри, кроме короткой записки, лежал мой проект устава, весь исчерканный красным. Я пробежался глазами по пометкам канцелярских крыс на полях. «Пункт о единоличном правлении супротивен духу», «Право на безналоговый ввоз требует долгого рассмотрения», «Охранный полк согласовать с Военной коллегией»… Сотни придирок, крючкотворство, откровенная бюрократическая муть, каждая из которых означала месяцы согласований. Мой отточенный механизм превращали в неповоротливого, мертворожденного урода.
Записка Брюса была короткой.
«Барон, устав твой увяз. Чувствуется лапа наших уральских „друзей“. Их люди в Приказах получили щедрые подношения. Отказать в лоб не посмеют — Государя боятся. Но будут тянуть, топить твое дело в бумажном болоте, пока оно само не захлебнется. Действуй.»
Я отложил бумаги и подошел к окну. На Игнатовское опускались сумерки. Там, на стройке, еще горели факелы, стучали молотки — мои люди строили будущее. А здесь я держал в руках доказательство того, что это будущее у меня пытаются украсть.
Это была скоординированная атака. Пока я воевал со шведами, у меня за спиной плели паутину. Ударили по двум самым больным местам. По кадрам — без спецов мои технологии так и останутся картинками на бумаге. И по закону — без утвержденного устава я был просто частником, бароном-затейником на государственной мануфактуре.
Враги мои были не дураки. Они не лезли на рожон, не подсылали убийц. Они выбрали другую тактику. Войну на истощение. Экономическую и бюрократическую. Они решили меня задушить, перекрыв кислород: людей и легальный статус. Хотели, чтобы мой проект сдох, так и не родившись.
Одной инженерией тут уже не вывезешь. Нужно было отвечать несимметрично. Раз они бьют по моим слабым точкам, значит, пора нащупать их болевые. И я, кажется, уже прикинул, куда именно нужно бить.
Дня через три, когда я уже мысленно похоронил весь проект, над Игнатовским взвилось облако пыли. Дорогущая карета, запряженная шестеркой коней, в сопровождении десятка драгун личной охраны, подкатила к самым воротам. Я даже бровью не повел. Я его ждал и предупредил охрану на входе — пускать без промедления.
Сам Александр Данилович Меншиков собственной персоной пожаловал в мою скромную вотчину. По официальной версии — обсудить детали нашего будущего партнерства. А на самом деле — приехал поглядеть на раненого зверя, ткнуть в него палкой и прикинуть: добить сразу или с паршивой овцы еще можно содрать клок шерсти.
Я даже знал что стало триггером к его появлению. Утром сообщили о многократном повышении цены на уголь — наверняка опять уши Демидова торчат.
Я встретил его у кузницы, в простом кожаном фартуке поверх рабочего камзола, с рожей, перепачканной сажей. Я тут не прожекты в голове рисую, а вкалываю по-настоящему. Напыщенный Меншиков вылез из кареты в расшитом золотом кафтане, и брезгливо оглядел заводскую грязь. Во взгляде — снисходительное любопытство.
— Ну-с, здравствуй, барон-промышленник, — протянул он, не скрывая ехидной ухмылки. — Решил вот поглядеть, на что денежки пойдут. Дошли слухи, дела у тебя не ахти. Уголь, говорят, нынче золотой, да и мастера к тебе что-то не бегут.