Брюс слушал, не меняясь в лице. Лишь изредка кивал, и было непонятно — то ли соглашается, то ли просто проявляет вежливость. Когда я наконец выдохся и замолчал, в кабинете повисла тишина — я даже слышал как трещит фитиль свечи. Я ждал его реакции, готовый к любому раскладу: к спору, к критике, к приказу отменить все к чертям собачьим. Но уж точно не к тому, что случилось дальше.
Брюс медленно откинулся в кресле, закинул руки за голову, посмотрел в потолок и… заржал. Не хмыкнул, не усмехнулся, а именно заржал в голос, от души. Таким я его не видел ни разу. Этот совершенно неуместный хохот меня возмутил. Я остолбенел. Вся моя бессонная ночь, страх за людей, выстраданный план — и в ответ — смех. Кровь ударила в виски. Это было обидно.
— Вам весело, Яков Вилимович? — выдавил я, осознавая, что начинают чесаться кулаки. — На кону сотни жизней, а вы…
— Уймись, барон, — Брюс наконец просмеялся, вытирая выступившие слезы. Он посмотрел на меня, в его глазах, к моему полному изумлению, не было и тени насмешки. Только искреннее, почти отеческое восхищение. — Не кипятись. Я не над тобой смеюсь. Я от удовольствия. Ты превзошел все мои ожидания.
Я тупо уставился на него.
— Видишь ли, Петр Алексеич, — продолжил он, мигом посерьезнев, — то, что ты сейчас тут нагородил… это было очень интересно.
Он выдержал паузу. А потом начал, как конструктор, разбирать мой мир на детали. Вся эта история со смертью Глебова и пропажей карты, оказывается, была чистой воды инсценировкой. Спектаклем, срежиссированным для соглядатаев. А попутно Брюс поспорил с Царем на то, что я найду выход. Государь же считал, что из такой проблемы (утечка маршрута) невозможно найти выход, только отмена экспедиции. Они хотели проверить, как я себя поведу в полной заднице. Сдуюсь, прибегу жаловаться или выдам что-то нетривиальное. А я не выдал. Я, сделал лучше — вышел из ситуации с наименьшими потерями, если не больше.
— А Глебов? — прохрипел я.
— Капитан Глебов — один из моих лучших людей, — буднично ответил Брюс. — Жив-здоров. Царапина на плече для достоверности, не больше. Сейчас отсыпается в теплом местечке. Мы должны были сделать так, чтобы в утечку поверили все.
Карта, которую у него «стырили», тоже была липой. Наживкой, которую через своего человека скормили шведам. И не единственной. Чтобы окончательно запутать вражескую разведку, каждому ротному командиру в отряде выдали свой, уникальный вариант карты, с разными маршрутами и целями (с запретом на разглашение даже внутри экспедиции — по крайней мере до ее начала). Теперь в Стокгольм лился целый поток противоречивых донесений, и шведский штаб, должно быть, стоял на ушах, пытаясь понять, куда же русские на самом деле сунутся.
Я слушал, и меня разрывало на части: с одной стороны, отлегло, что мужики не идут на убой, с другой — бесило, что меня развели. Брюс, видя мое состояние, по-дружески хлопнул меня по плечу.
— Ты доказал, что стратег. Таким и должен быть настоящий живец, на которого мы ловили крупную рыбу еще на Охте, и на которого будем ловить теперь.
Слово «живец» меня покоробило. И все встало на свои места. Все мои успехи, все покушения, все интриги… Я и раньше догадывался, что меня используют втемную, но услышать это прямо, вот так буднично, от человека, которого я считал своим покровителем, было невыносимо. Я — не партнер. Я — инструмент. Ценный, полезный, но всего лишь инструмент. Приманка в большой игре. От этого осознания стало горьковато. Нет, я все понимаю, но все же не приятно.
Брюс, должно быть, заметил, как у меня перекосилось лицо. Он понял, что ляпнул лишнего. В голосе его прорезались извиняющиеся нотки.
— Петр, пойми меня правильно… Интересы государства требуют… сложных решений. Ты слишком ценная фигура, чтобы рисковать тобой по-настоящему. Все, что мы делаем, — это для блага России.
Я молча кивнул. А что я мог сказать? Что мне это не по нутру? Что я не хочу быть наживкой? Глупо и наивно. Я сам в это ввязался. На душе стало паскудно.
Я вышел из особняка Брюса на автопилоте, не чуя под собой ног. В голове набатом стучало одно-единственное слово: «живец». Не соратник, а наживка. Кусок мяса на крючке для ловли крупной рыбы. Сырой питерский ветер ударил в лицо, но остудить кипящую внутри злость был не в силах. Я брел вдоль темной, свинцовой воды.
Все это время, с того самого дня, как я тут очутился, я искренне считал себя игроком. Да, пешкой, но все же фигурой, которая делает свои ходы. Я что-то внедрял, строил, изобретал, наивно думая, что толкаю эту неповоротливую махину в будущее. Оказалось, я не игрок, а шахматная доска, на которой свою партию разыгрывают другие. Мои пушки, станки, мануфактура — все было блесной, на которую слетались враги России — и свои, и чужие. А Брюс с Государем просто сидели в сторонке и смотрели, кто клюнет. А потом снимали с доски чужие фигуры. Удобно. И цинично до зубовного скрежета.
Прогрессорство… Какое же дурацкое, книжное словечко. В моих фантазиях это было чем-то благородным: нести свет знаний, строить заводы, облегчать людям жизнь. А на деле мое прогрессорство оказалось всего лишь инструментом в политических интригах. Мои технологии — не цель, а средство для выявления предателей, повод для шпионских игр, причина для международных разборок. И чем круче становились мои изобретения, тем жирнее и аппетитнее я становился как наживка. Горькая ирония, нечего сказать.
Я остановился, облокотившись на холодный гранит. И что теперь, все бросить? Запереться в своем Игнатовском, выращивать картошку и делать вид, что я не при делах? Нет. Такой номер не пройдет. Выход тут только один. Хватит быть наживкой, пора самому становиться рыбаком. А для этого нужна реальная сила. Технологическая, промышленная мощь, которая сделает меня не полезным, а незаменимым, даст мне рычаги, чтобы диктовать свои условия, а не быть пешкой.
Дорога в Игнатовское прошла как в тумане. Я трясся в карете, смотрел на унылые пейзажи за окном и думал только об одном — о независимости.
Вернувшись в имение, я первым делом пошел в свою берлогу — в мастерскую. Здесь, среди родных запахов раскаленного металла, угля и масла, я был на своем месте. Здесь царил порядок и логика, а не столичные подковерные игры. Я подошел к большому столу, где лежали чертежи моего последнего амбициозного проекта, который мог стать ключом к моей свободе.
Конвертер.
Я провел рукой по чертежу. Эта «груша», способная превращать паршивый чугун в качественную сталь, была моим единственным шансом наконец-то получить металл для винтовки СМ-1, для легких пушек, для брони. Я мог построить свою, независимую производственную базу, которая не будет зависеть ни от капризов уральских заводчиков, ни от поставок из-за бугра. Но теперь я понимал, что это не техническая задачка, а вопрос выживания. По-настоящему рулит ситуацией тот, кто контролирует производство стали.
Я мысленно начал прикидывать масштаб бедствия. Проблемы, которые раньше казались просто сложными, теперь выглядели практически нерешаемыми. Это был не один вопрос, а целый клубок, который предстояло распутать.
Первое и самое главное — футеровка. Внутренняя обкладка конвертера. Я взял в руки обычный печной кирпич. При температуре жидкой стали, а это полторы тысячи по Цельсию, он просто потечет, как масло. Нужны огнеупоры. В моей прошлой жизни для этого использовали динас или магнезит. А здесь? А здесь их просто не было. Значит, надо начинать с нуля. С геологической разведки — посылать экспедиции на поиски нужных минералов. Потом — организовывать карьеры. Потом — строить отдельные печи для обжига этих кирпичей по специальной технологии. Это не задача, это, мать его, создание целой новой отрасли.
Второе — дутье. Чтобы выжечь из чугуна лишний углерод, нужен мощный и непрерывный поток воздуха под давлением. Мои нынешние мехи, работающие от водяного колеса, — это, конечно, хай-тек по местным меркам, но для конвертера они, что мертвому припарка. Нужен поршневой компрессор. А чтобы его крутить, нужна паровая машина. Еще один гигантский проект. А это — точное литье здоровенных цилиндров, притирка поршней, хитрые клапаны. Это целая новая вселенная точной механики, о которой тут имели весьма смутное представление.
И третье, самое тонкое — контроль химии. В XXI веке лаборант засунул бы пробу в спектрометр, и через минуту получил бы полный расклад. Здесь же — только глаз, нюх и интуиция. Значит, мне придется обучать мастеров, придется создавать новую касту — сталеваров-виртуозов, которые годами будут учиться определять готовность плавки по цвету пламени из горловины конвертера, по снопу искр, по звуку — от глухого гула до оглушительного рева. Мне нужно было превратить точную науку в высокое, почти шаманское искусство.
Я отошел от стола и плюхнулся на лавку. Картина вырисовывалась эпическая. Конвертер — это верхушка целой технологической пирамиды, фундамент которой мне еще только предстояло построить. Огнеупоры, горное дело, паровая энергетика, точная механика, обучение уникальных спецов… Каждая из этих задач сама по себе тянула на дело всей жизни.
Но странное дело, это осознание не придавило меня. Наоборот. Протрезвило и собрало в кучу. Хаос в голове после разговора с Брюсом сменился ясным, холодным пониманием. Вот он, мой путь. Долгий, муторный, почти нереальный.
Путь от «живца» к игроку.
Из меня выветрились последние остатки наивности, уступив место холодному, циничному расчету. Раз уж я фигура в чужой игре, то свою роль надо играть на Оскар. Следующие дни прошли в дикой гонке, зато теперь я действовал более осмысленно. Подготовка к экспедиции выходила на финишную прямую, и я рулил процессом, уже четко понимая всю эту многоходовочку.
Я лично проводил инструктаж для Орлова. Мы закрылись в моем кабинете, и я без всяких экивоков обрисовал задачу. Никаких подвигов, никакого «умри, но сделай». Его миссия — быть актером в большом спектакле для шведского зрителя.
— Твоя задача — шуметь, — говорил я, водя пальцем по карте. — Громко и правдоподобно. Я хочу, чтобы о каждом твоем шаге тут же летела депеша в Стокгольм. Пусть их шпики видят ваши костры за десять верст. Пусть слышат ваши перестрелки и находят следы огромного лагеря. Ты должен вбить им в головы, что именно ты — главная угроза. Заставь их гоняться за тобой по