В итоге, после непрерывной, лихорадочной работы, у меня в руках лежал маленький, тяжелый, идеально подогнанный пистолет. Вороненая, переливающаяся синевой сталь ствола, рукоять из мореного дуба, которая как влитая легла в ладонь. И рядом — два десятка тускло поблескивающих латунных патронов, каждый из которых был маленьким произведением инженерного искусства. Это был приговор, спрятанный в кармане, он давал мне такое чувство уверенности, какого не давал и целый полк гвардейцев за спиной.
Нужно будет точно такой же сделать для Брюса и Петра Великого — они оценят это по достоинству.
Стрелять меня учил Орлов. Он сходу оценил преимущества такой штуковины. Мы уходили на дальнее стрельбище, где нас никто не мог видеть. Он не заставлял меня целиться в мишень.
— Забудь про эту мушку, Петр Алексеич, — говорил он, наблюдая, как я пытаюсь поймать цель. — Эта штука не для того, чтобы белок в глаз бить. Это для разговора в темном переулке, когда собеседник уже занес над тобой нож. Тут думать некогда, тут надо бить.
Он заставлял меня стрелять от живота, навскидку, по силуэтам, которые его солдаты вырезали из досок. Он учил меня указывать. «Куда рука смотрит, туда и пуля летит». А после стрельб мы шли в кабинет к де ла Серде. И там начинался другой урок.
— Представь, барон, — говорил старый испанец, расставляя на карте оловянных солдатиков, — ты в комнате, полной врагов. Они улыбаются тебе, говорят комплименты, наливают вино. Но каждый из них ждет момента, чтобы вцепиться тебе в горло. Твой пистолет — это рычаг. Одна только угроза его применения может выиграть тебе время, заставить их отступить. Главное — выбрать правильный момент и правильную цель. Не того, кто кричит громче всех, а того, кто молча тянется за кинжалом.
Орлов учил меня, как выжить в драке. А де ла Серда учил, как этой драки избежать или, если она неизбежна, закончить ее одним, решающим ходом. И когда я, наконец, научился выхватывать пистолет из кармана и, не задумываясь, всаживать пулю в грудь деревянному манекену, Орлов удовлетворенно крякнул. А испанец молча кивнул. Экзамен был сдан. Я был готов к Москве.
За два дня до отъезда в Москву в наше тихое болото ударил гром. Без всяких предупреждений. Я как раз стоял у паровой машины, слушая ее ровное, мощное дыхание — лучший звук на свете, — когда снаружи донесся такой шум, что я на секунду решил: шведы прорвались. Грохот десятков копыт по раскисшей дороге, зычные крики, собачий лай. Орлов, выскочивший на крыльцо, вернулся с таким лицом, будто увидел призрак собственного прадеда.
— Государь, — коротко выдохнул он.
Петр явился без свиты, без предупреждения, в сопровождении лишь полусотни драгун личной охраны. Его дорожная карета, заляпанная грязью по самую крышу, выглядела так, будто ее гнали без остановки от самого Петербурга. Он не стал ждать, пока ему откроют ворота, а просто спешился и, перешагнув через шлагбаум, широкими, стремительными шагами двинулся прямо к моей конторе, распугивая ошалевших от такого зрелища мастеровых. На нем был простой дорожный камзол, забрызганный грязью, ботфорты и треуголка, сдвинутая на затылок. От его громадной фигуры перло такой яростью, что воздух вокруг, казалось, потрескивал.
Я встретил его быстро шагая навстречу. Попытка изобразить радушие и поприветствовать монарха, как положено, с треском провалилась. Он пронесся мимо меня, как ураган, едва не сбив с ног, влетел в избу и с такой силой впечатал кулак в дубовый стол, что подпрыгнула чернильница, оставив на бумагах жирную кляксу.
— Бунт! — его бас прогремел так, что в окнах задребезжали стекла. — На моих землях! Под моим носом! Бунт!
Я молча закрыл за ним дверь, отсекая любопытные взгляды. В комнате остались только мы вдвоем. Петр мерил шагами тесное пространство, его огромная тень металась по стенам. Настоящий медведь-шатун в тесной берлоге.
— Я сказал — быть Компании! Я сказал — работать вместе на благо Отечества! А этот кафтанник уральский, этот хрыч мне указывать вздумал⁈ — он резко развернулся и вперился в меня горящими глазами. — Мне донесли, Смирнов! Брюс твое письмишко переслал, и ответ его собачий! Он тебя в Москву на суд зовет, как мальчишку какого-то! Он мою волю государеву ни во что не ставит!
Ах вот оно в чем дело!
Его ярость была настоящей, первобытной. Он воспринял вызов Демидова как прямое посягательство на его власть, на его право решать, кому и как вести дела в его стране. Демидов, сам того не ведая, наступил на самую больную мозоль самодержца.
— Сидеть здесь! — приказал он мне, ткнув в меня же длинным пальцем. — Никуда ты не поедешь! А я этого Демида за бороду из его московских палат вытащу! Я его сюда, в Игнатовское, в кандалах притащу, и будет он у тебя в ногах прощения просить перед всеми твоими мастеровыми! Пусть знают все, что бывает с теми, кто царскому слову противится!
Все. Капкан захлопнулся. С одной стороны — прямой, недвусмысленный приказ царя, который в гневе страшнее самого дьявола. Ослушаться — это в лучшем случае — опала, а в худшем — плаха. С другой — его «помощь» была для меня хуже смерти. Если Петр силой притащит Демидова на поклон, я навсегда останусь в глазах промышленной элиты царским любимчиком, выскочкой, который решает вопросы опираясь на государев гнев. Меня будут бояться, ненавидеть, но никогда не станут уважать и считать равным. А без этого партнерства, без этих связей, моя Компания рано или поздно задохнется.
Я медленно, с достоинством, опустился на одно колено.
— Воля твоя — закон, Государь, — мой голос прозвучал без тени страха. — И если прикажешь, я останусь здесь. Но прежде чем ты свершишь свой правый суд, позволь слово молвить. Токмо не как подданному, а как твоему стратегу.
Петр замер. Мое спокойствие и неожиданная формулировка сбили его с толку. Он нахмурился, махнул рукой:
— Говори. Коротко.
Я поднялся с колен. Теперь мы стояли лицом к лицу.
— Ты хочешь притащить Демидова сюда на цепи? — начал я. — И ты это сделаешь, я не сомневаюсь. И он будет просить прощения. Но что в сухом остатке?
Я сделал паузу.
— Все увидят лишь одно: как грозный царь покарал строптивого подданного ради своего фаворита. Они увидят силу, гнев, страх. И они подчинятся и никогда не станут нашими союзниками. Они затаятся, будут ждать, пока твой гнев остынет, и при первой же возможности всадят мне нож в спину. Ты хочешь править страхом, Государь? Или ты хочешь править умами?
Я говорил негромко, каждое слово было взвешено.
— Демидов бросил вызов не тебе. Он бросил его мне. И если я по-твоему приказу спрячусь здесь, за стенами Игнатовского, все увидят в этом мою трусость. Они решат, что барон Смирнов силен, лишь когда за его спиной стоит тень Государя. А я хочу, чтобы они увидели другое.
Я подошел к столу и развернул карту России.
— Позволь мне поехать в Москву, Государь. Позволь мне одному войти в это змеиное гнездо. Позволь мне встретиться с ним и со всем его советом «опытных людей». И я докажу им на деле, кто из нас смотрит в будущее, а кто застрял во вчерашнем дне. Я не буду его унижать. Я сделаю его товарищем. Я заставлю его самого, добровольно, вложить свои деньги в нашу Компанию. И когда они увидят, что самый хваткий и самый богатый промышленник России признал мою правоту и стал моим союзником, они сами потянутся к нам.
Я поднял на него взгляд.
— Пусть они увидят, что твоя великая идея о сильной, промышленной России выгодна им всем. Пусть они увидят триумф твоей мудрости, а не силы. Вот какой победы я хочу для тебя, Государь.
В комнате повисла тишина. Петр смотрел на меня, и на его лице ярость боролась с изумлением. Он, человек прямого действия, привыкший рубить гордиевы узлы одним ударом сабли, очень нехотя переваривал эту многоходовую, почти византийскую интригу. Он был гениальным политиком и увидел в моих словах холодный расчет.
Царь медленно отошел к окну, заложив руки за спину. Долго смотрел на суетящихся во дворе людей.
— Хитер ты, Смирнов, — наконец произнес он, не оборачиваясь. — Хитер и опасен, как иезуит.
Гнева в его глазах уже не было, только усталость и тень уважения.
— Ладно. Твоя взяла. Я вижу в твоих словах государственный ум. А это я ценю. Поезжай.
Он подошел ко мне вплотную, и его огромная ладонь тяжело опустилась на мое плечо.
— Но смотри, барон, — его голос стал тихим и жестким. — Провалишься — тогда я сделаю по-своему. И поверь, Демидову мой гнев покажется детской шалостью по сравнению с тем, что я сделаю с тобой.
Он развернулся и, не сказав больше ни слова, вышел из конторы. Через минуту я услышал, как загремела его карета, унося его обратно в Петербург.
Я остался один. Ноги вдруг стали ватными, и я опустился на стул. По спине катился холодный пот. Я только что играл с огнем.
Через два дня после царского визита наш странный обоз наконец-то выполз на московский тракт. Впереди — десяток верховых преображенцев под командованием Орлова, их темно-зеленые мундиры почти растворялись в утренней хмари. За ними, скрипя и охая на каждой кочке, тащились две крепкие, обитые железом телеги. В одной, под грудой мешков с овсом и сеном, покоился наш главный аргумент — разобранный макет завода (с некоторыми дополнительными усовершенствованиями). Во второй трясся я сам вместе с Андреем Нартовым. Мы сидели окруженные чертежами, грифельными досками и инструментами. Эта телега стала нашей походной «шарашкой», и я был намерен использовать каждую минуту этого долгого пути с толком.
Дорога на Москву в это время года — это издевательство. Колеса тонули в вязкой, чавкающей грязи, телеги скрипели и стонали, рискуя развалиться. Орлов то и дело останавливал колонну, чтобы солдаты подкладывали бревна под колеса или вытаскивали лошадей из очередной западни. Но для меня и Нартова это медленное, изматывающее продвижение стало настоящим подарком. Оторванные от суеты Игнатовского, от бесконечных административных дел, мы наконец-то могли полностью погрузиться в то, что любили больше всего — в инженерию.