— Ясно, — коротко бросил Орлов.
— Вторая, для купеческого сословия. Самая жирная. Пусть шепчутся, будто я привез из-за моря секрет, как из простой медяшки серебро делать. Технология, дескать, мудреная, барыши такие сулит, что наш Демидов со всеми его заводами просто нищим оборванцем покажется. У этих нюх на деньги, они заинтересуются чисто из любопытства, хотя и не поверят.
— Лихо, — одобрительно хмыкнул капитан.
— И третья, — я сделал паузу. — Самая рисковая, самая нужная. Эта — для простого народа и для тех, кто в старине увяз. Для староверов этих, с которыми Демидов якшается. Для этой публики ты наймешь юродивых, калик перехожих, самых горластых. И пусть они по всей Москве трезвонят, что питерский барон — колдун да чернокнижник. Что притащил он с собой «машину бесовскую», которая сама ходит, огнем дышит и уголь жрет. Пусть вопят, что это конец света и что «антихрист» в Первопрестольную скверну тащит.
Орлов аж нахмурился.
— Петр Алексеич, да за такие разговоры нас самих на дыбу поднимут. Дело-то такое…
— В этом-то и вся прелесть. Демидов потеряется. Услышит три разные истории, и не будет знать, за какую хвататься. Ему придется гонять своих ищеек по всей Москве, проверять одно, другое, третье. А пока он в этом бардаке будет копаться, мы время выиграем. Да и надо ему для затравочки побольше противоречивой информации. И главное, он поймет, что я — фигура, вокруг которой аж земля горит. Непредсказуемый, а значит — опасный. Иди. Деньги на это дело выдам.
Орлов встал, в глазах у него заплясали черти. Эта замороченная задачка пришлась ему явно по вкусу.
— Будет исполнено, ваше благородие. Такой туман напустим, что сам черт не разберет.
Мой расчет, в общем-то, оправдался, но с одним неприятным «но». Через два дня Москва и впрямь забурлила. Орлов докладывал, что его ребята сработали на отлично. В торговых рядах только и разговоров было, что о «серебряном деле» (что удивило — не думал, что на такую глупость клюнут), а в боярских кругах вовсю обсуждали грядущее перевооружение. Демидов, как и доносили люди Стрешнева, и правда растерялся. Гонял своих гонцов то к военным, то к купцам, пытаясь докопаться до сути, но натыкался на стену из домыслов. Вот только третья байка, про «бесовщину», зажила своей жизнью. Вышла из-под контроля. Палка о двух концах, чтоб ее. Весть о «бесовской машине» и «питерском антихристе» разнеслась по Москве, как зараза. У ворот Пушечного двора начали кучковаться хмурые толпы, народ крестился, глядя на наши стены, и шептался. Но самое хреновое случилось к вечеру. Прискакал гонец от Стрешнева с запиской. Старик сообщал, что слухи дошли до Боярской думы. Местная знать, и без того косо смотревшая на все петровские реформы, заволновалась. Пошел ропот: «Не богохульствует ли царев новый любимец? Не накличет ли он на Москву гнев Божий своими штуками заморскими?» Я оказался в капкане, который сам же себе и поставил. С одной стороны — Демидов, которого надо было брать за жабры. С другой — вся эта дремучая, набожная московская элита, которую я ненароком восстановил против себя.
Моя хитрая игра со слухами, как оказалось, сработала против меня. В глубине души я знал, что с верой в этом времени не стоит шутить, но чтобы настолько? Хотел запутать одного Демидова, а в итоге настроил против себя половину московской боярской думы, которая теперь видела во мне не государева человека, а чуть ли не слугу дьявола. Сидеть и ждать, пока этот снежок превратится в лавину, было глупо. И раз они боятся тайного, я решил вывернуть все наизнанку — работать максимально публично. Пусть смотрят, раз так интересно.
Утром я отдал приказ — всю нашу возню (которую мы затеяли по задумке Стрешнева) мы перенесли из дальнего ангара в самый центр Пушечного двора. На всеобщее обозрение. Охрану, конечно, оставили, но теперь любой — от боярского сынка в карете до простого зеваки — мог пялиться сквозь решетку на то, как мы ковыряемся с какими-то железяками. Конспирация закончилась. Я превратил наш проект в публичное шоу, в театр, где главной героиней была сама технология.
Через гонца я тут же отправил Стрешневу новое послание, зная, что оно мигом разлетится по нужным кабинетам. Смысл был простой: барон Смирнов, дескать, ничего не прячет. Он намерен доказать, что великие дела можно творить и здесь, в сердце России, руками славных московских мастеров из подручных материалов. Это был наглый ход. Я одновременно и льстил московской элите, и бросал вызов Демидову, который вечно кичился своими уральскими самородками. Пусть посмотрит, на что москвичи способны.
Правда, реальность оказалась куда прозаичнее и злее. Московские мастера стали главным тормозом всего процесса. Мужики-то с золотыми руками, спору нет. Могли колокол в тысячу пудов отлить, что за десять верст слышно, или пушечный ствол выковать. Но работали они по-старинке, на глазок да на авось. А наши чертежи, с их точными размерами, допусками и прочей заумью, были для них «немецкой блажью». У меня даже появилось некое дежавю, будто я очутился на тульском заводе, в начале своего «попаданства».
И сколько я ни бился, объясняя им про распределение нагрузок и лишний вес, все было как об стенку горох. Они саботировали работу. Не со зла, а просто по дремучести своей. Детали получались грубыми, с пузырями, размеры гуляли. Нартов рвал на себе волосы, пытаясь донести до них суть, но натыкался на стену глухого непонимания. Он же тоже привык к Игнатовскому порядку. А к хорошему быстро привыкаешь.
Пришлось прибегнуть к методам, которые здесь работали безотказно. Я собрал всех мастеров и объявил: каждый, кто работает над «государевой машиной», будет получать тройной оклад. Серебром. Каждый вечер. Глаза у мужиков загорелись. Но я тут же добавил, что за каждую испорченную деталь, за каждый промах в размере будет вычитаться штраф в том же тройном размере, а особо упрямые познакомятся с батогами на конюшне. И для наглядности велел Орлову протащить по спинам одного из самых горластых «умельцев», который накануне демонстративно запорол важную деталь. Сработало. Скрипя зубами, проклиная меня и мою «немецкую науку», они начали работать.
И казалось бы, ничего архисложного я не придумал — всего лишь миниатюрный паровой котел. Но проблемы лезли отовсюду. Медный котел, спаянный местными, потек по шву. Пришлось разбирать, паять заново, теряя драгоценный день. Чугунный поршень, который отлили только с пятой попытки, оказался с микроскопическими дырками и безбожно травил пар. Нартов, похожий на привидение от бессонницы, не вылезал из мастерской. Он сам, на ходу, изобретал то, чего и в чертежах-то не было. Придумал новую систему уплотнения для поршня — какую-то дикую комбинацию из промасленной кожи, пеньки и тонкой нити, которую люди Стрешнева каким-то чудом достали у заезжих купцов. Он лично притирал клапаны, добиваясь герметичности, о которой местные не слыхивали. Я смотрел понимал, что без этого одержимого гения весь мой план так и останется на бумаге.
За день до встречи с Демидовым мы решились на пробный запуск. Момент истины. Двор оцепили преображенцы, отогнав зевак.
— Давление есть! — срывающимся голосом крикнул Нартов. — Пробую!
Он с силой потянул на себя длинный латунный рычаг.
Машина дернулась, издала жалобный стон, будто ее пытали. Из всех щелей с шипением повалил пар. Огромный маховик сделал один тяжелый, натужный оборот, второй… и встал. В наступившей тишине раздался резкий, звенящий хлопок, и из одной из медных трубок, идущих от котла, хлестнула струя кипятка с паром.
Всё. Приехали. Провал.
Настроение упало ниже плинтуса. Мастера, стоявшие поодаль, начали злорадно перешептываться. Нартов плюхнулся на ящик, обхватив голову руками.
Я с трудом подавил рвущийся наружу стон и заставил себя подойти к остывающей машине. Надо было понять, что пошло не так. И у нас была всего одна ночь, чтобы сотворить чудо.
Тишина, которая наступила после провала, давила, высасывала воздух, делала каждый звук — скрип остывающего металла, злорадный шепоток мастеров, тяжелое дыхание Нартова — невыносимо громким. Я стоял перед своим детищем и впервые за долгое время почувствовал разочарование.
Когда сюда заявится Демидов со своей уральской сворой и вся эта напыщенная московская знать, они придут поглазеть на мое фиаско и увидят, как питерский выскочка, барон-самозванец, сел в лужу со своей «бесовской машиной».
Мой авторитет разлетится вдребезги. И дело было не в гордыне. Провал в Москве станет огромным пятном для всей моей Компании. Меншиков, который вложил в нее кучу денег, первым же и потребует моей головы, когда поймет, что его развели. Остальные акционеры тут же подхватят. Государь? Да, он любит дерзких, но он непредсказуем.
Я посмотрел на Нартова. Он сидел на перевернутом ящике, тупо пялясь в землю, его плечи обвисли. Он, гений, творец, впервые понял, что одной гениальности мало. Есть еще криворукие исполнители, дрянной металл, есть сотни мелочей, которые могут похоронить самую великую идею. Его уверенность, фанатичная вера в силу механики дала трещину. В этот момент я понял, что если сдамся я, то посыплются и все остальные.
— Отставить киснуть! — мой голос прозвучал неожиданно громко, даже для меня самого. — Ошибки — это не провал. Это учеба. Тащите факелы! Ночь у нас длинная, а работа только начинается.
Мастера, которые уже собирались расходиться, недовольно заворчали. Я подозвал к себе Нартова.
— Андрей, — я положил руку ему на плечо. — Ты лучший механик, которого я знаю. Выкинь все лишнее из головы. Мы не вечный двигатель строим. Нам нужно, чтобы эта железяка проработала завтра один час. Всего один час. Думай, помогай. Что мы можем сделать прямо сейчас?
Мое спокойствие, кажется, подействовало. Нартов поднял на меня глаза. Он подошел к машине, осторожно потрогал еще горячую, лопнувшую трубку. Его пальцы, казалось, видели то, чего не замечали глаза. Он долго молчал, хмурился, что-то прикидывая в уме.
— Трубку менять — ночи не хватит, — наконец пробормотал он. — Надо весь коллектор разбирать, паять заново… не успеем.