Отложив сирену, я снова взялся за грифель, начертив схему расположения наших сил вокруг крепости.
— И наконец, финал. Пока их гарнизон будет ослеплен и оглушен, пока их души будет терзать вой наших сирен, мы запустим фейерверк. Весь. Сразу с трех сторон. Сотни ракет взлетят в небо, создавая иллюзию массированной атаки с нескольких направлений одновременно. Командиры, не видя, что происходит, не слыша приказов и получая панические донесения об атаке отовсюду, начнут метать резервы из одного конца крепости в другой. В их рядах начнется сумятица. А для нас — фейерверки дадут небольшое освещение для ночной атаки.
Я обвел взглядом их ошеломленные лица. Артиллерийский подполковник смотрел на меня с откровенным ужасом, Сытин — с мрачным, тяжелым недоверием, а в глазах Орлова, стоявшего у входа, разгорался огонек понимания (вот кто точно знает цену моим «придумкам»).
— Мы атакуем их страх, господа. Мы превратим их неприступную крепость в ловушку, в которой они сами себя сожрут от ужаса. Мы вызовем полный коллапс. И только тогда, когда их воля будет сломлена, когда их командиры потеряют управление, — я сделал паузу, обводя грифелем единственный участок стены, — только тогда пойдут наши штурмовые отряды.
Я отложил грифель. На пергаменте лежал план невиданной доселе атаки.
Тишина в палатке чуть ли не звенела. Офицеры обмениваясь тяжелыми взглядами, в которых недоумение боролось с откровенным скепсисом. Первым, как я и ожидал, не выдержал полковник Сытин. С натужным скрипом походной табуретки он грузно оперся побелевшими костяшками пальцев о стол и посмотрел на меня в упор. В его взгляде было усталое, отеческое снисхождение к зарвавшемуся, по его мнению, юнцу, который возомнил себя стратегом.
— Петр Алексеевич, — начал он взвешенно, словно отмеряя каждое слово на аптекарских весах. — Мы люди военные, простые. Твои «потешные огни» да дьявольские свистульки — дело, может, и занятное. Для ярмарочного балагана. Но здесь, прости, война. Здесь кровь льется настоящая. Мы не можем рисковать тысячами солдатских жизней ради… фокусов.
— Вы считаете это фокусами, полковник?
— А чем же еще? — он развел руками, ища поддержки у остальных. — Вы предлагаете нам играть в разбойников, пугать басурман криками да трещотками, в то время как настоящая война требует иного. Порядка. Терпения. Расчета. — Он обвел взглядом остальных офицеров, и те согласно закивали, обретя лидера. — Единственный разумный путь в нашем положении — тот, которому ты сам нас и учил под Нарвой. Зарыться в землю. Глубже. Построить надежные редуты, укрепить фланги, наладить караульную службу. Перейти к глухой, изматывающей осаде. Да, это долго. Да, мы понесем потери. Но так мы сохраним армию. Дождемся весны, подкреплений от Государя и тогда уже, с новыми силами, по-настоящему ударим. А твои затеи, прости великодушно, — верный путь к позору.
Он тяжело опустился на табуретку, довольный своей речью. Его план был безупречен с точки зрения военной науки. И абсолютно самоубийственен в наших реалиях. Ждать весны? К весне от нашей десятитысячной армии останется в лучшем случае половина — изможденные, больные калеки, не способные держать оружие. Он предлагал медленную, почетную смерть в окопах во имя устава.
— Благодарю за ваше мнение, Афанасий Игнатьевич, — спокойно ответил я. — Оно основано на опыте и здравом смысле. И оно ведет нас прямиком в общую могилу.
Сытин покраснел. Мне даже стало боязно, как бы кондратий не прихватил старика.
— Ты… ты смеешь…
— Я смею утверждать, что у нас нет месяцев, — с ленцой прервал я его. — У нас нет и недель. У нас есть несколько дней. Либо мы берем Азов сейчас, одним дерзким, безумным ударом, либо эта армия сгниет здесь заживо. И вы, полковник, знаете это не хуже меня.
Артиллерийский подполковник, стоявший рядом, нервно кашлянул в кулак.
— Даже если так, ваше благородие… Ваш план… он слишком… рискован. Нет никаких гарантий, что эти хлопушки произведут на турок хоть какое-то впечатление. А если они просто посмеются над нами? Что тогда? Мы выставим себя на посмешище и потеряем последнее уважение в глазах солдат. Это спровоцирует их на вылазку, которую нам будет нечем отбить. Нас просто сметут.
— Верно говоришь, подполковник! — тут же подхватил Сытин. — Это авантюра! Блеф! А на войне блефовать можно, когда у тебя в рукаве припрятан козырь. А у нас что?
Их логика была железобетонной. Они мыслили категориями устава, опыта, привычных рисков. А я предлагал им шаг в область, не описанную ни в одном военном трактате, а они были не готовы его сделать. Я оглядел их упрямые, честные, ограниченные лица. Стена. Эту стену было не пробить доводами. Ее можно было только обойти.
Заставив себя медленно подняться, превозмогая тупой укол боли в ноге, я подошел к столу. Расправив на столе измятый пергамент с государевым приказом, я накрыл его ладонью, словно припечатывая их возражения.
— Господа, — я вздохнул. — Я ценю ваш опыт и вашу доблесть. Но, похоже, вы забыли, что здесь написано. Здесь не рекомендация к действию. Здесь не просьба. — Я постучал пальцем по пергаменту. — Здесь не сказано: «Держите осаду». Здесь не сказано: «Ждите подкреплений». Здесь сказано: «Взять Азов». И дальше, — я сделал паузу, — «любой ценой».
Я обвел их тяжелым взглядом.
— Государь не назначил вас командовать этой операцией. Он назначил меня. И он дал мне право определять эту самую цену. И я ее определил. Ценой будет страх наших врагов. Я не прошу вашего совета, господа. Я ставлю вас перед фактом.
Это был неприкрытый вызов. Я переступил черту.
— Это… это превышение полномочий! — выдохнул Сытин, его лицо теперь побелело от гнева. — Вы толкаете армию на гибель! Я не могу этого допустить. Я немедленно пошлю гонца к фельдмаршалу Шереметеву с донесением о вашем самоуправстве!
— Ваше право, полковник, — кивнул я. — Посылайте. Пока ваш гонец доскачет, пока фельдмаршал разберется в ситуации и пришлет ответ, мы либо будем пить вино в комендантском доме Азова, либо наши головы будут торчать на его стенах. В любом случае, будет уже поздно что-либо менять.
Резко повернувшись к Орлову, который все это время, прислонившись к центральному столбу, с откровенной хищной усмешкой наблюдал за этой сценой, я понял, что один союзник у меня все же есть.
— Василий, — скомандовал я. — Собери мне всех младших офицеров. Поручиков, капитанов. Тех, кто не просиживает штаны в штабных палатках, а делит с солдатами последнюю вошь и последний сухарь в окопах, кому осточертело смотреть, как их люди мрут от лихорадки и безнадеги. И тех, кто готов рискнуть всем ради шанса выжить. Прямо сейчас. В моем шатре.
Орлов, коротко усмехнувшись, щелкнул каблуками, козырнул и выскользнул из палатки — исполнять мою волю.
Старые офицеры смотрели на меня с ненавистью и растерянностью. На их глазах происходило немыслимое. Я делал их ненужными, превращая в винтики машины, которой они больше не управляли.
— А вам, господа, — я обратился к ним, и в голосе не было и тени злорадства, лишь холодная деловитость, — я поручаю не менее важную задачу. Обеспечить бесперебойную работу тыла. Мне потребуются сотни рук для изготовления зарядов, мне нужны будут лучшие кузнецы для доводки сирен, мне нужен будет каждый плотник. Вы отвечаете за то, чтобы в решающий момент у моих штурмовых групп было все необходимое. И отвечаете за это своими головами. Перед Государем.
Думаю, что они прекрасно понимают что происходит. Ведь по чину я — бригадир, который выше полковника, который возглавляет сейчас этих офицеров.
Я не оставил им выбора. Открыто взбунтоваться они не посмели бы. Саботировать — тоже: слишком велика ответственность. Я запер их в клетке их собственного долга, оставив им самую скучную, но абсолютно необходимую работу. А всю славу — или весь позор — я забирал себе.
Когда они, один за другим покинули палатку, я на мгновение остался один. Внутри все гудело от напряжения. Рубикон перейден. Теперь либо пан, либо пропал. Но другого пути не было. И когда в палатку начали входить молодые офицеры с горящими от азарта и отчаяния глазами, я понял, что не ошибся.
Мой шатер преобразился, он походил на улей. Два десятка молодых офицеров, сбившись плотной толпой вокруг стола, ловили каждое мое слово. На их лицах не было ни тени сомнения, которое я видел у стариков, лишь голодный азарт людей, которым слишком долго не давали настоящего дела. Они были моей последней ставкой, ударной группой отчаянных, готовых поставить на кон все ради призрачного шанса на победу. А уж то, что каждый из них получит следующее звание (надеюсь, никто не лишит меня этого права, если все получится), подстегивало их сильнее всего.
— Итак, господа, — я обвел их взглядом, чувствуя, как их энергия передается мне. — Времени на раскачку у нас нет. Операция начнется через двое суток, на третью ночь. До этого момента нам предстоит сотворить небольшое производственное чудо.
Я развернул на столе эскизы, и они подались вперед, вглядываясь в непонятные чертежи.
— Задача первая, — я хлопнул ладонью по чертежу светошумового заряда. — Кодовое название — «Гром небесный». Нам нужно пять сотен таких штук. Начинка проста: магниевая пыль и селитра из «потешных огней». Подробности я передам кузнецам. Корпус… — я сделал паузу, обводя их взглядом. — Он должен быть легким, чтобы рвался от вспышки, а не от удара. Дешевым и простым в изготовлении. У кого какие мысли?
Офицеры переглядывались, в их глазах читался ступор. Жести у нас не было. Глина — слишком тяжела. Дерево — будет гореть, а не взрываться. Кажется, я не в ту дверь стучусь. Надо будет собрать только технарей и ремонтников. Они меня лучше поймут. Привык я, что в Игнатовском, даже де ла Серда не плохо соображает в моих проектах.
— Ваше благородие, — подал голос один из поручиков. — В обозе есть несколько бочек с клеем, что для починки лафетов везли. И бумага. Горы бумаги для штабных нужд. Ежели в несколько слоев проклеить, да на болванке высушить… Папье-маше, как у французов — видел у отца подобное. Легкое, прочное, дешевое.