ы, надрываясь, стянули их раскаленными обручами, а внутренние полости забили чем попало: свинцовой дробью из негодных патронов, речной галькой, битым чугуном. Приводом служила простейшая система из четырех сосновых рычагов на оси.
Однако первая же попытка раскрутить наспех собранный прототип обернулась катастрофой. Едва набрав скорость, несбалансированный маховик забился в чудовищной вибрации. Дубовая станина затряслась, и через несколько секунд одна из осей с оглушительным треском разлетелась на куски, едва не покалечив солдат.
— Дьявольщина какая-то! — сплюнул Дубов, глядя на обломки. — Ее трясет, как в лихорадке!
— Не дьявольщина, поручик, а физика, — устало ответил я. — Колесо кривое. Центр тяжести гуляет. Придется балансировать.
Я потратил несколько часов, объясняя Дубову и плотникам основы статической балансировки. Процесс был долгим и муторным: подвесив колесо на временной оси, мы давали ему свободно остановиться и тяжелым сверлом выдалбливали лишнее дерево с той стороны, что оказывалась внизу. Но к вечеру первое колесо вращалось ровно, без биений.
Вторая проблема дала о себе знать при следующей пробе: железные втулки, в которых вращалась ось, раскалились докрасна и задымили.
— Горит, ваше благородие! — крикнул один из мастеров. — Еще минута, и заклинит намертво!
— Салом пробовали мазать? — спросил я.
— Пробовали! Горит сало, как в печке!
Нужен был другой материал, и я подумал об олове. Его антифрикционные свойства были бы здесь как нельзя кстати.
— Собирайте по всему лагерю оловянную посуду у офицеров, — приказал я Дубову. — Тарелки, кружки, фляги. Все, что найдете.
— Так ведь бунт будет, господин бригадир! — ужаснулся поручик. — Это ж посягательство на святое!
— Объясни, что это приказ Государя. Для тайного оружия. А для возмещения убытков я выдам расписку. Пусть потом с Меншикова требуют, — усмехнулся я.
Ропот среди офицеров поднялся конечно, однако приказ, подкрепленный моим именем и туманными намеками на волю царя, исполнили. В импровизированной литейке из глины и дикого камня уже плавилось собранное с миру по нитке олово, а в соседнем горне кипела бронза из трофейной турецкой пушки. Мы не гнались за точным сплавом, а действовали проще: в готовые бронзовые втулки заливали тонкий слой расплавленного олова, получая мягкую, скользящую поверхность.
Потребовал доработки и механизм сцепления — простой ударный зацеп разнесло бы в щепки. Взамен я набросал более сложную, но надежную конструкцию: массивный рычаг, который не сбивал стопор, а плавно, через систему блоков, подводил вращающуюся ось маховика к оси ротора для мягкого сцепления. За двое суток, через череду проб, ошибок и провалов, пять «дьявольских органов» были собраны. Лагерь бурлил в лихорадочном, безумном предвкушении. Каждый, от писаря до гренадера, был винтиком в этом механизме и осознавал, что на его глазах рождается нечто невиданное и страшное. Радовало, что старый офицерский состав самоустранился. Не мешали — и ладно. Куда им против фаворита Петра Великого.
К исходу нескольких суток лихорадочной работы наш арсенал был готов. Горы неказистых, просмоленных цилиндров «Грома» и пять приземистых, уродливых «органов», ждали своего часа. Однако чертежи и расчеты — одно, а суровая реальность — совсем другое. Бросать в бой необстрелянное оружие и неподготовленных людей я не мог. Нам требовалась генеральная репетиция, стресс-тест для наших нервов и творений.
Ночью, когда лагерь погрузился в тревожный сон, я собрал в своем шатре Орлова и дюжину командиров штурмовых групп — самых молодых капитанов и поручиков, что поверили в мою безумную идею.
— Господа, сегодня ночью мы идем слушать музыку, — без предисловий начал я. — Пройдемте со мной. И ни слова никому. Остальной армии отдан приказ не покидать расположение, что бы они ни услышали.
В полной тишине мы двинулись сквозь лагерь, петляя между палатками и потухшими кострами. Орлов вел нас в глубокий, заросший кустарником овраг в нескольких верстах от лагеря — идеальное место, чтобы звук и свет не достигли турецких постов. На дне нас уже ждал Дубов со своей командой у одной из сирен и гренадер с несколькими зарядами «Грома». Офицеры перешептывались, с недоверием разглядывая уродливую конструкцию.
— Начнем со света, — скомандовал я. — Капитан, дайте вашему бойцу один заряд. Пусть метнет его на дно оврага. А вы, господа, — я обернулся к офицерам, — приготовьтесь. Не смотрите прямо на вспышку, если не хотите на пару часов ослепнуть.
Солдат, которому выпала эта честь, нервно перекрестился, поджег фитиль и с размаху швырнул неказистый цилиндр на дно оврага. Ночь на мгновение схлопнулась в одну слепящую, нестерпимо-зеленую точку, отбросив от каждого куста и камня резкую, чернильную тень. Следом ударил сухой, сокрушительный грохот — земля под ногами завибрировала, в ушах зазвенело. Когда звон утих, лица моих офицеров сказали все. Даже предупрежденные, они стояли оглушенные, потрясенные, неверяще мотая головами. Последние крохи сомнений на их лицах таяли, уступая место изумлению.
— А теперь, — я повысил голос, перекрикивая звон в ушах, — музыка. Дубов, начинай!
Восемь дюжих солдат, сплюнув на ладони, навалились на рычаги маховика. Раздался натужный скрип, который быстро сменился мерным, нарастающим гулом. Наращивая скорость, колесо превратилось в размытое пятно.
— Давай! — скомандовал я, когда вой подшипников достиг своего предела.
Солдат с кувалдой размахнулся и снес клин. Оглушительный скрежет металла — и из медного раструба сирены вырвался звук, не имевший аналогов в природе. Не вой и не рев. Низкий, вибрирующий, выворачивающий нутро гул, который постепенно полз вверх по тональности, обрастая высокими, режущими, как стекло, обертонами. Он сверлил череп, чуть ли не тошноту вызывал. И это я еще был готов. А мои молодые офицеры застыли в масках и первобытного, безотчетного ужаса. Этот звук был не громким в обычном понимании — он был всепроникающим.
Когда сирена затихла, воцарилась в прямом смысле слова «звонкая» тишина. Офицеры смотрели то на уродливую машину, то друг на друга. Первым опомнился капитан-гренадер с обезображенным шрамом лицом, издав какой-то сдавленный, нервный смешок.
— Дьявольщина… — прошептал он. — С таким-то… мы и врата адовы возьмем, не то что Азов.
— Капитан! — резко оборвал я его. Голос прозвучал грубо, мигом отрезвив всех. Подойдя вплотную, я посмотрел ему в лицо. — Зарубите себе на носу, господа. И передайте каждому вашему солдату. Здесь нет никакой дьявольщины. То, что вы видели — не адский огонь, а Гнев Небесный. То, что вы слышали — не вой бесовский, а Глас Господень, обращенный к неверным. Чтобы каждый наш боец, идя на штурм, знал: с нами не нечистая сила, а правда и Всевышний. Уразумели?
Мне хватает того, что главное мощное оружие — термоборический боеприпас имеет название с упоминанием дьявола. Лишний раз вызывать недовольство Церкви не хотелось. Научен уже. О — опыт, как говорится.
Опешив от такого напора, офицеры выпрямились. Гренадер смущенно и виновато кивнул. Я дал им простую легенду, понятную и, что самое главное, одобренную любой церковной цензурой. Теперь в их руках — проявление высшей воли, а это придавало сил куда больше.
На обратном пути в лагерь никто не проронил ни слова. Слухи об испытаниях, приукрашенные солдатской молвой и поданные под нужным соусом моими капитанами, разнеслись по лагерю еще до рассвета. Говорили о небесном огне и гласе архангела, который призвал на помощь русский бригадир.
Эйфория после ночных испытаний быстро схлынула. До часа «Хэ» оставались последние сутки. Вернувшись в свой шатер, я застал офицеров в состоянии крайнего возбуждения. Они, окрыленные верой в «небесное оружие», готовы были идти на штурм немедленно. Позволив им выплеснуть эмоции, я развернул на столе штабную карту Азова, и шум в палатке мгновенно стих.
— Итак, господа, представление начинается завтра, с наступлением полной темноты, — я обвел взглядом их сосредоточенные лица. — План прост, и каждый из вас должен знать свою роль назубок. Капитан Разин, — я обратился к гренадеру со шрамом, — вам и вашим пяти сотням достается самая громкая и самая неблагодарная партия.
Мой палец уперся в самый укрепленный участок стены, прикрывающий центральные ворота.
— Вот ваша сцена. За час до основной атаки вы начинаете показательную, шумную, яростную подготовку к штурму. Таскайте лестницы, которых у нас и так мало. Рубите фашины. Орите во всю глотку. Вы должны убедить турок, что именно здесь будет главный удар. Стяните на этот участок их резервы, заставьте каждого янычара на стене смотреть только на вас.
Капитан смотрел на карту, на его изуродованном лице медленно расплывалась понимающая улыбка.
— Будет исполнено, ваше благородие. Устроим им такой тарарам, что они и родную матушку забудут, не то что про тылы.
— Вот и славно, — я перевел взгляд на другого офицера, молодого и жилистого капитана по фамилии Хвостов. — Пока капитан Разин будет развлекать публику, ваш звездный час наступит здесь.
Мой палец медленно скользнул в сторону, к неприметному участку стены, выходящему на темную, поросшую камышом реку.
— Две сотни лучших бойцов. Тихо. На легких лодках. Под прикрытием адского шума и ослепительного огня с других направлений, вы переправляетесь и заходите им в тыл. Крюки-кошки у вас есть, маневр вы уже отрабатывали. Ваша задача — создать плацдарм, посеять сумятицу, ударить там, где вас никто не ждет.
Распределив остальным задачи по фейерверкам и сиренам, я закончил инструктаж. Офицеры расходились, и в их глазах горел огонь не просто надежды — уверенности. Они верили в план. Они верили в меня.
Когда в палатке остался только Василий Орлов, я жестом указал на табуретки.
— Садись. — Дождавшись, пока за пологом стихнут последние шаги, я достал из походного сундука другую карту. На столе легла не штабная схема, а точная зарисовка участка стены, плод моих многодневных наблюдений в подзорную трубу. Карта пестрела моими пометками и расчетами.