Его взгляд скользнул по обозу, отыскивая крытую повозку, окруженную особой охраной. Там ехала она, его Катенька, его походная императрица. Ее присутствие здесь — часть замысла. На чужую землю идут освободители, с верой и семьей. Образ православной государыни станет тем знаменем, под которое стекутся все сомневающиеся. Петр усмехнулся. Все и вся должны служить великому делу, даже любовь.
К нему подъехал фельдмаршал Шереметев, старик с усталыми, мудрыми глазами. В седле он держался тяжело: каждый толчок отзывался болью в его изъеденных подагрой суставах.
— Государь, — обратился он к Петру, — погода, право, немилостива. Лошади валятся. Люди ропщут. Может, дадим им передышку на денек? Встанем лагерем, обсушимся.
Петр резко повернул голову. Его темные, навыкате глаза впились в фельдмаршала остро, колюче.
— Передышку? — он почти выплюнул это слово. — Какая передышка? Время! Время сейчас наш главный супостат, а не погода. Каждый день промедления — лишняя сабля в руках у басурмана. Каждый час — верста грязи, которая встанет между нами и Днестром. Мы должны быть на том берегу прежде, чем река в полную силу пойдет. А люди… Люди мои все стерпят. Стойкие они, сможут.
Шереметев тяжело вздохнул, не решаясь спорить дальше.
— Донесения от Кантемира… Надежны ли, государь? Обещает он златые горы, и провиант, и фураж… Земля-то здесь, видишь сам, скудная.
— Надежны! — отрезал Петр. — Кантемир — муж ученый, он свой интерес понимает. Он ставит на победителя, а победитель здесь — я. Мы придем, и вся Молдавия поднимется. Ты вот о чем подумай, фельдмаршал: как мы будем принимать присягу его бояр. Пышно надобно, с музыкой, чтобы вся Европа слышала!
Пришпорив коня, он вырвался вперед, словно его несло навстречу славе. В воображении уже рисовалась картина: склоняются перед ним молдавские вельможи, трепещут турецкие паши, а новая южная граница ложится на карту Европы широким, уверенным мазком. Впереди, за пеленой снега и тумана, его ждал последний рубеж перед триумфом.
Перед ними был Днестр, живое, ворочающееся существо во всей своей дикой, необузданной мощи. Свинцовая вода несла громадные, серо-белые льдины, которые скрежетали, сталкивались, вздымались на дыбы и вновь тонули в пучине. Пробирающий до костей утробный рокот, стоящий над рекой, был страшнее вражеского барабана. О понтонах нечего было и думать — их разнесло бы в щепки за четверть часа.
— Государь, река гневается, — проговорил Шереметев, подъехав к Петру. Поежившись то ли от холода, то ли от дурного предчувствия, старик тяжело перекрестился, глядя на ледяной хаос. — Переждать надобно. Дня три, не боле. Поставим крепкий лагерь, иначе беды не миновать. Погубим людей и лошадей зазря.
Не отрывая взгляда от воды, Петр нервно теребил эфес палаша. Ждать. Опять ждать. Это слово отзывалось буквально физической болью. Ждать, пока весна окончательно вступит в свои права, дороги превратятся в болото, а весть об их походе долетит до турецких ушей. Нет. Не для того он гнал армию через всю распутицу, чтобы теперь сидеть на берегу. Его взгляд впился в изгиб реки, где течение, наткнувшись на отмель, нагромоздило гигантский затор. Целое поле из смерзшихся, спрессованных льдин, от берега до берега. Ненадежное, временное, однако все же — подобие моста.
— Инженеров сюда! — рявкнул он, поворачиваясь в седле так резко, что Лизетт под ним шарахнулся в сторону. — Живо! Тащить доски, лапник, все, что есть! Укрепить затор! Переправляемся немедля!
Шереметев открыл было рот для возражений, но, махнув рукой, отвернулся. Спорить с государем в этом его состоянии — все равно что пытаться остановить бурю голыми руками.
Закипела лихорадочная, безумная работа. По колено в ледяной воде солдаты таскали бревна, пытаясь укрепить шаткую ледяную преграду. Руки мгновенно коченели, пальцы не слушались, а унтеры с палашами наголо гнали их на лед. Лед трещал, ухал, оседал. Сухой, щелкающий треск, будто ломается исполинская кость, то и дело заставлял людей в ужасе отскакивать назад. Инженеры с длинными баграми стояли по краям, отталкивая самые крупные льдины, норовившие протаранить хлипкое сооружение. Первыми, осторожно пробуя каждый шаг, двинулась конница; под копытами их коней крошился и ломался лед. Молодой корнет из свиты Меншикова, гарцуя на своем аргамаке, слишком резко осадил коня. Лед под ним с чавкающим звуком провалился. Отчаянный, захлебывающийся крик, ржание лошади — и обоих тут же затянуло в ледяное месиво. Остальные же, стиснув зубы, пробивались вперед, не оглядываясь.
Переправившись с первыми отрядами гвардии, Петр уже стоял на молдавском берегу. Ноги вязли в мокром грязном снеге. Внутри кипело дикое, пьянящее возбуждение победителя. Получилось! Они обманули и реку, и время, и осторожного старика Шереметева. Его лучшие солдаты рисковали жизнью ради его воли, и эта жертва пьянила, усиливая триумф. Он обернулся, чтобы махнуть рукой, поторапливая оставшихся.
На ледяное поле выехали сани Екатерины. Внутри все оборвалось. Он же приказывал ей ждать, переправляться с основными силами. Но она, его Катенька, ослушалась — не могла оставаться в стороне, когда он рисковал.
Государя взяла гордость. Поистине императрица, его суженная.
Река взревела.
То был не треск — грохот рушащегося мира. Подточенный снизу ледяной затор не выдержал тяжести и распался с оглушительной силой. Гигантское поле, по которому двигались сани, откололось, превратилось в остров, и его стремительно понесло по течению. Расширенные от ужаса глаза лошадей, тщетно пытающийся их удержать возница, бледное лицо Екатерины, промелькнувшее в окне кареты…
Он хотел крикнуть, но из горла вырвался лишь хрип. Льдина накренилась. Тяжелые сани, набрав скорость, соскользнули в бурлящий поток. Над водой на мгновение мелькнуло ее лицо, вскинутая рука — и все скрылось в месиве из воды и льда.
Петр сделал несколько шагов к воде, споткнулся и застыл. Армия замерла, расколотая надвое ревущей рекой. Авангард с Императором — на чужом, враждебном берегу, без обозов, без тяжелых пушек. Основные силы с генералами — на своем, но отрезанные от государя, в полном смятении. И между ними нес свои ледяные воды безжалостный, победивший Днестр.
Мир для Петра сузился до одной точки — до того места, где черная вода поглотила сани. Время будто хлынуло вспять, заставляя его снова и снова проживать последние мгновения: вот она смотрит на него, вот ее рука цепляется за борт, вот ее лицо… С пересохших губ сорвался звериный, нечеловеческий звук.
— Лодки! Багры! Канаты! — его голос был сейчас хриплым и чужим. — Живо, псы! На воду!
Сорвавшись с места, он сам шагнул к кромке, но двое огромных преображенцев, преградили ему путь — люди Брюса, головой отвечают за жизнь Государя. Несколько самых отчаянных гвардейцев с обоих берегов уже бросились в ледяную воду, пытаясь пробиться сквозь ледяное крошево, но их тут же отбрасывало течением, крутило, било о льдины. Один, молодой поручик не выплыл. Перед его глазами разворачивалось бессильное барахтанье. Впервые в жизни он был не всесильным монархом, а ничтожной щепкой в ледяном аду. Его воля, ломавшая армии и государства, оказалась бессильна перед стихией. Как ледяной осколок, в мозгу билась единственная мысль: «Это я… Я погнал ее на этот лед… Я…»
Поиски тянулись вечность. Механически, лишенный цели, Петр мерил шагами кромку мокрого песка. Он был в ярости. Попытки самому ринуться в реку несколько раз преграждали гвардейцы, которых он с досады чуть не покалечил, правда, он сумел взять себя в руки.
Солдаты, рискуя жизнями, пробирались вдоль берега, осматривая заторы. Крик одного из них, заметившего в воде клочок синей ткани, заставил сердце замереть, но это оказалась лишь зацепившаяся за корягу тряпка. Ложная надежда лишь усугубила отчаяние. Подбежавшего растерянного генерала, что-то кричавшего про необходимость немедленно строить плоты, он прошел мимо, не видя и не слыша.
Ее нашли спустя час, в полуверсте ниже по течению, зацепившуюся за корягу между двумя большими льдинами. Когда тело вытащили на промерзшую землю и уложили на расстеленную шинель, даже гвардейцы-ветераны, не раз смотревшие смерти в глаза, молча сняли шапки и неумело перекрестились. Вид ее был страшен: платье порвано в клочья, лицо и руки в глубоких рваных ранах. И все же она была жива. Или это лишь казалось?
Растолкав всех, на колени опустился полковой лекарь-немец. Его пальцы нащупали шею, запястье. Он склонился к самому лицу, пытаясь уловить дыхание. Воцарилась мертвая тишина. Наконец, немец поднял серое лицо.
— Маин Кайзер… — начал он медленно говорить, подбирая слова. — Дыхание есть. Едва-едва. И сердце… бьется. Но так слабо… Раны тяжелые, и вода ледяная… Она в глубоком беспамятстве. Выживет ли… одному Богу известно. Шансов почти нет.
«Шансов почти нет». Не горькая смерть, а долгое, мучительное угасание на его глазах.
Медленно, как старик, Петр опустился на колени на сырую землю рядом с ней. Он смотрел на ее синее от холода лицо, на едва заметное движение груди, и не чувствовал ничего. Ни радости от того, что она жива, ни боли, ни гнева. Лишь огромная, ледяная, как этот Днестр, пустота затопила его изнутри. Его титаническая энергия, двигавшая армии и ворочавшая судьбы иссякла, оставив только пустую, гулкую оболочку.
Вокруг суетились люди. Кто-то сооружал носилки. Кто-то пытался разжечь костер из сырых веток. Громкие, бестолковые приказы его военачальников доносились до него глухим гулом, как из-под толщи воды. Мир потерял звуки и краски.
Император, покоритель Швеции, творец новой России, сидел на чужом, враждебном берегу, отрезанный от своей армии, и смотрел на едва живое тело своей жены. Его пустой, неподвижный взгляд был устремлен в такое же серое небо над ним.
Война, Молдавия, планы, слава — все перестало существовать. Был запах речной гнили и женщина, чья жизнь угасала по его вине.
На левом, «русском» берегу Днестра смятение быстро уступило место лихорадочной деятельности. Армия, лишившись головы, действовала по инерции, повинуясь приказам своих прямых командиров, однако старшие генералы осознавали, что этого запала надолго не хватит.