Третье, и самое страшное, — ошибка в самом замысле. А ведь я был так уверен, видел эту трещину, ахиллесову пяту в их броне, так же ясно, как сейчас звезды над головой. Что, если все это — мираж? Если моя гениальная догадка — лишь плод гордыни и самообмана? Что, если Орлов, добравшись до места, просто уперся в монолитную стену и сейчас где-то там, внизу, принимает отчаянное решение — отходить или погибнуть?
Осознание последствий заставляло нервничать. Без финального аккорда вся моя симфония — фарс, грандиозный, абсолютно бесполезный фейерверк, цена которого измерялась жизнями. Я взглянул на бой. В окуляре трубы, нацеленной на центральные ворота, молодой капитан Хвостов, которому я обещал следующее звание, свалился, сраженный пулей с башни. Его тело застыло, однако люди, не заметив потери командира, продолжали безнадежную атаку, имитируя штурм.
Опустив трубу, руки онемели. В горле встал ком. Образ упавшего Хвостова, его нелепо раскинутые руки, отпечатался в памяти символом моего фиаско. Погруженный в анализ собственных действий, я не сразу уловил за спиной посторонний звук — тяжелый скрип снега с грязью под сапогами. Резко обернувшись, я увидел как из темноты, без единого слова, материализовались тени.
Восемь фигур во главе с полковником Сытиным, окружавшие мой наблюдательный пункт плотным кольцом. Их движения были слишком слаженными для случайной встречи, явно заранее отрепетированный выход. Ждали моего провала?
Их лица, выхваченные из мрака неверным светом далеких ракет, не выражали страха, сомнения или гнева — просто холодная, мрачная уверенность людей, чьи худшие прогнозы сбылись. Им не было дела до моих расчетов и внутренней борьбы. Они видели то, что хотели видеть: грандиозный, бесполезный фейерверк, бессмысленную гибель солдат и молодого выскочку-бригадира, затеявшего этот балаган.
Кажется, я начинаю понимать что будет дальше.
— Фарс окончен, ваше благородие, — глухо произнес Сытин. Подойдя вплотную, он дохнул запахом вина. — Ваши потешные огни и дьявольские дудки не сработали. Вы устроили скоморошьи танцы, а не штурм.
Он обращался ко мне на «вы», и в этом не уважение к старшему по званию. Холодная, официальная формальность перед вынесением приговора.
— Это тактика, полковник, которая… — попытался возразить я, но он прервал меня властным жестом.
— Довольно! Я видел достаточно. Вы погубили сотню добрых солдат в бессмысленной атаке. Выставили всю русскую армию на посмешище перед басурманами. Поставили всех нас, — он обвел рукой своих молчаливых спутников, — на грань позора и полного уничтожения.
Его слова были несправедливы, правда в них содержалась некая логика человека, видящего только внешнюю сторону событий, и с его точки зрения, он был абсолютно прав. Я скользнул взглядом по его свите: артиллерийский подполковник с серым от злости лицом, капитан-кавалерист, крепко сжимающий эфес палаша. Все те, кого я отстранил, чьим опытом пренебрег.
— Этот балаган нужно прекращать, — продолжал Сытин чуть громче. — Пока еще не поздно спасти честь русского оружия и тех, кто остался. Пока турки, опомнившись от вашего представления, не пошли на вылазку и не смели наш лагерь.
— Полковник, вы забываетесь, — устало проговорил я, напоминая о субординации. — Я здесь командую. По приказу Государя.
— Государь далеко, ваше благородие, — усмехнулся Сытин. — А армия гибнет здесь и сейчас. И я не стану безучастно смотреть, как неопытный юнец, обласканный царской милостью, ведет ее в могилу.
Прямое объявление войны? Даже так?
Он оспаривал мое право командовать.
— Властью, данной мне и заботой о вверенных мне людях, я отстраняю вас от командования, — отчеканил он. — Ввиду вашей очевидной неспособности вести боевые действия и ради спасения армии.
Мятеж.
Открытый, наглый бунт младшего чина против старшего, облеченный в форму военной необходимости. Сытин действовал как бунтовщик, хотя и замазал это как «спасение». С другой стороны, в глазах тех, кто стоял за его спиной, он был героем, посмевшим бросить вызов зарвавшемуся фавориту. И любой военный суд, если до него дойдет, будет на их стороне, наверное. Они — старая кость, соль армии. А я — чужак, пришлый, с моими «дьявольскими» затеями. Мой авторитет держался на двух столпах: воле царя и успехе. И сейчас, когда царь был далеко, а успех обернулся пшиком, он испарился.
— Вы совершаете бунт, полковник. — Внешне я старался не подавать вида. — И вы знаете, чем это карается.
— Я спасаю армию, — отрезал Сытин без тени сомнения. — И любой суд, будь то человеческий или Божий, меня оправдает. А вот вас… вас осудят павшие души тех, кого вы погубили сегодня ночью.
Я не ответил — спорить было бессмысленно. Их решение было принято задолго до этого разговора. Мой единственный, призрачный шанс оставался там, у стен крепости. Снова повернувшись к Азову, я с отчаянной, иррациональной надеждой вглядывался в темноту. Секунда, еще одна. Может, шнур горит дольше, чем я рассчитывал? Может, Орлову понадобилось больше времени? Надежда — странное чувство, однако она была единственным, что у меня осталось.
Мое молчание и демонстративное пренебрежение они восприняли как неповиновение — как последнюю каплю.
— Похоже, ваше благородие не желает понимать по-хорошему, — с тяжелым вздохом произнес Сытин.
Его вздох послужил сигналом.
Раздался сухой щелчок, за ним еще один, и еще. Короткий смертельный аккорд восьми взводимых курков. Медленно повернув голову, я увидел направленные на меня тяжелые кавалерийские пистолеты. В пульсирующем свете ракет их вороненые стволы казались черными глазницами. Какая злая ирония. Меня собираются убить? И кто? Бунтовщики?
Угроза из условной стала абсолютной, физической, неотвратимой.
— Сложите полномочия, господин бригадир, — отчеканил Сытин, без прежнего намека на почтительность. Он был хозяином положения. — Добровольно. Объявите, что передаете командование мне. Ввиду… недомогания. Тогда, возможно, сохраните и жизнь, и честь.
Он предлагал странную сделку: позор в обмен на жизнь. Мозг лихорадочно просчитывая варианты с той же скоростью, с какой я обычно анализировал прочность конструкций. Согласиться — значило обречь на гибель всю армию, ведь Сытин, со своим уставным мышлением, заведет их в окопы, где они и сгинут от болезней. Отказаться — смерть. Мгновенная и бесславная, списанная на шальную пулю.
— Вы ставите на кон судьбу армии ради своей гордыни, полковник. — Я решил потянуть время, воззвать к их офицерской чести. — Мой план еще не провалился. Еще есть шанс…
— Шанс⁈ — прервал меня артиллерийский подполковник, его лицо исказилось злобой. — Я видел ваш «шанс»! Капитан Хвостов! Он видел его смерть! И где он теперь⁈ Лежит с турецким свинцом в груди! Ради чего⁈ Ради ваших хлопушек⁈
В его мире я был убийцей.
— А если нет? — спросил я, возвращая взгляд Сытину. Голос едва пробивался сквозь несмолкаемый вой сирен.
— А если нет, — Сытин развел руками с видом искреннего сожаления, — то мы будем крайне опечалены, обнаружив ваше хладное тело. Шальная турецкая пуля, знаете ли… В суматохе боя всякое случается. Наблюдательный пункт — место опасное. Никто не усомнится.
Он не блефовал. За его словами — правота человека, убедившего себя, что совершает горькую необходимость, а не убийство. Они убьют меня, спишут на врага и поведут армию умирать «правильно», по уставу.
Мой взгляд скользнул по кольцу мятежников. Семеро были тверды, их лица будто каменные маски. Вот только восьмой, относительно молодой поручик сбоку, отвел взгляд. Рука с пистолетом едва заметно дрожала. Вот он, слабый элемент системы. Но что это давало? Кричать? В этом аду никто не услышит. Броситься на него? Остальные семеро выстрелят прежде, чем я сделаю два шага.
Один. Под дулами восьми пистолетов. Ловушка захлопнулась. Выхода нет.
Глава 6
Восемь недвижных вороненых стволов смотрели на меня из темноты. Время, летевшее с бешеной скоростью, застыло. В ушах гудела кровь, натужно выли сирены, где-то далеко ухали разрывы. Весь этот хаос служил идеальным прикрытием для тихой, бесславной смерти.
Стоя в центре этого кольца, я заставил свой мозг, вечного спасителя и главный инструмент, лихорадочно анализировать ситуацию. Вариантов было немного. Точнее, их не было совсем. Физически сопротивляться — безумие. Я не фехтовальщик и не гренадер, любая попытка выхватить пистолет закончится одним — залпом. Кричать? Бессмысленно. В этом аду никто не услышит. Единственный шанс — тянуть время. Говорить. Заставить их сомневаться.
Однако какая-то важная пружина во мне сломалась. Вместе с планом рухнула и вера в собственную непогрешимость. Глядя на упрямое лицо Сытина, на искаженное горем лицо артиллериста, я впервые по-настоящему усомнился в себе.
А что, если они правы?
Что, если вся моя гениальная конструкция — лишь плод тщеславия? Я, человек из будущего, возомнил себя демиургом, способным перекроить реальность по своим лекалам, и так увлекся инженерным изяществом замысла, что забыл о главной переменной — о людях. О Хвостове, что лежит на бруствере. Об отряде Разина, посланном по сути на убой ради красивого маневра. Об Орлове, который, возможно, уже мертв, уперевшись в стену, которой не было на моих чертежах.
Ведь я мог ошибиться. Мог. Вся моя разведка — лишь наблюдения в трубу. Заряды — кустарщина из подручных материалов. План — не более чем рискованная авантюра, построенная на допущениях. В то же время Сытин и его люди оперировали другим — опытом войн, осад, сотен таких же безнадежных ситуаций. Их тактика была проста и предсказуема, но, возможно, единственно верна: ждать. Да, это медленная смерть от болезней, однако мой путь привел к смерти быстрой и позорной.
На мгновение показалось, что все происходящее справедливо. Я заигрался. Поставил на кон чужие жизни, и ставка не сыграла. Теперь пришло время платить. Арест, унизительный финал под дулами пистолетов тех, кем я пренебрегал, — вот она, расплата. За Хвостова. За Орлова. За собственную гордыню.