Иоанн Дамаскин — страница 3 из 5

Глава 1

1

В двадцать пятый день марта 717 года от Рождества Христова, едва только лучезарное светило начертило на водах Мраморного моря золотистую дорожку, весь город святого Константина пришел в движение. От претории дворца в сторону Золотых врат маршировала императорская гвардия. В ярко начищенных золотых шлемах и золотых нагрудных пластинах они выглядели настолько внушительно, что, казалось, могут победить любого противника, — не столько с помощью своих грозных секир, сколько одним блеском своей амуниции. Когда императорская гвардия прошла форум Аркадия, к ним присоединилась рота барабанщиков и трубачей. Вскоре от храма Святой Софии вышла торжественная церковная процессия во главе с патриархом Германом. Жители города в праздничном возбуждении срочно украшали главную улицу города Мессу. Препозит священного двора, сам лично, еще с раннего утра прошел путь от площади Августеон до Золотых врат, чтобы проследить за тем, как украшают и прибирают Мессу. Осмотром он остался доволен. Мощенная камнем широкая прямая Месса представляла собой грандиозное зрелище. Дорога была посыпана чистыми опилками, стены домов вдоль улицы украшены плющом, лавром, миртом и розмарином. Стены многих домов были завешаны коврами и шелковыми тканями. Словом, все было готово для торжественной встречи нового василевса.

Долгую, унылую зиму столица прожила в тревожном ожидании грозного нашествия. В Константинополе уже было известно, что в Пергаме сосредоточиваются многочисленные военные силы сарацин. На безвольного и слабого василевса Феодосия надежды было мало. Из уст в уста передавалось, что империю спасти может только стратиг Анатолийской фемы Лев Исавр. О нем говорили как о муже храбром, доблестном, необычайно разумном и способном находить правильное решение в самых затруднительных обстоятельствах. И когда народ узнал, что при посредничестве патриарха Германа и с согласия Сената Феодосий добровольно уступает Льву престол, все возликовали и с радостью ожидали торжественного входа своего нового повелителя.

2

Лев в сопровождении свиты подскакал к Золотым вратам Константинополя. Его вдруг охватило необыкновенное волнение. Наконец свершилось то, к чему он шел все эти долгие годы. Пока он все еще ощущал себя лишь стратегом, а не самодержцем всех ромеев. То, что солдаты подняли его на щите, провозгласив василевсом, подобно древнему обычаю римлян, было еще половиной дела. В христианской империи истинным автократором ромеев он станет лишь после возложения на него императорского венца в Святой Софии самим патриархом.

Лев сошел с коня и взошел на деревянный помост, устланный персидскими коврами. Его ноги переобули в красные сапоги и надели на него порфирную царскую одежду. Затем подвели белого коня с золотой сбруей, покрытого дорогой парчой. Запели трубы и застучали барабаны, и огромные, сверкающие полированной латунью ворота раскрылись. Лев величественно проехал между двумя колоннами белого мрамора, украшенными искусно вырезанными из камня слонами, статуями и цветами с различными узорами, и под ликующие возгласы толпы въехал в новый Рим, богохранимый град святого Константина. Гвардейцы рядами выстроились около своего императора. Вскоре шествие миновало старые стены города, построенные еще Константином Великим, и вылилось на форум Аркадия, где было встречено патриархом и сонмом духовенства в торжественных облачениях. Хоры димов стали исполнять речитативом прославление василевса. Лев сошел с коня и подошел под благословение к патриарху. Герман благословил его, и они трижды обнялись.

От группы сенаторов отделился стратиг фемы Опсикия, зять Льва, патриций Артавазд и, выйдя вперед, громко провозгласил:

— Боже Милосердный! Общественное дело[66] просит Льва стать василевсом и автократором ромеев. Таковы чаяния дворца, таковы мольбы армии, таковы пожелания Сената и чаяния народа. Мир ждет Льва. Армия желает Льва. Услышь, Господи, наши молитвы и яви нам защитника Церкви Своей и людей Своих.

Затем вся процессия двинулась по Мессе в сторону площади Августеон, к главному храму империи, Святой Софии. Возглавляли процессию самые высокопоставленные сановники империи в расшитых золотом белых хитонах. За ними следовали императорские гвардейские полки с зажженными свечами в руках, затем патриарх с духовенством. Шествующего за ними Льва постоянно кадили фимиамом два диакона.

Все, что происходило под сводами Святой Софии, казалось Льву каким-то неправдоподобным сном. Но вот патриарх возложил на него императорскую корону и объявил его самодержцем и василевсом всех ромеев. Только теперь Лев окончательно осознал, что наконец-то сбылось то, о чем он грезил с юных лет, с того самого момента, как его будущую судьбу предсказали два странных иудея. Окруженный теперь блеском славы, он так и не заметил своих предсказателей среди ликующей толпы горожан, а они его прекрасно видели. Соломон бар Шимон самодовольно улыбался, со значением поглядывая на своего ученика, теперь уже полноправного члена тайного общества каббалистов Бен Шереда.

— Равви Соломон, — обратился к своему учителю Шеред, — теперь настало время взыскать долг с Льва Исаврянина?

— Нет, сын мой, еще рано. Пусть Лев вначале укрепится в своей власти и хорошенько почувствует ее вкус. А сейчас нам пока снова надо поспешить в Сирию, там нас ждет много дел.

3

В одну из суббот синагога города Дамаска, несмотря на довольно жаркий июньский день, была переполнена народом. Слухи о том, что на молитвенном собрании будет присутствовать знаменитый равви Соломон бар Шимон, быстро разнеслись по иудейскому кварталу, радостно будоража как ревнителей древнего благочестия, так и тех, кого мало волновал вопрос, можно ли есть яйцо, снесенное курицей в субботу. Все любили послушать проповедь равви Соломона, умеющего говорить о самых трудных местах Торы доходчиво и понятно для всех.

Когда Соломон вышел читать Писание, по синагоге пробежал восхищенный шепот: «Равви Соломон! Смотрите, вот он, знаменитый равви Соломон!»

Соломон развернул свиток Писания и торжественно прочел текст из Книги пророка Малахии: «Придет день, пылающий, как печь; тогда все надменные и поступающие нечестиво будут как солома и попалит их грядущий день, говорит Господь Саваоф, так что не оставит у них ни корня, ни ветвей. А для вас, благоговеющие пред именем Моим, взойдет Солнце правды и исцеление в лучах Его, и вы выйдете и взыграете, как тельцы упитанные; и будете попирать нечестивых, ибо они будут прахом под стопами ног ваших в тот день, который Я соделаю, говорит Господь Саваоф. Помните закон Моисея, раба Моего, который Я заповедал ему на Хориве для всего Израиля, равно как и правила и уставы».

Дочитав свиток, Соломон поднял глаза на слушателей и внимательно оглядел весь зал. На него были устремлены сотни глаз, излучавших восторг и благоговение к знаменитому учителю. Соломон выдержал продолжительную паузу и начал свою речь:

— Братья мои, когда мы слышим эти Божественные глаголы, слезы и радость смешиваются в одно, порождая в сердцах наших непоколебимую надежду на обетования Божии и неистребимую веру в богоизбранность народа Израиля. Но вот мы с вами выходим за стены синагоги, и что же мы видим? Не эти «надменные и поступающие нечестиво», прах под стопами ног наших, а мы, богоизбранный народ, терпим притеснения и лишения от нечестивых. Тогда мы вопрошаем Бога: «В чем явил Ты любовь к нам, коли эти нечестивые торжествуют, а мы находимся в притеснении?» И угасает наша вера, и колеблется наша надежда. Но это как раз то, чего от нас и ждут враги наши. Они хотят, чтобы угасала вера наша и поколебалась надежда наша. Но Бог знает, что заблуждаются нечестивцы в своих ложных ожиданиях. Не угаснет вера в Израиле никогда, и неколебимой останется надежда его. Ибо Господь, предвидя колебания наши, устами пророка Малахии возвещает нам: «Я возлюбил вас… А вы говорите: "В чем явил Ты любовь к нам?"» Мы забываем с вами, братья мои, о том, сколько раз сами нарушали заветы Божии, данные Израилю на горе Хорив. Не Бог изменял завет Свой, но мы изменяли завет с Ним. Об этом и свидетельствует богодухновенный Малахия, говоря: «Ибо Я — Господь, Я не изменяюсь; посему вы, сыны Иакова, не уничтожились. Со дней отцов ваших вы отступили от уставов Моих и не соблюдаете их; обратитесь ко Мне, и Я обращусь к вам, говорит Господь Саваоф». Что я, смиренный слуга Господа Саваофа, могу добавить к словам посланника Божия? Ничего, кроме того, что повторю еще раз: обратитесь к Богу Израиля, и Он обратится к вам. И тогда Господь Саваоф, по слову пророка Своего Малахии, «обратит сердца отцов к детям и сердца детей к отцам их, чтобы Я, придя, не поразил земли проклятием».

Все иудеи в восторге, как один, встали со своих мест и вдохновенно запели псалом Давида: «Боже отмщений, Господи, Боже отмщений, яви Себя! Восстань, Судия земли, воздай возмездие гордым. Доколе, Господи, нечестивые, доколе нечестивые торжествовать будут? Они изрыгают дерзкие речи; величаются все делающие беззаконие; попирают народ Твой, Господи, угнетают наследие Твое…»

4

После собрания Соломон вместе со своим учеником Шередом проследовал в дом дамасского раввина Анании бен Аса. Вместе с ними пришел и Тивериадский раввин Мицраим бар Салам, прозванный греками Сарантинихием, что значит «сорокостопный». Это прозвище ему дали потому, что он неустанно переезжал с места на место. Здесь после обеда раввины, не стесняемые ничьим присутствием, смогли предаться откровенной беседе.

Но уже после обеда они остались втроем, отослав от себя Бен Шереда, поскольку тот был посвящен лишь в первую степень сакральных тайн каббалистики, тогда как Соломон, Анания и Мицраим были последователями учения каббалы второй, высшей ступени.

Соломон бар Шимон явно лидировал в этом тайном собрании, и его собеседники не скрывали своего почтения к нему. Соломон с интересом выспрашивал у своих братьев по вере о состоянии дел в иудейских общинах Сирии и Палестины.

— Сейчас нашим братьям в Палестине и Сирии живется совсем не плохо, — степенно разглаживая бороду руками, отвечал Анания, — агаряне довольствуются денежным налогом, а в остальном они в наши дела не вмешиваются. А вот у назаретян[67] они отняли их главный храм и перестроили его в мечеть. Епископа Петра покойный халиф Валид отправил в ссылку, отрезав ему язык. И хорошо сделал, пусть не болтает лишнего на нашу веру. Правда, за этот храм халиф Валид отвалил им кучу денег, на которые они построили новый храм. В основном назаретян агаряне тоже не трогают. Расскажи нам, почтенный равви Соломон, как обстоят дела наших братьев в ромейской стране, не притесняет ли их василевс?

— У ромеев не успеваешь запомнить имя одного василевса, как его сменяет другой. Но теперь в Константинополе пришел к власти сильный человек, Лев из Исаврии, и звезды склоняются в его пользу. Мне Бог судил встретить этого человека несколько лет назад и предсказать ему царствование. За что он обещал исполнить любую мою просьбу.

При этих словах Соломона его друзья заметно оживились.

— О! Равви Соломон! — воскликнул в волнении Анания. — Ты — великий человек, раз Бог тебе посылает эти знамения. Теперь надо думать, какую выгоду мы можем извлечь из этого случая.

— Я уже искал ответы на эти вопросы и сделал кое-какие вычисления с помощью «Сефер Иециры»[68]. Ответ один — надо сокрушить идолов, как это некогда сделал Моисей, сойдя со священной горы Хорив. Я сверял этот ответ по всем трем путям глубинной мудрости: темура, гематрия и нотарикон[69], и все указывало на одно: сотворение кумиров есть мерзость пред Богом. Потому, я думаю, нам надо сделать все, чтобы василевс ромеев начал борьбу за чистоту веры, против идолопоклонства.

Собеседники Соломона слушали его с напряженным вниманием.

— Я очень сомневаюсь, что мы сумеем получить какую-то выгоду от ромеев, — покачал головой Мицраим, — у меня при дворе халифа есть верный человек, который мне раскрыл военные планы Сулеймана. Думаю, в этот раз ромейскому царству придет конец. Невиданной силы армия собирается в Пергаме под предводительством Маслемы, а к Абидосу стягиваются все морские силы агарян. Нет, не устоять твоему Льву. Сулейман намерен разгромить ромеев окончательно и двинуть свои войска на запад до Древнего Рима.

— Да, — многозначительно протянул Соломон, — пока агаряне и ромеи находятся в состоянии войны между собой, истощая на это свои силы, на нас меньше обращают внимание. Но как только одна сторона возымеет полную победу, вспомнят и о нас. Однако агарянам в этот раз трудно будет одолеть Льва, он усиленно готовится к осаде города и имеет тайное соглашение с болгарским князем о военной помощи.

Глава 2

1

Лев был хорошо осведомлен о военных приготовлениях сарацин, поэтому сразу же после коронации он стал готовить Константинополь к длительной обороне. Были укреплены все городские стены. Сделан трехгодовой запас продовольствия. Всем, кто не мог обеспечить себя питанием на долгий срок, Лев предложил покинуть столицу и временно переселиться в провинции. Запас воды в нимфеях был пополнен, но все равно император распорядился еще до осады перейти на режим жесткой экономии. К болгарскому хану Тирвелию было срочно отправлено посольство с богатыми дарами для заключения военного союза против сарацин. Корабли флота были отремонтированы и изготовлен дополнительный запас «греческого огня». Корабельные сифоны с «греческим огнем» Лев даже распорядился поставить на стены города, выходящие к морю. Торопился император не зря: не прошло и пяти месяцев со дня его коронации, как стопятидесятитысячная армия сарацин под предводительством опытнейшего полководца Маслема ибн Сайда двинулась в сторону Константинополя. Вслед за сухопутными войсками с якорей снялся флот халифата, насчитывающий тысячу восемьсот больших и малых судов. Армия Маслема, переправившись через пролив Геллеспонт возле Абидоса, проследовала вдоль северо-западного берега Мраморного моря и, войдя в пределы Фракии, захватила несколько городов. В пятнадцатый день августа 717 года арабы подошли к стенам Константинополя. Вокруг всех сухопутных стен города Маслем повелел вырыть глубокий ров и насыпать высокий земляной вал, поверх которого соорудили каменное ограждение. В начале сентября подошел флот арабов, и столица Византии оказалась в полной блокаде.

Несмотря на грозные приготовления арабов, Лев чувствовал себя вполне уверенно, и эта уверенность передавалась его подданным. К своим солдатам император обратился с призывной речью:

— Я думаю, что никто из вас не забыл жестокости и зверства потомков рабыни Агари, которым, по злостному попущению судьбы, достались многие земли и города наши. Не забудем и то, как они нападали и уводили в рабство людей и как гибельно отразилось это на ромеях. Разве не превратились многие плодородные земли в пустыню из-за их разбоя? Не из-за их ли набегов опустели наши города и селения? Но Божественное Провидение не позволило этим лжецам, этим ненасытным зверям, этим праздным обжорам истребить до конца христианский народ. Теперь настало время доказать силу нашей христианской веры силой наших мечей и копий. Пусть ров, который они ископали у стен нашего Богом хранимого града, станет их могилой.

Первый ощутимый удар Лев направил на флот противника, который из-за тесноты был разделен на две части. Одна часть была оставлена арабами у азиатского берега близ Халкидона, а другая у европейского берега от Галаты по Босфору. Лев дождался, когда течением из Босфора и под сильным западным ветром большие суда арабов, смешавшись, потеряли строй. Тогда он быстро вывел свои сифонные суда из Золотого Рога и нанес страшный урон арабскому флоту «греческим огнем». Суда арабов, объятые пламенем, скрывались один за другим в морских глубинах. Другие суда, не успевшие утонуть сразу, плавучими факелами прибивало к берегу у стен Константинополя или относило к островам Оксии и Платии.

Рассвирепевшие арабы собрали остатки флота, посадили на него самых отборных воинов и предприняли попытку штурма города прямо с моря на кораблях. Но когда корабли арабов подошли под стены Константинополя, на их головы со стен снова обрушился огонь. Корабли Сулеймана плавали словно в огненном море, сгорая под радостные возгласы защитников города. Нападавшие были вынуждены поспешно отступить. После неудавшихся попыток захватить Константинополь с ходу арабы перешли к длительной осаде.

Лев же снова обратился к своей армии:

— Воля Божия направила нас на врага, чтобы мы всемерно воздали ему за причиненные нам страдания. Доказательством сказанному служит недавняя наша победа. С помощью Всемогущего мы обрекли большинство кораблей сарацинских огню, а многих варваров без труда предали мечу. Жалкие остатки их кораблей мы разметали по морю. Но, несмотря на победы наши, заклинаю вас, храбрые воины, не склоняться к праздности и неге. Ничто так не губительно для армии, как самоуспокоенность и самоуверенность.

2

Когда халифу Сулейману, человеку до крайности самолюбивому и гордому, доложили о неудачах под Константинополем и о гибели почти всего арабского флота, его тут же хватил удар. Разбитый параличом, он лежал в своих покоях, а у его постели сидел его любимец — придворный поэт и богослов Радж ибн Хайв. Гладя с отчаянием на окаменевшее лицо своего повелителя, он что-то пытался объяснить халифу, но тот смотрел на него тусклым и совершенно безучастным взглядом и молчал. Сулейман хорошо слышал Раджа и разумом понимал, что тот говорит о делах важных, государственных. Но то, что волновало халифа еще вчера, теперь казалось ему настолько мелким и суетным, что он даже удивился: почему он этого не понимал раньше? Он, который еще вчера повелевал стотысячными армиями, теперь не может повелевать членами собственного тела. Еще вчера от его слова зависели судьбы целых народов и стран, теперь от него не зависит даже собственная судьба.

— Радж, скажи мне… — Язык плохо слушался, но все же халиф договорил фразу: — Достаточно ли я пролил крови неверных, чтобы стать праведником в глазах Аллаха? Нужна ли Аллаху кровь людей, не принявших слова пророка?

Этот неожиданный вопрос привел Раджа в такое недоумение, что он на некоторое время замолчал, озадаченно глядя на Сулеймана.

— Мой господин, нельзя приготовить хорошее вино, не отжав ягоды. Нельзя приготовить вкусное блюдо, не зарезав барашка. Поразив непокорных мечом, мы принесли многим народам истинную веру, возвещенную Аллахом через своего пророка Мухаммеда. Твои воины не только льют чужую кровь в борьбе с неверными, но и, в первую очередь, проливают свою. Потому борьба наша священна. Ты вел эту праведную борьбу во имя Аллаха, и в этом оправдание всех дел твоих. Но сейчас наступило время, когда необходимо подумать о том, кто будет продолжать твои великие дела. Нельзя, чтобы дела веры попали в ненадежные руки. Ты знаешь, мой господин, что твой брат Йазид человек легкомысленный и беспечный. А сейчас народу нужен вождь, который бы смог показать пример благочестия и веры. Таким человеком является твой двоюродный брат Омар. Он способен завершить войну с ромеями, начатую тобой, и тем самым прославить имя твое в веках.

Живой огонек на минуту вспыхнул в глазах Сулеймана. Он поманил пальцем Раджа и, когда тот наклонился, прошептал:

— Ты думаешь, этот святоша Омар будет лучше моего братца Йазида? Я не уверен, но все же последую твоему совету. Наверное, ты прав, сейчас для халифата скряга предпочтительнее транжиры. Зови же всех, я объявлю свою волю.

3

Зима принесла осаждавшим одни разочарования. Их постоянно тревожили набеги во Фракию болгар, которые разоряли обозы арабов, пытавшиеся подвезти в стан продовольствие. Выпало большое количество снега, и вскоре он стал подтаивать. Но с переходом солнца от созвездия Стрельца к созвездию Козерога зимние холода резко усилились и все фракийские поля покрылись коркой льда. От этого началась бескормица для лошадей и верблюдов, они стали подыхать сотнями. Арабы, не привыкшие к таким холодам, болели и умирали от простуды. От скученности людей открылись эпидемические заболевания, косившие воинов халифата не хуже меча противника.

Наконец-то наступила долгожданная для арабов весна, и зимняя стужа, растворившись в летнем тепле, принесла осаждающим облегчение и надежду на скорую помощь. Дамаск, действительно обеспокоенный положением армии под Константинополем, срочно готовил подкрепление. В Александрии снарядили флот из четырехсот кораблей. От берегов Северной Африки, из Мавритании, вышло еще триста шестьдесят кораблей, груженных продовольствием и военными запасами. Оба флота, опасаясь «греческого огня», остановились не доходя до Константинополя, в гаванях Вифинии. На кораблях, снаряженных в Александрии, экипажи состояли в основном из египетских христиан. Они, посовещавшись между собой, решили тайно ночью покинуть корабли и присоединиться к защитникам христианской столицы.

Когда препозит священной спальни доложил Льву о перебежчиках с сарацинских кораблей, тот, несмотря на глубокую ночь, немедленно оделся и лично встретился с египетскими моряками. Моряки упали перед императором ниц и наперебой закричали:

— Божественный василевс, от дворца Иерии до города море покрыто судами сарацин. Но они боятся «греческого огня». Какая же нам польза сгорать на кораблях этих еретиков, уж лучше нам умереть за христианское дело.

Лев решил этой же ночью атаковать арабский флот. Он рассадил египтян на свои корабли с огненосными сифонами и направил их на неприятельский флот. Неожиданное нападение принесло полный успех операции. Большая часть кораблей была сожжена огнем, несколько десятков кораблей сели на мель. Другие корабли были захвачены в плен с богатой добычей. Хотя армия осталась без поддержки флота, Масальма из-за своего спесивого упрямства не захотел снимать осады, все еще рассчитывая на успех. Он знал, что к нему на выручку спешит со своей армией полководец Мордасах. Но хорошо поставленная разведка византийцев доложила Льву о продвижении Мордасаха по Малой Азии, и василевс скрытным образом выслал им навстречу элитные части императорской гвардии. Им он приказал не вступать в открытое сражение, а наносить удары из засады. Отряды скрылись поблизости от Никеи и Никомидии. И когда Мордасах шел через эти области, то своими постоянными вылазками они до того задержали продвижение арабов, что те так и не смогли соединиться с осаждавшими. Теперь, не дождавшись подкрепления, Масальма уже не помышлял об осаде, а только о безопасном отходе из-под стен Константинополя.

Ровно через год после начала осады, 15 августа 718 года от Рождества Христова, армия Масальмы, потеряв почти сто пятьдесят тысяч человек и весь флот, сняла осаду. Отступление арабов превратилось в настоящее бегство. Жалкие остатки одной из лучших армий мира в спешном порядке были посажены на корабли. В одной из гаваней Мраморного моря Масальма высадил свои отряды с кораблей и вернулся в Дамаск сухим путем. На выходе из Дарданелл арабский флот угодил в страшную бурю, так что к берегам Сирии добралось только пять кораблей.

Глава 3

1

Недавно воцарившийся на троне халиф Омар слыл среди сарацин человеком благочестивым и религиозным. Пожалуй, к делам веры он проявлял больший интерес, чем к государственным. В этом Иоанн сегодня вполне убедился, когда явился к халифу с докладом о сборе налогов с христиан. Халиф как-то рассеянно выслушал доклад, а потом неожиданно задал вопрос, совсем не касавшийся финансовых дел.

— Скажи мне, Иоанн, кого ты считаешь виновником добра и зла в мире?

Иоанн вначале растерялся от такого вопроса, но когда смущение его немного прошло, просто ответил:

— Мы говорим, что только Бог и никто другой есть виновник всяких благ, но не зла.

— Но кто же, по-твоему, виновник зла? — в нетерпении перебил его халиф.

— Разумеется, тот, кто по своей воле творит зло: диавол и мы, люди.

— Почему же Бог допускает, чтобы они творили это зло? — хитро сощурив глаза, спросил Омар.

— Потому что демоны и люди обладают свободной волей, которой их наделил Творец.

— Значит, человек свободен и что хочет может делать и делает?

— Нет, — ответил Иоанн, — абсолютной свободой обладает только Бог, человек свободен лишь для двух вещей. Для злодеяния и для благодеяния, что есть добро и зло. Поэтому, делая зло, я несу наказание от закона Божия, а творя благо, не страшусь закона, но и почтен и помилован Богом. Подобно и диавола Бог сотворил свободным еще прежде людей, и он согрешил, и Бог изверг его из ангельского чина.

— Но то, что ты называешь добром и злом, — что это? — не унимался Омар. — Не кажется ли тебе, что без воли Всевышнего ничего не может происходить в этом мире?

— Хорошо, мой господин, давай рассудим. Например, добро есть прославление Бога, молитва, милостыня и подобное им, а зло — блуд, воровство и подобное; если же, как ты говоришь, добро и зло от Бога, то Бог у тебя окажется неправедным, разве не так? Ведь если Бог повелел, как ты считаешь, блуднику блудить, вору красть, убийце убивать, то все они достойны чести, ибо сотворили волю Божию. Тогда окажется, что законодатели лжецы, а книги законов подложны, потому что предписывают сечь блудника и вора, сотворивших волю Божию, и казнить убийцу, которого следовало бы чтить, потому что он сотворил волю Божию.

— Здесь я с тобой соглашусь, — сказал халиф, — я и сам считаю, что зло не от Бога. Но хочу спросить тебя: тот, кто совершил волю Божию, добро сделал или зло?

— Конечно, добро, — уверенно ответил Иоанн.

— Тогда ответь мне: Христос волею пострадал или не волею?

— Да, Христос пострадал волею, — ответил Иоанн, догадываясь, что все предыдущие вопросы халифа по поводу свободы воли были задаваемы исключительно ради этого вопроса.

— Тогда вы, христиане, должны быть благодарны иудеям за то, что именно они исполнили волю Божию, — торжественно заключил разговор халиф и знаком руки показал, что аудиенция закончена.

Иоанну ничего не оставалось делать, как только, поклонившись, удалиться, так и не успев возразить на этот выпад сарацинского владыки. Теперь же, придя домой, он ощутил в душе чувство неудовлетворенности от неоконченного разговора с халифом. Посидев в раздумье, Иоанн решил написать полемическое сочинение на тему сегодняшней беседы. Он пододвинул к себе чернильный прибор, взял лист пергамента и, обмакнув перо в чернильницу, крупными буквами вывел название: «Разговор христианина с сарацином». Подумав еще немного, он быстро и уверенно начал писать: «На вопрос сарацина: "Кого ты считаешь виновником добра и зла?" — христианин отвечает…»

Вечер уже давно перешел в глубокую ночь, слуги внесли в библиотеку дополнительные светильники, а Иоанн все продолжал писать. Работа по написанию сочинений ему всегда доставляла радостное блаженство, сравнимое, пожалуй, только с молитвой. Во время своих писательских трудов он совсем не замечал времени. Солнечный луч света, проникнув через окно библиотеки, заиграл на ровных, аккуратных строках пергамента. Иоанн, отложив перо, блаженно потянулся до хруста в костях. Затем, счастливо улыбнувшись, встал из-за стола и, подойдя к иконам, начал молиться.

2

Хотя до императора Льва доходили слухи о том, что Омар пытается всю жизнь своего государства перестроить в строгом соответствии с Кораном, но все же его письмо о вопросах веры оказалось полной неожиданностью. Халиф писал Льву: «Во имя Бога, Омар, властитель верующих, — Леону, императору греческому. Много раз я желал узнать ваше мнение об учении вашей веры и часто старался сведать, что вы о том думаете, но никак не мог понять этого. Теперь объясни мне подлинно…» Лев два раза перечитал письмо Омара и задумался: «Что все это может значить? И как религиозное рвение халифа может повлиять на дальнейшие отношения с сарацинами?» Он собрал по этому поводу небольшой совет, куда пригласил патриарха Германа, его синкелла[70] Анастасия, епископа города Наколии Фригийской Константина, с которым сдружился еще будучи стратегом Анатолийской фемы, асикрита[71] патриция Феодора Дуксия, квестора священного двора[72] патриция Игнатия Фукса, магистра оффиций патриция Сергия Харта. После тщательного изучения письма Лев предложил членам синклита высказать свое мнение. Патриарх Герман слегка кивнул головой в сторону своего синкелла Анастасия.

— Благочестивейший и светлейший государь наш Лев, — начал свою речь Анастасий, — если твоему величеству угодно выслушать мое мнение, то оно сводится к следующему. Омар, не понимая всей глубины и истины христианского учения нашего, искажает эту истину по своему суетному разумению. Но задает он эти вопросы не для ответов, а для смущения твоей души, дабы ты, государь, прочитав это письмо, обратился в его сарацинскую веру. Напрасно же сей еретик надеется поколебать твое высокомудрие. Господь наш Иисус Христос заповедовал нам, говоря: «Не мечите бисера вашего перед свиньями…» И если внимать прилежно сей Божественной заповеди, то на письмо Омара ответ не следует давать совсем.

После синкелла заговорил квестор священного двора Игнатий:

— Великий наш государь! Слова Анастасия, несомненно, справедливы, но только если бы с подобным письмом обратилось частное лицо. Поскольку же послание принадлежит сарацинскому государю, то умолчание на него может обратиться против нашей веры. Ибо сарацины скажут: христиане убоялись задаваемых им вопросов, потому как не имели на них надлежащих ответов. Вот почему, государь, необходимо дать ответ Омару подробно и обстоятельно по каждому задаваемому им вопросу.

После выступления Игнатия слово вновь взял покрасневший от досады Анастасий:

— Я бы с радостью согласился с достойнейшим патрицием Игнатием, если бы на все вопросы Омара мы без труда могли бы дать достойный ответ.

Все собрание с удивлением воззрилось на синкелла, ожидая от него объяснения столь странного заявления. Патриарх неодобрительно нахмурился, но промолчал.

— На все задаваемые вопросы о пророчествах, о книгах Священного Писания и даже о троичности Лиц в Боге и прочих вопросах халифа, — продолжал Анастасий, — христианская философия ответит без труда. Но есть в письме из Дамаска один вопрос, на который ответить очень сложно.

При этих словах синкелл взял письмо халифа и прочитал: «Почему вы, — пишет Омар, — почитаете кости апостолов и пророков, знамение креста, бывшее, по законам, орудием приговора, также иконы, которым вы поклоняетесь? Где в Писании есть о том свидетельство, или где говорится об этом хотя бы в вашем Евангелии? Зато нетрудно найти в Писании противное этому вашему обычаю, свойственному разве что одним невежественным идолопоклонникам. И ты знаешь о том хорошо, что Бог же через пророка своего Моисея строго запрещает делать какие-либо изображения и поклоняться им. Но и пророк наш Мухаммед говорит, что «кумиры гнусны и суть дело сатаны».

Прочитав эту выдержку из письма, синкелл торжествующе посмотрел на собрание.

— Ответить на этот вопрос сарацина невозможно, — сказал он, — потому как действительно нет указаний о том в Священном Писании.

Патриарх Герман до этого момента сидел понурив голову и молча перебирал четки. Но когда его синкелл закончил свою речь, он как-то особо внимательно, с интересом посмотрел на своего помощника, затем, оглядев озадаченно молчавшее собрание, встал.

— Августейший василевс и вы, высокое собрание! Для почитания святых икон у нас достаточно оснований в Предании церковном. Вспомним хотя бы изображение Спасителя, устроенное кровоточивой женой, нерукотворный образ Христа, подаренный Им царю Эдесскому, изображение Богоматери, писанное евангелистом Лукой.

После того как патриарх сел, Лев перевел свой взгляд на епископа Наколийского Константина. Тот понял, что василевс хочет слышать его мнение. Он опустил голову, и глаза его воровато забегали. Константин соображал, как бы не раздражить патриарха и в то же время поддержать своего друга Анастасия. Наконец, решившись все-таки поддержать Анастасия, он выступил вперед и почтительно поклонился императору, а затем, не менее почтительно, патриарху.

— Блаженнейший Герман со свойственной ему мудростью напомнил нам о Предании церковном, которое мы свято храним в сердцах наших. Но я хочу напомнить высокому собранию, что Омар ждет от нас указаний на почитание икон в Священном Писании. Преданий же человеческих царь сарацинский не примет.

При этих словах Константина Лев едва заметно одобрительно кивнул головой, что не укрылось от взора Наколийского епископа. Следующим выступил магистр оффиций Сергий. Он предложил в ответном письме дипломатично замолчать вопрос о почитании икон, раз на него нет ясного и недвусмысленного ответа.

— Халиф Омар, — говорил Сергий, — издал указ, что все, кто примет сарацинскую веру, освобождаются от уплаты налога в государственную казну. И теперь христиане толпами переходят в сарацинское заблуждение. Кроме налога немало способствует этому переходу христиан к сарацинам распространяемое убеждение, будто бы христиане являются идолопоклонниками.

Патриарх Герман, задетый тем, что его первосвятительское мнение осталось в небрежении, постарался оставить за собой последнее слово:

— Если Омар не приемлет нашего церковного Предания, то должен принять к своему разумению чудеса, которые совершаются от святых икон и по сей день. Так, например, древняя икона Пренепорочной Богоматери, находящаяся в Сизополе Писидийском, источает миро из руки изображенной.

Но патриарха уже слушали как-то рассеянно. Лев распорядился подготовить подробный ответ Омару, упустив вопрос о поклонении иконам, и ушел из синклита с неприятным осадком на душе. «В самом деле, — размышлял он, — какие же мы христиане, если поклонение Творцу заменяем поклонением рукотворенным предметам? Не новые ли это идолы? Не гневим ли мы Бога этим поклонением?» Еще несколько дней Лев с досадой вспоминал о каверзном вопросе Омара. Ему казалось, что теперь он дал повод насмехаться над ним и всей христианской верой надменному сарацинскому правителю. Затем государственные дела и заботы об устройстве и реформировании армии целиком поглотили Льва, вытеснив все неприятные воспоминания.

Ответ Омару II был написан, но отослать его так и не пришлось, потому как вскоре было получено известие о смерти этого халифа, правившего всего два с половиной года. Престол в Дамаске занял третий сын покойного Абд-аль-Малика — Йазид II, о котором ходили слухи, что в своем пристрастии к выпивке и женщинам он превзошел своего покойного брата Сулеймана.

Глава 4

1

Опять, как и шесть лет назад, в доме раввина города Дамаска Анании бен Аса проходило тайное собрание каббалистов. Но на этот раз вместе с тремя иудейскими мудрецами заседал на полных правах посвященный во вторую степень познания Бен Шеред. Речь перед собратьями держал равви Соломон. Его поучительные слова были обращены в основном к самому молодому каббалисту Шереду.

— Вся сущность бытия заключается в тридцати двух его свойствах. Десять сиферот и двадцать две буквы алфавита, которыми выражается Писание. Первый сиферот Кетер — это Дух Бога Живого. До Бога, Который превыше всего, можешь ли ты назвать кого-нибудь еще?

— Никого, мой учитель, — ответил с благоговением Шеред, понимая, что вопрос направлен именно ему.

— Правильно ты говоришь, — одобрительно кивнул головой Соломон. — До единицы можно ли назвать какое-либо число? Потому Бог там, где единица. Все остальное вытекает из Него, как пламя из горящего угля. Ранее первой сиферот нет ничего, а в трех следующих — обитель Бога. Имена сих сиферот, в которых Он основал обитель Свою, суть: разумение, мудрость и могущество. Имя его Эн-Софа, он неизменен и непостижим умом человеческим, он сиферот и он совокупность всех сиферот.

С неподдельным интересом слушали своего товарища и Анания, и Мицраим. Беседа о высоких материях затянулась до самого вечера. Уже за вечерней трапезой Соломон вдруг неожиданно задал вопрос:

— А позволь мне узнать, достопочтенный равви Мицраим, кто этот твой доверенный человек при дворе халифа, о котором ты упоминал в прошлый раз?

— Это один очень сметливый молодой человек по имени Васир. Он родом из исаврийского города Германикополя. В одном из набегов на ромеев агаряне взяли его в плен, и здесь он сменил свою христианскую веру на агарянскую, чем избавился от рабства и даже получил почет у последователей Мухаммеда. Он доверенный человек придворного поэта Муаза ибн Бекара.

— А как же ты, достойный равви Мицраим, стал другом этого человека?

При этом вопросе Соломона Мицраим расплылся в довольной улыбке.

— Я его и выкупил из плена у агарян. В благодарность за это он восхотел принять нашу веру. Тогда я ему предложил принять лишь для видимости веру агарян, чтобы войти к ним в доверие, а в сердце иметь нашу иудейскую веру. Ведь согласитесь, что если к агарянам придет человек от христиан, ему доверяют больше, чем если бы веру Мухаммеда принял кто-нибудь из нашего народа.

— Это верно, — подтвердил Анания, — но скажи, равви Мицраим, как же удалось этого Васира обрезать дважды? Я думаю, что сам премудрый царь Соломон не смог бы решить эту задачу.

— Ну, я не царь Соломон, — засмеялся довольный этим сравнением Мицраим, — поэтому и не стал решать эту неразрешимую задачу, а доверил обрезание агарянам. Васиру сказал, что я во время его обрезания у сарацин буду читать свою молитву, и Бог примет обрезание потомков Измаила, который, как известно, тоже сын праотца нашего Авраама. Потому обрезание его будет как бы от Авраама.

— Очень мудро ты поступил, равви Мицраим, — похвалил Соломон. — Так говоришь, что этот Васир родом из Германикополя? Это просто удивительное совпадение. Ведь император Лев тоже родом из Германикополя. Это очень хорошо, — как-то задумчиво проговорил Соломон, — сейчас мы с вами обсудим одно хитрое дело.

2

Халиф Йазид сидел за пиршественным столом вместе со своими любимцами придворным поэтом Муазом ибн Бекаром и исаврийцем Васиром. Йазид, потягивая из серебряного кубка сладкое палестинское вино, равнодушным взглядом мутных от опьянения глаз наблюдал за египетскими танцовщицами, скользящими по розовому мрамору дворцовой залы в незамысловатом восточном танце. Муаз в это время читал своему господину стихи.

— Послушай, Муаз, ты эти стихи мне читал в прошлый раз. Нет ли у тебя новых?

— Может быть, мой господин хочет послушать о коварной неверности жены?

— Чьей — моей? — шутливо насупил брови Йазид. — Знаю я вас, поэтов, как вы можете чужих жен соблазнять. Смотри, — смеясь погрозил он Муазу, — а то я поступлю с тобой, как мой брат Валид поступил со своим поэтом Ваддахом.

— А как высокочтимый халиф Валид поступил со своим поэтом? — заинтересовался Васир.

— Наш Васир еще не знает этой знаменитой истории, — опять стал смеяться халиф, тыча пальцем в сторону Васира, — расскажи ему, Муаз, чтобы он знал, как опасно заводить шашни с нашими женами.

— Так слушай же, Васир, эту назидательную историю, в которой смех и ужас породнились, как единоутробные братья, — важно начал Муаз. — Достойнейший халиф аль-Валид заподозрил свою любимую жену Умм аль-Бенин в том, что она дозволяет поэту Ваддаху посещать ее тайно в покоях. И надо сказать, что подозрения халифа были оправданны. Однажды аль-Валиду доложили, что Ваддах прошел к его жене, и он тут же сам неожиданно вошел в ее покои. Ваддах едва успел юркнуть в деревянный ларь, не раз уже послуживший для этой цели.

Войдя к жене, халиф, как бы невзначай, сел на тот самый ларь, а затем ловко повернул разговор к тому, что жена его пристрастна к своему покою и ко всей расставленной здесь утвари. Продолжая разговор в том же духе, повелитель наконец обратился к супруге с просьбой подарить ему один из стоящих в комнате ларей. Жена должна была, конечно, изъявить согласие: она не посмела серьезно перечить даже тогда, когда Валид выбрал именно тот, на котором он сидел. — При этих словах сам рассказчик и Йазид залились неудержимым смехом. Захохотал вместе с ними и Васир. — Слушай же дальше, Васир, самое интересное впереди, — смеясь, говорил ему Муаз. — Так вот. Выбрав этот ларь, халиф кивнул своим рабам, чтобы они снесли его к нему в комнату, находящуюся в нижнем этаже. Тут же была выкопана яма несколько ниже уровня подпочвенной воды. Туда по приказанию Валида спущен был ларь, а халиф промолвил: «Кое-что и я слышал. Если это правда, да будет тебе это саваном, и мы зароем навеки тебя вместе с воспоминанием о тебе; если же неправда, не беда, закопаем это ничего не стоящее дерево». Углубление живо забросали, и на этом квадрате, покрытом ковром, халиф преспокойно уселся пировать, — смеясь, закончил свой рассказ Муаз.

— И что же халиф сделал со своей женой? — спросил с интересом Васир.

— Ничего, — ответил Йазид. — С тех пор и по сие время нет никаких известий о Ваддахе. Умм аль-Бенин до самой кончины моего брата не узнала, что случилось. Сама же она спросить не посмела.

— Я думаю, — весело сказал Васир, — что вы меня просто разыграли и вся эта история не что иное, как красивая арабская сказка.

— Это легко проверить, Васир. — С этими словами Йазид хлопнул в ладоши и приказал подошедшим слугам, чтобы они убрали ковер, на котором только что сидели и пировали друзья.

Ковер быстро убрали, и под ним вместо мраморного пола обнаружился квадрат утоптанной земли.

— Ну что, Васир, ты все еще сомневаешься? Тогда мы для убедительности откопаем ларь и проверим. Но если все это окажется правдой, то мы тебя положим вместе с Ваддахом.

— Нет, нет, я верю, светлейший халиф, что все это истинная правда, — замахал в страхе руками Васир, и крупные капли холодного пота выступили на его челе.

Йазид и Муаз весело захохотали, видя неподдельный испуг Васира.

— Ладно, мой верный Васир, я тебя прощаю, — сказал Йазид, покровительственно похлопывая исаврийца по плечу. — Но ты должен подумать, как мне пополнить мою казну, которая за последнее время изрядно истощилась.

— Об этом-то я и хотел с тобой поговорить, почтенный халиф. В деньгах больше всего разбираются иудеи, а я могу привести к тебе главного раввина Палестины Сарантинихия, который сам бы желал с тобой поговорить об одном важном деле.

— Как ты считаешь, мой верный слуга, стоит оказать честь этому иудею? — обратился халиф к Муазу.

— О, мой господин! Тебе ли не знать, что эти потомки Иакова, который даже своему голодному брату Исаву продал чашку похлебки, никогда ничего не делают бескорыстно. Но это умный народ, а умного человека послушать не вредно даже повелителю правоверных.

3

Халиф послушался совета своего друга, и вскоре состоялась его встреча с Мицраимом бар Саламом. Тивериадский раввин без труда смог убедить Йазида начать борьбу с идолопоклонством. Для человека, далекого от религиозных проблем, каким был халиф, главным аргументом против икон явилось не столько то, что изображения запрещает Коран, сколько то, что это принесет денежные вливания в его казну. Но и здесь иудейская диаспора не осталась в накладе, так как равви Мицраим сумел выговорить льготные условия купеческим корпорациям Палестины для торговли. Узнав об указе Йазида против икон, Иоанн Мансур поспешил явиться во дворец к халифу.

— Достойнейший и благороднейший халиф, выслушай верного слугу твоего, — взволнованно говорил Иоанн халифу. — Мой род Мансуров честно и праведно служит дому Омейядов вот уже многие десятки лет. И христиане всегда исправно платят налоги в твою казну. Так почему ты восстал на веру преданных рабов твоих и притесняешь тех, чьим тяжким трудом создаются многие блага твоего государства? Какую вину усмотрел ты в нас, что в единый час возводишь гонения на тех, кто молитвами своими созидает крепость дома твоего?

— Я желаю только благ всем подданным моим. А если я вижу, что их губят происки шайтана, то должен порадеть о спасении подвластных мне народов. Христиане, сами погрязнув в идолопоклонстве нечестивом, смущают этим души правоверных. Вот почему я распорядился очистить мою землю от идолов.

— То, что ты называешь идолами, для нас, христиан, суть образы нетварного мира Божия и с идолами ничего общего не имеют, так же как и для вас почитание черного камня в Мекке не является идолопоклонством, — в отчаянии воскликнул Иоанн, понимая, что ему очень трудно будет объяснить халифу богословское оправдание почитания икон.

— Я признаю, что, может быть, для вас, христиан, это и не идолы, — смягчился халиф, — но для нас, правоверных, любое изображение — идолы. Потому нас это очень смущает, и чтобы не возникло недовольства среди моего народа, я издал этот закон.

— Но ведь правоверные не ходят в храм, поэтому им не приходится терпеть от нашей веры какого-либо смущения их чувств.

— Хорошо, Иоанн ибн Сержунт, иди и успокой твоих соплеменников. Я уберу изображения только с площадей и улиц городов, а в храмах ваших икон не трону. И больше мне не говори об этом ничего, я не могу отменять своих законов, только что мной подписанных, но я могу их смягчать или ужесточать, и это мое право, данное мне Всевышним.

Иоанн понял, что большего он добиться не сможет. Но и это было уже много. Он поблагодарил халифа и пошел к Дамасскому архиепископу успокоить его и рассказать о смягчении указа халифа.

Глава 5

1

Через неделю новость о том, что Йазид своим указом повелел уничтожать всякие человеческие изображения на улицах, площадях и зданиях, дошла до Константинополя. Но это не вызвало в халифате сочувствия к притесняемым христианам ни у императора, ни в его окружении. Наоборот, даже было проявлено некоторое одобрение. Мало-помалу из приближенных к василевсу сановников образовался кружок лиц, настроенных против почитания икон, которое воспринималось ими как идолопоклонство. Они считали себя борцами за чистоту Православия и старались всякий раз высказать при Льве свое отрицательное отношение к «народным суевериям», как они называли иконопочитание. В этот кружок входили не только светские сановники, но и видные иерархи Церкви. В первую очередь синкелл патриарха Анастасий, митрополит Ефесский Феодосий, сын низложенного императора Тиверия, епископ Наколийский Константин и епископ Клавдиопольский Фома. Противники иконопочитания не могли не заметить сочувствия императора их взглядам и, вдохновляясь этим, всячески старались подвигнуть Льва к решительным действиям. Но хотя василевс уже чувствовал себя уверенно на престоле, однако вступить в прямую борьбу с вековыми традициями Церкви он не решался. И все же Льву очень хотелось проявить себя ревнителем православной веры и предпринять какие-либо шаги в сторону интересов Церкви. Поэтому вскоре после указа Йазида против икон он издал эдикт о принудительном крещении приверженцев ереси монтанистов и иудеев.

2

В середине лета шестого индикта царствования Льва[73] солнце, приблизившись к созвездию Рака, своими щедрыми лучами раскалило мощенные камнем улицы столицы так, что знойная духота, царившая в городе, притупляла всяческие человеческие желания. Все семейство василевса выехало в свою летнюю резиденцию, а вслед за императорской семьей из города на свои летние виллы устремилась и вся дворцовая аристократия. Летний дворец Льва находился недалеко от столицы, в провинции Фригия. Здесь василевс, отдыхая от государственных забот, предавался соколиной охоте и подвижным играм с семьей. Своего маленького сына Константина, которого он еще три года назад венчал на царство, Лев самолично обучал фехтованию на деревянных мечах, вспоминая свои детские годы, когда отец так же обучал маленького Конона обращению с оружием. Иногда Лев с сыном совершал конные прогулки в окрестностях дворца. Несмотря на свой младенческий возраст, сын довольно охотно предавался военным забавам и питал особую страсть к лошадям. Этот маленький карапуз готов был ночевать и дневать в конюшне и вечно был перепачкан конским навозом.

Сюда же, в летнюю резиденцию, Льву было доставлено письменное донесение от префекта города. Префект, в частности, писал: «…иудеи, против воли крещенные, очищались от крещения, как от осквернения, а святое причащение принимали предварительно поев, совершая таким образом святотатство над нашей верой. Монтанисты же, пользуясь гаданиями, назначили себе известный день и, собравшись в своем нечестивом храме, сами себя сожгли». Далее префект высказывал предположение, что как для монтанистов, так и доя иудеев главным препятствием к принятию христианства является иконопочитание, которое ими воспринимается как грубое идолопоклонство. Прочитав письмо, раздосадованный Лев повелел своему нотарию отписать ответ префекту о приостановлении действия индикта о принудительном крещении и, приказав оседлать своего коня, отправился на прогулку. Он любил вот такие одинокие конные поездки в живописных окрестностях своего дворца. Наедине с собой ему хорошо думалось и мечталось о будущих государственных преобразованиях. Знакомый с трудом сельских жителей не понаслышке, он, проезжая мимо обработанных полей, подумал: «Надо бы составить земельный закон, чтобы согласно ему решались все имущественные споры среди крестьян. Если такой закон будет защищать мелкого собственника, то это будет только на пользу государству, ведь именно из этих крестьян и состоит моя армия». Лев остановился около ручья, чтобы напоить свою лошадь. Невдалеке под деревом он увидел двух путников. Присмотревшись к ним, василевс невольно вздрогнул. Ему показалось, что-то подобное уже было в его жизни. Он подъехал поближе и сразу узнал двух иудеев, с которыми встречался в далекой юности на исаврийской земле. Сомнений быть не могло, это они. Немного постаревшие, но ни в чем другом не изменившиеся. Иудеи, завидев императора, распростерлись перед ним ниц.

— Встаньте, — повелительно приказал Лев.

Иудеи поднялись, и в глубине их темных, с лукавой усмешкой глаз Лев все же сумел разглядеть выжидательную тревогу. Они стояли молча, не решаясь, из почтения к царственному сану Льва, первыми начать разговор.

— Похоже на то, что вы искали встречи со мной. Ну что же, теперь я вижу, что в прошлый раз вы произносили не пустые слова, и поэтому я готов сегодня вас выслушать. — Сказав это, Лев с досадой почувствовал некоторую неловкость оттого, что снизошел к разговору с этими бродягами.

— Тому, кто предвидит будущее, не пристало произносить пустые слова, — потупив взор, промолвил Соломон.

Льву вдруг показалось, что эти иудеи знают все его сокровенные мысли. «Надо бы побыстрее от них отвязаться», — с раздражением подумал он.

— Какой милости вы хотите от меня? Я помню свои обещания.

— Только истинный повелитель может помнить свои обещания и выполнять их, — льстиво произнес Соломон.

Но эта лесть не понравилась Льву, так как она обязывала его быть более благосклонным к этим иудеям.

— Так чего же вы хотите? — еще раз, не скрывая досады, повторил свой вопрос Лев.

Иудеи, словно не замечая настроения Льва, продолжали:

— Мы хотим благополучия твоему государству и твоему правлению.

— В чем же вы видите это благополучие? — уже с некоторым любопытством спросил Лев.

— В том, чтобы в стране твоей восстановилась чистота веры и истинное благочестие, которое сейчас страдает от идолопоклонства, наводнившего землю без всякой меры. Устрани, Лев, иконы из храмов твоих, и гнев Божий обратится на милость к тебе и державе твоей. Вот наше пожелание, а больше мы ничего не просим у тебя.

Лев вздрогнул при этих словах иудея. Он словно угадал то сокровенное, над чем сам раздумывал последнее время. Удивительным было и то, что иудеи, которых он всегда считал корыстными людьми, ничего не попросили для себя лично. Их просьба совпадала с его желанием, и что было бы легче, кроме как обещать этим евреям выполнить то, что они просят! Но сердце императора пронзила стрела честолюбия и уязвленной гордыни. Выходило, что они как бы похитили его собственные мысли и деяния. То, что он сам собирался предпринять, уже будет не его делом, а делом этих иудеев. Да как смеют эти жалкие людишки распоряжаться его царской волей? Все буквально кипело в душе василевса от гнева.

— И вы, ничтожные черви, смеете указывать самодержавному василевсу, что мне делать в моем государстве!

Гнев императора хотя и произвел на иудеев удручающее впечатление, но они старались не подавать виду.

— Мы свое обещание выполнили, василевс, в твоей же власти отказаться от своего, — но чем тогда будет твоя клятва в святом храме? Эту клятву ты давал не нам, а Христу, в Которого ты веришь.

— Вы хитростью взяли у меня ту клятву, воспользовавшись моей неопытностью, свойственной юношескому возрасту. А в Писании сказано: «Тому, кто соблазнит одного из малых сих, лучше надеть камень на шею и бросить в воду», — раздраженно сказал Лев. — Было бы справедливым поступить с вами так же: повесить камень на шею и пустить на дно морское. — И, видя растерянность иудеев, Лев засмеялся, довольный своим удачным сравнением.

Иудейские мудрецы сокрушенно вздохнули и опять смиренно потупили взгляды.

— Ты волен поступать с нами, как захочешь, — произнес Соломон, взглянув исподлобья на императора.

Лев насупился:

— Просите чего-нибудь для себя, и вы все получите. А к вашей неразумной просьбе я не преклоню слуха.

— Не гневайся, василевс, напрасно на недостойных твоего взгляда людей. Мы всего лишь рабы Всевышнего и поэтому верим, что не все камни идут ко дну, некоторые, наоборот, со дна морского поднимаются, если будет на то Его воля.

— Как тонут камни, я видел, но вот как они поднимаются, мне видеть не приходилось.

При этих словах император решительно развернул своего коня и поскакал во дворец. На сердце его остался тяжелый осадок от встречи с иудеями. Его одолевали тревожные думы: «Может, зря я с иудеями так поступил? Кто его знает, а вдруг действительно я царствую благодаря их волхованиям?» Но как бы ни колебался Лев, а гордость не позволила ему повернуть коня и, догнав иудеев, изменить свое решение. И от этого настроение его еще больше портилось.

3

К восьмому году правления Льва партия иконоборцев настолько окрепла, что стала проявлять себя открыто.

Епископ Наколийский Константин прибыл в Константинополь для встречи со своим другом синкеллом Анастасием. Но не успел он выйти из покоев синкелла, как к нему подошел патриарший архидиакон и передал просьбу патриарха зайти в его покои для беседы. И вот теперь два иерарха сидели друг против друга и молчали. Епископ Константин молчал из уважения к высокому сану патриарха, а патриарх молчал, обдумывая, с чего начать неприятный разговор. Наконец, тяжко вздохнув и поглядев на Константина с отеческим участием, Герман начал разговор:

— Боголюбезный брат мой Константин, до слуха нашего дошло, что ты в своей епархии учишь не почитать святых икон. Это известие нанесло рану моему сердцу. Не мне говорить тебе, боголюбезный брат мой, что слово епископа значит для паствы Христовой. Оно, как обоюдоострый меч, может разделить стадо церковное, внеся смуты и раздоры в среду христиан. Потому прошу тебя объяснить мне твое неприятие святых икон и почему ты учишь этому свою паству.

— Святой отец мой блаженный Герман, я глубоко скорблю о тех злонамеренных слухах, которые внесли смятение в твое боголюбезное сердце. «Не всякому слуху верь», — говорит нам Писание. Я же учу мою паству лишь тому, чему учит нас Откровение Божие, которое поучает нас не творить себе всякого подобия и не поклоняться тому, что на небе вверху и что на земле. Вот чему я учу и вот в чем меня обвиняют мои недоброжелатели.

Патриарх Герман выслушал объяснение Константина, нахмурил брови и наставительно сказал:

— Не должно поклоняться лишь рукотворному, то есть тому, что сделано людьми; что же касается святых мучеников Христовых, то мы их почитаем за истинное украшение веры. Они достойны всякой чести, и потому мы просим их молитв за нас, грешных.

При этих словах Константин, не сдержавшись, воскликнул:

— Благодарю тебя, блаженный Герман, за то, что право утверждаешь помыслы мои, направленные лишь на поклонение одному Богу, отвергающему рукотворные идолы.

— Не спеши, Константин, делать выводы, — недовольно оборвал его восторги патриарх, — я еще не все сказал. Вера христианская действительно состоит в почитании и поклонении Единому Богу, как написано: «Господа Бога твоего бойся и Ему одному служи». И потому славословие наше через Ангелов и святых подвижников веры возносится к Нему единому. И Святая Троица прославляется во единице, едино господство и едино Божество. Единый Бог исповедуется нами как Творец всего видимого и невидимого, которое Бог привел в бытие из небытия. Мы веруем в Отца и Сына и Святого Духа, Святую Единосущную и Животворящую Троицу. Веруя в Нее и исповедуя Ее, мы крестимся, как заповедовал это Сам воплотившийся Бог Слово, Един из этой Святой и непостижимой Божественной Троицы. Господь наш Иисус Христос крестился во имя Отца и Сына и Святого Духа. Не твари поклоняемся мы. Да не будет!

«Как разошелся-то старец, — думал про себя не без ехидства Константин, — говорит одними давно известными истинами, а чтобы мне возразить, ничего придумать не может». Патриарх же между тем, как будто прочитав мысли епископа, продолжал свою речь:

— Все эти, боголюбезный Константин, известные истины я повторяю лишь для того, чтобы подчеркнуть ту мысль, что такое почитание, какое прилично Божественному Господу, мы не воздаем подобным нам рабам. Кланяясь императорам и начальникам, мы не являемся воздающими им такое же поклонение, как Богу. И уж если ты, боголюбезный Константин, хочешь видеть свидетельства Писания, то вспомни, как пророк Нафан поклонился до земли Давиду, который был царем и человеком; однако же за это он не был обвинен в том, что он почтил человека помимо истинного Бога. Так же и иконы, изображаемые воском и красками, мы принимаем не как Бога, Которого не могут вполне уразуметь и постичь даже высшие чины святых Ангелов. Тем более не можем мы изобразить Бога. Но так как Единородный Сын, по благоволению Отца и Святого Духа, соизволил сделаться человеком, во всем подобным нам, исключая грех, то мы и изображаем икону человеческого Его образа и человеческого вида Его по плоти, а не Божества Его, которое непостижимо и невидимо. Стараемся наглядно представить предметы веры и показать, что Он не фантастично и не призрачно соединился с нашим естеством, как ошибочно учили некоторые древние еретики, но что поистине сделался совершенным человеком. При таком понимании непорочной веры в Него, мы представляем на иконах образ святой плоти Его, и целуем его, и удостаиваем его всяких почестей и таким образом приходим к воспоминанию о Божественном, животворном и неизреченном вочеловечении Его.

— Но ведь согласись, блаженный Герман, что изображается на иконах не только Господь наш Иисус Христос, но и образы Девы Марии и других святых. Что это, как не сотворение кумиров?

— Мы почитаем Пресвятую Деву Марию как истинную Матерь Бога истинного, величаем Ее и считаем превыше всякого творения. Мы величаем также и ублажаем и святых мучеников Христовых, апостолов и пророков и прочих святых за их добрые дела, за проповедание истины, за страдания ради Самого Бога. Потому что они за свои подвиги приобрели всякое дерзновение пред Ним. Но при этом мы далеки от мысли, чтобы приписывать святым честь поклонения, приличествующую Божественной славе и могуществу, а лишь выражаем им нашу любовь. Ту истину, которую мы познали и в которой уверились через наш слух, мы передаем через живопись, чтобы еще тверже укрепить это в своей памяти. Мы верим, что Матерь Божия и святые могут своими молитвами ходатайствовать пред Богом о наших нуждах и бедах. Ведь сказано в Писании: «Память праведника пребудет благословенна». Теперь, боголюбезный Константин, что скажешь ты на мои к тебе увещания? Или тебе еще нужно свидетельство других епископов?

Константин решил не раздражать патриарха спором, да и почувствовал, при всем своем несогласии с Германом, что возразить ему пока нечем. Он тут же стал заверять патриарха, что осознал свои ошибки и впредь постарается их не повторять. Примирившись таким образом, иерархи расстались. Вскоре после ухода Константина патриарху доставили из Фригии письмо от Синадского митрополита Иоанна. В письме тот жаловался на епископа Наколийского за его высказывания против почитания святых икон. Патриарх, довольный тем, что уже успел уладить этот вопрос, сел писать митрополиту ответ: «Твое послание, боголюбезный, передал нам всеславный патриций Тарасий. В нем идет речь о боголюбезном епископе Наколийском. Итак, извещаю тебя, что еще прежде, чем я получил твое послание, как только прибыл сюда этот боголюбезный епископ, я вступил с ним в разговор… И вот что сказал он в оправдание себе и что я в кратком виде хочу донести до сведения твоей боголюбезности…» Герман подробно изложил разговор с Константином и в заключение письма, стараясь успокоить митрополита, писал: «Все это я представил поименованному боголюбезному епископу Наколийскому. Он принял мои слова и исповедал, как пред Богом, что впредь не будет ни говорить, ни делать ничего на соблазн людям или подавать им повод к возмущению. Итак, зная это, пусть твоя боголюбезность успокоит свой синод, и ты сам да не соблазнишься по этому поводу…» На следующий день патриарх снова вызвал к себе епископа Константина и вручил ему свое письмо для митрополита в надежде, что это поможет поскорее примирить их между собою.

4

Между тем Константин побывал еще раз у синкелла Анастасия, где встретил своих единомышленников, и, окончательно ободрившись духом, решил совсем не завозить патриаршего письма к своему митрополиту.

— Вы, братья, как хотите, — горячился епископ Клавдиопольский Фома, — а я в своей епархии больше не намерен терпеть языческого идолопоклонства. Буду сокрушать идолов, даже если мне придется пострадать за дело Христово.

Известие о том, что епископ Фома в своей епархии распорядился выносить из храмов и уничтожать иконы, вскоре дошло до патриарха, и он с огорчением писал Клавдиопольскому архиерею, что не хочет верить слухам о дерзких деяниях епископа и увещает его опомниться от своего заблуждения. Не успел патриарх написать длинное письмо епископу Фоме, как ему пришло известие от Синадского митрополита Иоанна, что Константин не оставил своих заблуждений и никакого письма от патриарха ему не передавал. Это привело Германа в великое негодование, и он тут же написал гневное письмо Константину: «Боголюбезный митрополит Синадский Иоанн написал нам, что ты, боголюбезный, не передал ему нашего послания. Этим мы немало были опечалены относительно тебя. Ты на втором плане поставил, как кажется, и страх Божий, а также любовь и честь, какую члены Христовы преимущественно должны иметь…»

Патриарх Герман с беспокойством наблюдал за возраставшим настроением иконоборцев и пытался вразумить своих собратьев словом, но из этого мало что выходило.

Вскоре ко двору императора епископом Константином был представлен возвратившийся из сарацинского плена Васир, который, как выяснилось, тоже был родом из Германикополя и являлся чуть ли не дальним родственником Льва. Высокий, стройный, всегда остроумный и находчивый Васир пришелся по душе императору, и тот, приблизив его к себе, вскоре произвел в сан патриция.

Глава 6

1

В июне месяце 726 года от Рождества Христова, в девятый год своего правления, Лев получил от наместника острова Крит известие о необычных природных явлениях на море. Архонт Крита Цимилий писал императору: «Такого устрашающего знамения Божия мы еще не видели никогда от нашего рождения. Началось все с того, что между островами Тирасом и Тирасием вскипело из глубины моря огненное дыхание, как из печи. И продолжалось это необычное явление несколько дней; возгорание мало-помалу сгущалось; появлялись камни от действия огня, и наконец вся масса дыма приняла вид огненный. От сгущения земнородного вещества каменистая накипь в виде огромных камней носилась около Малой Азии у Лесбоса, Абидоса до самой приморской Македонии, так что все море представляло вид сплошного ноздреватого камня. Среди этого пламени образовался остров новый и пристал к острову Гера, равно как прежде произошли острова Тира и Тиразия».

Этот природный катаклизм удручающе подействовал на Льва.

— Как ты мыслишь, — спросил он патриция Васира, — что предвещает это странное явление?

— Государь мой, тебе, как мудрому правителю, и без меня ясно, что это проявление гнева Божия за нечестие христиан, поклоняющихся вместо Бога рукотворным изображениям. Уж если камни не идут ко дну, а, наоборот, со дна морского поднимаются, то это происходит только по воле Божией. Если ты, государь, и вправду хочешь знать мое мнение, то надо очистить веру от языческого идолопоклонства, иначе гнев Божий обрушится и на нас.

При этих словах Васира Лев вздрогнул, вспомнив, что почти такими же словами о камнях говорил ученый иудей.

— Как я буду очищать веру, когда этот упрямый старик не желает видеть в иконах идолопоклонства? — с досадой в голосе сказал император.

— Придет время, и патриарх поймет твою правоту, государь. Сейчас можно действовать и без него. Халиф Йазид, тот не побоялся возмущения своих подданных христиан, а приказал убрать иконы с площадей и улиц. И если бы не хитросплетения этого зловредного Мансура, с которым халиф имеет неразумие советоваться по всем делам касательно христиан, то иконы убрали бы и из храмов. Неужели ты, Лев, автократор всех ромеев, не волен убрать иконы хотя бы с ворот своего дворца?

— Да, Васир, ты прав, пора действовать во имя веры Христовой. Иди и позови ко мне спафарокандидата[74] Иувина.

2

Самым популярным местом для прогулок горожан и интеллектуальных бесед ученых мужей была площадь перед главным храмом Константинополя — Святой Софией. Это пространство около собора при создании новой столицы империи задумывалось Константином Великим как центральная площадь города. Он назвал ее Августеон в честь своей матери Августы Елены. Константин окружил площадь колоннами, а в середине площади установил статую своей равноапостольной матери. От площади Августеон начиналась главная улица столицы Месса. Начало этой улицы указывала колонна, называвшаяся Миллиум. На этой колонне, как и на подобной ей в Риме, были начертаны расстояния до различных центров провинций империи. Находясь рядом с Августеоном, колонна Миллиум стояла на одной линии с Халкой — главным входом в Большой императорский дворец. Это роскошное архитектурное строение венчал золотой купол. Стены внутри были облицованы мрамором, а потолок украшала смальтовая мозаика с изображением императора Юстиниана Великого и его супруги Феодоры. Из Халки можно было попасть в любое строение императорского дворца. Массивные двери, ведущие в Халку, были из бронзы и именовались Халкопратийскими вратами. В народе же их просто называли Медными вратами. Над этими воротами была укреплена позолоченная статуя Иисуса Христа. Этот образ Христа прозвали Антифонит, что означает «Ответчик» или, в более правильном понимании, «Поручитель». Его воздвиг византийский купец-моряк в благодарность за чудесное избавление от большого долгового обязательства, К этому образу многие горожане приходили молиться о всяких своих житейских нуждах. Именно с этого образа, особо почитаемого в народе, и решил начать свою борьбу против иконопочитания император Лев Исаврянин.

3

В тот день, не предвещавший никаких событий, Августеон, как всегда, наполняли толпы праздно гуляющих горожан. Интеллектуалы толпились возле книжных лавок, находившихся недалеко от входа в собор Святой Софии. Здесь же, у входа в храм, сидели писцы, готовые принять любой заказ — на письмо ли, на составление ли договоров или на переписывание книг. Богатые патрицианки в сопровождении своих евнухов выбирали драгоценные камни и ювелирные украшения, продававшиеся в специальных рядах, называемых «агоре». Другие ходили между рядами большого продуктового рынка, на котором можно было приобрести разные заморские пряности и восточные сладости. Здесь же покупали особо любимый аристократией влашский сыр и другие деликатесы. Возле Медных врат стояли и молились на образ Христа Антифонита несколько женщин. Среди них стояла насельница монастыря во имя святой мученицы Анастасии монахиня Феодосия и знатная патриция Мария.

Никто на площади Августеон, в том числе и молящиеся женщины, не обратили внимания на стражников, принесших к Медным вратам высокую лестницу. Но когда лестницу установили так, что конец ее почти уперся в подножие статуи Христа, женщины заволновались. Особенно им показалось странным, что офицер, руководивший всем этим действием, держит в руках секиру. Обычно такие секиры носят только наемные варвары варяги, состоящие в почетной охране василевса. Зловеще поблескивающая секира вызвала смутное беспокойство в душе монахини Феодосии. И когда знатный воин с секирой подошел к лестнице, чтобы подняться по ней, Феодосия, подойдя к нему, с тревогой в голосе спросила:

— Что ты собираешься делать, доблестный воин, своей страшной секирой?

— Отойди, монахиня, — грубо сказал спафарокандидат Иувин, — я выполняю повеление самого божественного василевса.

Такой ответ еще более обеспокоил Феодосию, и она, осмелев, схватила за полу плаща уже начавшего подниматься Иувина:

— Я чувствую, ты замышляешь недоброе, спафарий, ты поднимаешься к Христу Антифониту, но зачем тебе тогда секира? К Нему не надо подниматься по лестнице, Он тебя услышит и отсюда.

Разгневанный спафарий повернулся к монахине и толкнул ее сапогом в грудь так, что она, выпустив из рук его плащ, упала на землю.

— Ты глупая женщина, я поднимаюсь туда, чтобы выполнить приказ моего повелителя, и никто мне не помешает это сделать. Божественный велел сокрушить идола, и я его сокрушу.

— Где ты там увидел идола? — гневно вскричала патриция Мария, помогая подняться упавшей Феодосии.

— Вот он, — указал секирой на образ Христа самодовольный Иувин, продолжая подниматься по лестнице.

Привлеченные криками, к Медным вратам стали подходить люди.

— Что, что здесь происходит? — любопытствовали подходившие.

— Вот этот воин, — поясняли женщины, — говорит, что ему василевс приказал сокрушить Христа Антифонита.

— Не мог наш василевс такое приказать, — с сомнением качали головой горожане, — это ему бес приказал.

— Добрый воин, — взмолилась Феодосия, вновь подбегая к лестнице, — заклинаю тебя Христом Богом нашим, не делай этого. Слышишь! Не делай.

Но Иувин, не обращая внимания на мольбы монахини Феодосии, забрался на самый верх и, размахнувшись секирой, ударил по голове статуи. Внизу раздались крики ужаса и плач женщин. Спафарокандидат нанес еще два сокрушительных удара, и голова, отделившись от статуи, свалилась к ногам толпы. Раздались отчаянные вопли, и женщины, не помня себя от горя, в безумном порыве негодования бросились к лестнице и опрокинули ее. Лестница вместе с Иувином с грохотом свалилась на булыжную мостовую. Женщины тут же яростно накинулись на лежащего спафария, нанося ему удары чем придется. Дворцовые стражники вначале растерялись от неожиданности, но, увидев, как бьют их начальника, обнажили мечи и бросились на женщин, нанося удары плашмя. Женщины бросились врассыпную, и стражники, подхватив окровавленного Иувина, быстро понесли его во дворец. После их ухода негодующая толпа и не думала расходиться. Наоборот, народу все прибавлялось. Раздавались возмущенные крики, требующие префекта города для разбирательства кощунственного преступления. Вскоре Медные врата раскрылись и из них действительно вышел сам префект, а за ним высыпала целая сотня гвардейцев префектуры с копьями наперевес. Они построились цепью и стали оттеснять толпу от ворот Халки. Вскоре из этих ворот появилась личная гвардия императора с обнаженными мечами. Многие из толпы, видя, какой оборот принимает дело, постарались незаметно улизнуть с площади. Префект, не обращая внимания на возмущенные выкрики толпы, выслушивал стражников, которые были свидетелями начала бунта. Они показали ему на монахиню Феодосию и патрицию Марию. Стража тут же, отделив женщин от народа, увела их в преторию, окружив плотным кольцом. Затем были взяты под стражу еще девять мужчин из толпы, которые возмущались больше всех. И толпа тут же стала быстро редеть. Так что не прошло и часа, как Августеон почти опустел.

Префект пошел доложить императору о принятых мерах по подавлению мятежа. Протоспафарий Иувин скончался не приходя в сознание. Узнав об этом, император был взбешен. Он приказал префекту тщательно провести расследование и жестоко наказать всех виновных. На следующий день он срочно собрал совещание из доверенных лиц. На совете присутствовали почти одни сторонники иконоборчества, поэтому обсуждать эту тему долго не стали и все согласились с императором, что надо начинать действовать, освобождая веру от народных заблуждений — идолопоклонства. Был тут же составлен эдикт императора против почитания икон, в котором, в частности, говорилось: «…Для нас несомненным является то, что ныне иконы занимают место идолов, поэтому и поклоняющиеся иконам суть идолослужители, ибо не должно воздавать поклонения тому, что создано руками, ни всякому изображению небесному или земному. Настало время призвать отцов Церкви на Вселенский Собор, и пусть скажут несогласные, кто нам внушил почитать и воздавать поклонение рукотворным предметам. Если они сумеют это сделать, я признаю, что это Божественный закон. Если же нет, то горе тем, кто противится воле Божией. А пока я вижу лишь грубое идолопоклонство, потому как, пренебрегая заповедью Божией, мы поклоняемся камням, стенам и доскам; мучеников называем богами. Но как царь иудейский Осия после 800 лет устранил из храма медного змия, так и я после 700 лет хочу очистить церкви от идолов…» Копию индикта против икон Лев поручил отправить папе Римскому.

Когда на следующий день горожане пришли на площадь Августеон, то над Халкопратийскими вратами вместо любимого образа Христа Антифонита висел простой четырехконечный крест без распятия. Под крестом была надпись: «Не терпя, чтобы Христос изображался в безгласном и бездыханном образе из землевидного материала, воспрещаемого в Писании, Лев с сыном юным Константином начертывает на вратах трисолнечный образ креста — похвалу верных».

Из уст в уста передавались всякие подробности вчерашнего дня, одна страшнее другой. Кто говорил, что перебито было много знатных людей и простого народа, а кто и наоборот, что убили многих царских телохранителей и что это была попытка свержения василевса. А в это время в претории томилось девять именитых граждан Константинополя[75]. Каждого из них подвергали истязанию, нанося ежедневно по пятисот ударов плетью. От них требовали признания в заговоре против василевса. Но поскольку никакого заговора не было, то префект так и не мог добиться каких-либо признаний. Все они как один утверждали, что возмущались кощунственными действиями против чтимого образа Христа. Монахиня Феодосия и патриция Мария также находились в тюрьме. Им назначили более снисходительное наказание и подвергали ежедневно бичеванию по сто ударов. Вина Феодосии и патриции Марии как зачинщиков беспорядков у Медных врат была доказана. На восьмой день Феодосию, как самую злостную зачинщицу бунта, повели с позором по городу. Ее вели двое стражников претории, держа за веревки, привязанные к металлическому ошейнику на шее страдалицы. Позади монахини шел тюремный экзекутор и через каждые десять шагов хлестал несчастную плетью по спине. После семи дней истязаний Феодосия уже не чувствовала ударов палача. Но металлический ошейник очень досаждал ей, так как натер нежную девичью кожу на шее до крови. Но мученица продолжала кротко молиться, чем все больше и больше раздражала палачей. Им было бы куда спокойней, если бы она ругалась на них, как это зачастую делали настоящие преступники. Обычно, когда их водили по городу, то насмешки, плевки, оскорбления и другие издевательства толпы всегда подбадривали палачей. Здесь же, наоборот, все умолкали и расступались перед кроткой девой. Раздавались только сочувственные возгласы и выкрики, осуждающие мучителей. Вскоре процессия вышла на форум Быка, где в эту пору вовсю шла торговля скотом и было много народа, поэтому стражники с трудом продвигались между рядами торгующих мясом, один из охранников нечаянно наступил на валявшийся козий рог, и тот, отпружинив, сильно ударил его по ноге. Стражник скорчился от боли, выпустил веревку, потирая ушиб. Кто-то в народе стал смеяться над ним: «Тебе только козу по городу водить, а не преступников». «Тоже мне смельчаки, — кричал другой, — справились с одной монахиней, а ходить не умеете». «Нет, христиане, — смеялся третий, — это ему жена рога наставила, а он решил выместить свою злобу на невинной девице». Вся толпа захохотала. Феодосия обернулась к стражнику, рот ее был перекошен от неимоверных физических страданий, но глаза выражали сочувствие. У стражника помутилось в глазах, и ему показалось, что Феодосия смеется над ним вместе со всеми. В безумной ярости он схватил козий рог и ударил его острием в горло монахини, перебив сонную артерию. Феодосия только успела выдохнуть: «Господи, прими мою душу», — и рухнула на землю как подкошенная. Смех сразу же прекратился, и в воцарившейся тишине слышались только молитвенные вздохи людей, пораженных кончиной праведницы.

На восьмидесятый день заточения всех девятерых горожан, взятых у Медных врат, казнили усечением головы, а тела их сбросили в море. Патрицию Марию, которая назвала на суде действия императора против икон бесовским делом, а самого Льва антихристом, также казнили. Это были первые мученики, пострадавшие от иконоборцев.

Глава 7

1

В доме великого логофета Дамаска гостил прибывший из Константинополя патриций Феофан. Иоанн был очень рад снова видеть друга своей юности. С того времени прошло более трех десятилетий, и Иоанн узнал Феофана лишь по тому, что тот очень походил на своего покойного отца дината Протасия. Феофан с любопытством вглядывался в черты лица Иоанна Мансура. Теперь перед ним был не тот восторженный юноша, который когда-то приехал в Константинополь спасать храм Гефсимании. Перед ним сидел статный муж, убеленный сединой. Складка, пролегшая на переносице между густых бровей, свидетельствовала о постоянной глубокой думе. Некогда изящные черты лица Иоанна Мансура, с возрастом потеряв свою утонченность, еще явственнее запечатлели благородство чувств и мыслей этого человека. Вот только, пожалуй, глаза, несмотря на то что потемнела их голубизна, все равно продолжали излучать ту же искреннюю доброту, что и три десятилетия назад. В этих глазах не было ни избытка радости, ни скорби, а какая-то спокойная самоуглубленность.

— Как же ты, любезный Феофан, смог уцелеть при ваших частых дворцовых переворотах? — слегка улыбнувшись, спросил Иоанн.

— Слава Богу, что мой отец, да упокоит Господь его душу, оказался мудрым человеком и после свержения Юстиниана ушел со своей дворцовой должности. Мы уехали в свое имение и там тихо и мирно жили все это время, пока сарацины не пришли завоевывать Константинополь десять лет назад. Тогда наше имение было полностью разорено ими, а слуги и крестьяне уведены в плен. Я сам со своей семьей еле спасся от безбожных расхитителей. Вот и пришлось пойти на службу ко Льву.

— До нас, Стефан, доходят нехорошие слухи о вашем василевсе, что якобы он отвергает святые иконы и желает эту ложь распространить на всех христиан. Расскажи мне, что на самом деле творится в государстве ромейском.

— Поведаю тебе, Иоанн, все как есть, ибо сам я немало скорблю о делах василевса против наших святых обычаев.

Феофан рассказал Иоанну подробно о недавних событиях, произошедших у Медных врат на площади Августеон.

— А чтобы не было сопротивления указам василевса со стороны людей ученых, — говорил Феофан, — то Лев тогда и училища приказал закрыть, и благочестивое учение, еще со времен святого и великого Константина владычествующее, угасло. Видя, как василевс нечестиво ругается против святых икон, подвигаемые божественной ревностью, восстали против него жители Эллады и Цикладских островов. Они избрали себе василевсом некоего Косму и, собрав много кораблей, пошли на Льва войной. Войском их предводительствовал Агаллиан Турмарх из Эллады и Стефан. 18 числа апреля 10 индиктиона они приплыли к царствующему граду, но в сражении были побеждены посредством искусственного огня, которым Лев сжег их корабли. Одни из них потонули на самой глубине, в числе их утонул и Агаллиан во всеоружии. Оставшиеся в живых прибегли к милости Льва. Косма и Стефан потеряли свои головы. После этой победы Лев со своими единомышленными еще более укрепился в заблуждении своем. В этом же году, в июне месяце, большая армия сарацин обложила приступом Никею Вифинскую. Ты уже знаешь, Иоанн, что сарацины были посрамлены в этой войне и с потерями ушли от Никеи. Но ты, наверное, не ведаешь, что эта победа была дарована ромеям чудесным образом Пресвятой Богородицей.

— Нет, об этом я не слыхал, благородный Феофан, а потому мне очень интересно услышать эту историю из твоих уст.

— Так слушай, Иоанн, о том, как были посрамлены нечестивые противники святых икон в Никее. Когда сарацины обложили Никею, их число было угрожающе большим.

— Да, я это знаю, к вам пришли две армии сарацин общей численностью девяносто пять тысяч.

— Ты правильно сказал, — продолжал Феофан, — потому-то жители Никеи, видя такую страшную угрозу городу, обратились с молитвой к Пресвятой Владычице Богородице, чтобы Она Сама защитила город. После молебна в храме пошли крестным ходом вдоль стен города, неся чтимый образ Богородицы в виде статуи из камня. Но многие воины, зная плохое отношение василевса к иконам, сами уже от него заразились этим пагубным лжеучением. И вот они стали кричать: «Вместо того чтобы возлагать упование на идолов, шли бы вы лучше на стены города воевать с врагом!» Один же из этих нечестивцев, некто Константин, воин Артавазда, увидев статую Богоматери, бросил в нее камнем, сокрушил ее и, падшую, попирал ногами. Потом благочестивые христиане рассказывали, что в сонном видении этот нечестивый воин узрел Владычицу, Которая, предстоя, говорила ему: «Храброе, очень храброе дело ты сделал против Меня! Ты сделал это на главу свою». Наутро, когда сарацины подошли к стене и началась битва, этот воин взбежал на стену и вдруг, несчастный, был сражен камнем, пущенным из метательной мортиры. Этот камень сокрушил ему голову и лицо. Так он получил достойное воздаяние за свое нечестие. Когда же неприятель был отражен от города, то христиане, увидев в этом Божественное знамение, еще больше стали чтить святые иконы.

— Благодарю тебя, Феофан, за столь дивное повествование о чудесах Владычицы Небесной. Пойдем же со мной в молельную комнату, где у нас висит образ Пресвятой Богородицы, особо чтимый в нашем роду Мансуров, и воспоем пред сим образом молитвы сердечные.

После молитвы Богородице, когда Иоанн уже пришел в свою спальню, он долго не мог уснуть, ворочаясь с боку на бок. Он с тревогой думал об опасности, какую таит в себе для Церкви новая иконоборческая ересь. Наконец он уснул с твердым намерением уже завтра сочинить письмо против порицающих святые иконы.

2

Утром Иоанн проводил Феофана, который направлялся в Иерусалим на поклонение Гробу Господню. Иоанн взял с него обещание, что тот на обратном пути обязательно заедет к нему и заберет письмо против иконоборческой ереси. После отъезда Феофана Иоанн тут же пошел в библиотеку и стал молиться, чтобы Господь вразумил его на написание письма. Помолившись, он сел к столу, обмакнул перо в чернильницу и вывел на листе пергамента заглавие: «Защитительное слово против порицающих святые иконы». Немного подумав, он начал быстро, без остановки писать: «Нам, всегда чувствующим свое недостоинство, прилично было бы молчать и исповедовать Богу свои грехи. Но все хорошо в свое время; я же вижу, что Церковь, которую Бог построил на основании апостол и пророк, сущу краеугольну Самому Иисусу Христу, бросается как бы морской бурею с вздымающимися друг над другом волнами, волнуется несноснейшим напором лукавых духов, и хитон Христа, свыше сотканный, который осмелились разделить сыны нечестивых, разделяется, и тело Его, которое есть слово Божие и издавна принятое церковное Предание, рассекается на различные части, — то я счел, что не благоразумно молчать и налагать оковы на язык, взирая на угрозу…»

3

Синкелл Анастасий уже второй раз перечитывал пергамент с письмом какого-то Иоанна Мансура из Дамаска. «…Бестелесный и не имеющий формы Бог никогда не был изображаем никак, — читал он. — Теперь же, когда Бог явился во плоти и жил среди людей, я изображаю видимую сторону Бога. Не поклоняюсь веществу, но поклоняюсь Творцу вещества, сделавшемуся веществом ради меня, соблаговолившему поселиться в веществе и через посредство вещества соделавшему мое спасение, и не перестану почитать вещество, через которое соделано мое спасение…» Анастасий, поморщившись, отложил пергамент и задумался. Письмо это уже во многих списках который месяц гуляло по Константинополю. А вчера подобное письмо ему привез взволнованный епископ Наколийский Константин, который возмущенно поведал, что списки этого письма ходят по его епархии и по соседним епархиям и возбуждают народ против эдикта императора. «Все это уже принимает серьезный оборот, — решил наконец синкелл, — надо непременно доложить василевсу». Взяв письмо, он направился в покои императора.

«…Я решил говорить, не ставя величие царей выше истины. Ибо слышал богоотца Давида, говорящего: глаголах пред цари и не стыдился, и от этого еще более побуждался к тому, чтобы говорить, а ведь слово царя имеет большую силу для склонения на свою сторону подданных, — нахмурившись, читал Лев, — потому что издавна не много таких, которые пренебрегли бы повелениями царей, зная, что над земным царем господствуют законы Небесного Царства». Чем больше василевс вчитывался в письмо, тем больше убеждался, что этот наглец из Дамаска, Иоанн Мансур, пишет прямо о нем, не считаясь с его царским достоинством. Слова письма словно огнем жгли самолюбие императора: «О, дерзкий! О, безрассудный ум, спорящий с Богом и противящийся Его повелениям! — заливаясь краской гнева, читал василевс. — Ты не поклоняешься изображению, — не поклоняйся и Сыну Божию, Который есть живое изображение невидимого Бога и неизменный образ…» Не дочитав письма до конца, он в гневе отшвырнул от себя пергамент:

— Кто этот нечестивый наглец? Я хочу о нем знать все. Этот человек не должен остаться не наказанным за свою дерзость.

— Если позволишь, государь, я расскажу тебе об этом Иоанне Мансуре то, что сам узнал, когда жил в Дамаске, — выступил вперед патриций Васир.

— Говори, Васир, ты как-то уже упоминал имя этого наглеца, который помешал Йазиду завершить свое дело против икон.

— Да, государь, ты прав, я упоминал имя этого человека. Род Мансуров знатный и пользуется почитанием в Дамаске не только среди христиан, но и при дворе халифа. Еще дед Иоанна, некто Мансур, сын Сергия, был поставлен на управление Дамаском самим василевсом Маврикием. Когда персы захватили Дамаск, Мансур каким-то образом удержался на своем посту при их господстве, продолжая управлять городом. Затем, когда славный василевс Ираклий отвоевал Дамаск у персов, то он потребовал от Мансура внести подати в казну за два года. Но Мансур отказал, оправдываясь тем, что он отсылал подати персидскому царю Хосрову. Ираклий удовольствовался требованием выдачи ста тысяч золотых номисм и оставил Мансура на прежнем посту. Затем, когда сарацины обложили город большим войском, гарнизон ромеев бежал из города и его жители пришли в отчаяние. И тогда переговоры о сдаче города вел опять этот же Мансур, который уговорил сарацин не трогать жителей и не разорять город. Сарацины, осев в городе, сделали Мансура великим логофетом, и он собирал подати для халифа со всех христиан. Когда он умер, его должность перешла к его сыну Сергию. А уже от Сергия к его сыну Иоанну, который и написал это письмо против твоего божественного величества.

— Да, — мрачно проговорил Лев, — этого Мансура трудно достать. Видно по всему, что сарацины его не выдадут.

— Государь, — сказал Васир, — можно пойти на хитрость и руками самих сарацин казнить этого дерзкого Мансура. Для этого надо написать от имени Мансура письмо, в котором он якобы предлагает тебе, ромейскому государю, помощь в борьбе с сарацинами. Поскольку он христианин, то сарацины охотно поверят этому письму. Но халиф хорошо знает почерк Мансура, и чтобы он поверил, нужно раздобыть письмо, написанное рукой Иоанна, и тогда искусные изографы смогут подделать почерк, взирая на оригинал.

— Это очень хорошая идея, — одобрил император план Васира, — пусть префект города через своих соглядатаев разыщет мне подлинное письмо Мансура.

4

Из Рима к императору Льву пришел ответ папы Григория на индикт против икон. Папа, в частности, писал: «Кто оглушил твои уши и развратил сердце, как искривленный лук, и ты устремил взоры назад? Десять лет, по милости Божией, ты поступал правильно и не занимался вопросом о святых иконах. Ныне же говоришь, что иконы занимают место идолов… Святые отцы одели и украсили Церковь, а ты обнажил ее и преследуешь, хотя ты имеешь в лице епископа Германа, нашего сослужителя, такого учителя, с которым тебе следовало бы посоветоваться как с человеком старым и имеющим опыт в церковных и светских делах. Ты же к нему не обратился, а воспользовался советами преступного дурака епископа Ефесского и подобных ему. Да будет тебе известно, что догматы Святой Церкви не царское дело, а архиерейское и что епископам приличествует решать подобные вопросы. Потому-то архиереи приставлены к Церквям и стоят вдали от общественных дел, подобным образом и цари должны стоять вне церковных дел и заниматься тем, что им поручено».

Получив это письмо от римского первосвященника, Лев пришел в великое негодование. В письме папа Римский извещал, что до Запада уже дошло известие о случившемся у Халкопратийских врат, поскольку в тот день на площади было много купцов из Европы. Описал папа и реакцию западных королей на это известие: «Когда они проведали каждый в своей земле о твоих детских выходках, — писал папа Григорий, — то бросили на землю твои изображения и царапали твое лицо и отвергли власть твою». Архиепископ Ефесский Феодосий, ознакомившись с письмом, возмущался: «Как это может епископ Рима своего собрата назвать дураком, неужели он не знает, что по слову Христа подлежит за это геенне огненной?» Самого Льва больше всего задело то, что папа указал ему на неправомерность его действий. В ответном письме папе Григорию он гордо писал: «Я царь и вместе с тем священник, и не тебе мне указывать, что делать в моем царстве, а что не следует делать. Царство мне поручено Христом Богом нашим, а не тобой, епископом Рима. Если мне надлежит действовать согласно постановлениям отцов Церкви, то почему-то я не вижу ни одного постановления относительно икон ни на одном из шести Вселенских Соборов…»

Но все же, отослав письмо, Лев задумался над тем, что на борьбу против икон необходима и санкция Церкви в лице Константинопольского патриарха. Однако чувствуя, что патриарх не пойдет навстречу его пожеланиям, Лев все откладывал серьезный разговор с Германом в надежде, что престарелый патриарх скоро умрет и на его место можно поставить более сговорчивого. Вскоре император получил непримиримый ответ от папы Григория, в котором тот писал: «Богохранимый император и во Христе брат! Грамоту твою, отправленную с легатом Руфимом, мы получили, и сама жизнь моя стала мне в тягость, так как ты не изменил своего убеждения, но остаешься при тех же заблуждениях. Ты пишешь: "Я император и священник". Да, императоры, бывшие прежде тебя, доказали это и словом и делом: они созидали церкви и заботились о них; ревнуя о православной вере, они вместе с архиереями исследовали и отстаивали истину. Вот священники и императоры! Они доказали это самым делом. Ты же с тех пор, как получил власть, не вполне стал соблюдать определение отцов, но, найдя святые храмы украшенными, ты лишил их этих украшений и опустошил… теперь мы увещаем тебя: покайся! Обратись! Вникни в истину и сохрани ее в том виде, в котором ты ее нашел и получил». После этого послания папы император не выдержал и пригласил к себе патриарха для дружеской беседы, надеясь убедить старца в своей правоте.

Патриарх Герман, предчувствуя, для какого разговора он позван Львом, входил в покои императора с тяжелым сердцем. В это время спешивший за ним следом синкелл Анастасий нечаянно наступил сзади на мантию патриарха. Герман в раздражении повернулся к своему помощнику:

— Не спеши, Анастасий, еще успеешь поездить по ипподрому[76].

Синкелл с недоумением воззрился на патриарха, не понимая значения его слов. Но Герман, уже отвернувшись от Анастасия, благословлял василевса. Лев приветливо встретил патриарха и наговорил ему всяких похвал, отметив мудрость и святость служения первосвятителя. Затем он незаметно перевел речь к своему указу против икон, стараясь подчеркнуть, что его действия направлены только на благо Церкви и государства. Патриарх, нахмурившись, слушал василевса, а потом неожиданно как бы в задумчивости промолвил:

— Я слышал пророчество одного святого мужа, что некогда настанет гонение на святые иконы, но это должно свершиться не в твое царствование.

Лев озадаченно замолчал. Но, подумав немного, с интересом спросил:

— А в чье же царствование?

— Это будет при Кононе, — спокойно отвечал Герман.

— А ведь мое имя, данное мне при святом крещении, и есть Конон, — усмехнулся император, — Львом меня назвали уже при Юстиниане. Значит, пророчество верно говорит. Только пророчество это для того сказано, чтобы пришел тот, кто освободит Церковь Святую от суеверия идолопоклонного.

— Да не совершится этого зла в твое царство! — осенил себя крестным знамением Герман. — Вспомни, василевс, как в Святой Софии перед своей коронацией ты подписал пурпурными чернилами царскую клятву, в которой обещал соблюдать непорочно святую веру, ничего не уничтожая из преданий святых апостолов и богодухновенных отцов, и обещал не приносить ничего нового, противного христианской вере.

— Вот именно, — воскликнул Лев, — для того чтобы исполнить клятву и соблюсти непорочно святую веру, я и хочу очистить ее от главного порока — идолопоклонства.

— Я очень надеюсь, василевс, — сказал перед уходом патриарх, — что ты не захочешь быть предтечей антихриста и совершить это зло.

Расстроенный разговором с императором, Герман, придя к себе в патриаршии покои, сел писать письмо к папе Григорию в Рим. В письме он сообщал о попытках Льва склонить его к иконоборчеству и о своем сопротивлении императору. Через некоторое время он получил от папы Григория письмо с выражением полного восторга по поводу стойкости и мужества собрата. «…Лишь только получил известие о твоем послании, воспрянул я от великой радости, ожил духом, — писал Григорий Герману. — Подтверждением моего слова служит ежечасное воспоминание о твоей высокой доблести, достохвальный и богоизбранный муж!» Но никакие самые восторженные похвалы от папы Римского не могли уже спасти положения. Над Германом сгущались тучи, и он ощущал это все более и более, наблюдая наглое поведение своего синкелла Анастасия.

7 января 730 года от Рождества Христова, в 13 год своего царствования, в третий день недели, император пригласил патриарха на силенций[77], который заседал в зале трибунала. Здесь Лев решительно поставил перед Германом вопрос об иконах.

— Так скажи нам, блаженнейший Герман, свое первосвятительское слово, как нам надлежит бороться с идольскими изображениями?

— После того, — начал свою речь патриарх, — как Владыка и Спас наш воплотился от честных кровей Пресвятой Богородицы и исполнил все Божественные предначертания о спасении нашем, — уничтожена всякая служба идолам и все идольские изображения преданы огню. Прошло уже более семисот лет после того, как подвизались апостолы и возвестили миру спасительное учение Христово. За эти семьсот лет было весьма много праведных и преподобных отцов, и ни один из них не похулил святых икон, почитаемых в Церкви с самой древности.

В своей довольно-таки пространной речи патриарх привел много примеров о почитании святых икон со времен Христа, но он видел, что его никто не слушает. Тогда патриарх замолчал.

Попросил слова у императора архиепископ Ефесский Феодосий.

— Боголюбезный и блаженнейший Герман правильно сказал о том, что со времен Христа и апостолов идолы уничтожались, и это было исполнением Божественного закона. Но мы не можем согласиться с боголюбезным Германом, что якобы все отцы Церкви Христовой не похулили икон. Тому мы знаем многие примеры. Евсевий Кесарийский запрещает иметь икону сестре императора Констанции, говоря, что Божественная природа неизобразима; он пишет: «Кто же в состоянии изобразить мертвыми и бездушными красками и тенями издающий сияние и испускающий блистающие лучи свет славы и достоинства Христа?» Святой Епифаний Кипрский, увидев в Палестинской церкви завесу с изображением человека, разорвал эту завесу и отдал ее на покрытие гроба какого-то нищего, а в церковь подарил новый кусок материи. На западе, в Испании, на Эльвирском соборе было принято постановление против стенной живописи в церквах.

Ефесский архиепископ приводил еще и другие примеры, торжествующе поглядывая на патриарха. Когда он закончил, Лев опять обратился к патриарху, предложив ему не настаивать на своем ошибочном мнении, а склониться к мнению всех членов силенция и подписать эдикт против икон. Герман понял, что ему не уйти от прямого ответа, поэтому встал и с горечью воскликнул:

— Если я Иона, бросьте меня в море, но, государь, без Вселенского Собора я не могу изменить веры. А потому я слагаю с себя знаки своего высокого сана, дабы не участвовать в делах ваших.

При общем молчании Герман поклонился императору и вышел из зала трибунала. Он прошел прямо в собор Святой Софии. Здесь патриарх снял свои архиерейские облачения, положил омофор на престол и затем удалился в свое имение Платанион. Такой исход дела устраивал императора и прочих иконоборцев, поэтому действиям старца никто не препятствовал. В том же месяце, января 22 числа, синкелл Анастасий был возведен на патриаршество. Тотчас после своего рукоположения во архиепископа нового Рима, царствующего града Константинополя, Анастасий подписал императорский эдикт против иконопочитания и разослал по епархиям свое циркулярное послание об устранении икон из храмов.

Глава 8

1

Префект города патриций Фома Киликий пребывал в удрученном состоянии. Сегодня василевс лично напомнил ему о письме Иоанна Мансура, которое он безуспешно ищет, бросив на это дело все силы. Лучшие его тайные агенты рыскают по всей империи, но удается вылавливать только копии. Иногда ему казалось, что он уже напал на след подлинного письма, вот-вот и оно в его руках, но это опять оказывался лишь список. Сегодня, на малом приеме, василевс предупредил префекта, что если письмо в течение месяца не отыщется, он может поплатиться не только своей должностью, но и головой. Перебирая все возможные варианты, префект уже совсем отчаялся, когда вдруг ему в голову пришел совсем простой план. Такой простой, что он удивился тому, как это раньше ему не пришло в голову. «Раз невозможно найти первое подлинное письмо, — рассуждал префект, — надо, чтобы появилось второе, за которым можно было бы проследить с самого начала. А чтобы такое письмо появилось, надо спровоцировать его появление». Помыслив таким образом, Фома в радостном расположении духа тут же отправился к патрицию Васиру. Тот пришел в восторг от замысла префекта. Они вместе обсудили все возможные варианты и решили написать письмо к Иоанну Мансуру от якобы заинтересованных сторонников иконопочитания в Константинополе.

— В этом письме прежде всего надо воздать должное Иоанну за его мудрость и высокий слог письма. Все писатели падки на похвалу, — поучал префекта самодовольный Васир. — Когда я пребывал в Дамаске, то смог приблизиться к халифу только благодаря его придворному поэту, который, как и все посредственности, считал себя великим стихотворцем. Я же, хваля его без всякой меры, заслужил его доверие, и он, желая, чтобы эти похвалы слышал сам халиф, ввел меня к нему в близкое общение. На самом же деле меня воротило от его стихов. Вот сам посуди:

Не будет крепкого вина,

Коль ягод сочных не раздавишь.

И будет трапеза скудна,

Если овцу в живых оставишь.

Не будет крова над тобой,

Если ты дерева не срубишь.

Не будешь счастлив никогда,

Коль женщину ты не полюбишь.

— Ну и дальше все в том же духе. Теперь скажи мне, Фома, разве это стихи?

— По-моему, здесь, с точки зрения аристотелевой логики, все верно, — ответил прагматичный Фома.

— Да, — разочарованно протянул Васир, — я вижу, что в поэзии ты ничего не смыслишь. Ибо настоящая поэзия, брат мой, всегда враг логики, но друг безумства окрыленных слов и дум сердечных. Теперь давай поговорим о нашем письме. В начале письма мы напишем так… — Он сделал знак рукой придворному писцу, заблаговременно им вызванному, и стал диктовать: «Твое письмо, досточтимый Иоанн Мансур, подобно пущенному камню из пращи Давида, сразило Льва, как некогда Голиафа, а многих христиан от заблуждений отвратило. Высокий слог и сила убеждений твоих слов возымели силу над душами христиан большую, чем царские веления. Слава о тебе прошла по всей империи, и многие списки с твоего письма ходят по рукам. Люди, знакомясь с твоими разумными доводами в пользу почитания икон, укрепляются в истине».

Васир остановился и задумался.

— Начало письма вполне подходит, но теперь надо задать Мансуру вопрос, который бы побудил его тут же написать ответ. Сейчас я что-нибудь придумаю, мой друг Фома.

При этих словах Васир стал ходить по комнате в возбужденном состоянии.

— Нет ничего приятнее на свете, чем обдумывать какой-нибудь хитрый план против своих врагов, — самодовольно сказал Васир, остановившись перед префектом. — Вот какой вопрос мы зададим Мансуру. — И он снова подал знак писцу: «Но те, кто закоснел в своих заблуждениях, немало смущают умы и сердца простых людей, говоря: "Противящийся царю противится и Богу. Ведь сказано в Писании: "Всякая душа да будет покорна властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению". А посему полезным было бы получить от тебя, достойнейший Мансур, подробные рассуждения и увещания о царской власти. Мы ждем, о умудренный Богом Иоанн, твоих писаний, как алчущие ждут хлеба, а жаждущие воды».

В этот же день гонец с письмом был срочно отправлен в Дамаск с подробными инструкциями от Васира. А уже через пять дней Иоанн держал это письмо, переданное ему сирийским купцом, который состоял на тайной службе у Васира как соглядатай византийцев в Дамаске. За свои услуги он пользовался беспошлинной торговлей в Константинополе, отчего дела его весьма процветали.

Купец сказал Иоанну, что пробудет два дня в Дамаске по своим торговым делам, а затем может охотно передать ответ своим друзьям из Константинополя.

2

Иоанн прочитал письмо, из которого узнал, что его первое послание против иконоборцев возымело успех и размножено на многочисленные списки. Хотя это известие и порадовало его, но слишком высокопарный слог письма, восхваляющий его достоинства, ему не понравился. Ему уже было известно об изгнании с кафедры патриарха Германа, и Иоанн сам уже собирался написать новое письмо в Константинополь. Теперь же, когда случилась такая неожиданная оказия, он был рад этому случаю и, не подозревая никакого подвоха, тут же сел писать ответ: «Господа мои, окажите снисхождение просящему и от меня, непотребного и самого малого раба Церкви Божией, примите слово о том, что вполне верно. Ибо — Бог свидетель — я приступил к речи не ради славы или того, чтобы показать себя значащим нечто, но вследствие ревности к истине. Ибо одну только истину я имею как надежду на спасение…» Радостно и легко было составлять письмо против гонителей на святые иконы. Все это время он не переставал размышлять над вопросом почитания святых икон, и ему было что сказать из недосказанного в первом письме. Строго выверенные логические доводы его следовали один за другим. Он так увлекся письмом, что чуть было не забыл о вопросе, заданном в письме из Константинополя. А вспомнив, тут же написал: «Не царей дело — давать законы Церкви. Что говорит божественный апостол? И иных Бог поставил в Церкви, во-первых, апостолами, во-вторых, пророками, в-третьих, учителями для устройства Церкви. Не сказал "царей"… Не цари говорили вам слово, но апостолы, и пророки, и пастыри, и учители… Царям свойственен хороший образ государственной деятельности; церковное же устройство — дело пастырей и учителей. Это, братие, разбойническое нападение… И теперь блаженный Герман, блистающий жизнью и словом, был заушен и сделался изгнанником, также и весьма многие другие епископы и отцы, имен которых мы не знаем. Не разбойническое ли это дело?..»

Дописав свое письмо уже за полночь, он хотел было запечатать послание, но, подумав, отложил это дело до завтра, решив снять с письма копию, чтобы отослать ее в Ефесскую епархию, где особенно лютовал против икон тамошний архиепископ. Пришедшему через два дня сирийцу Иоанн передал первое письмо, а копию отправил через неделю со знакомым купцом в Ефес.

3

В императорском дворце торжествовали: наконец-то добыто подлинное письмо ненавистного иконоборцам Иоанна Мансура. Перечитывая письмо Иоанна, Лев негодовал:

— Этот Мансур враг царской власти! Мои деяния назвать разбойническими. Да он заслуживает самой жестокой казни!

— Не беспокойся, государь, сарацины умеют это делать не хуже наших палачей, — заверял его Васир, — а за предательство халиф не пощадит Мансура, уж в этом я уверен. Насмотрелся я на их зверства. Меня лишь только за одно сомнение в правдивости рассказа придворного поэта халиф Йазид хотел зарыть живьем в землю.

— Ну если так, то я был бы весьма утешен, коль этого Мансура живым положат в землю, — засмеялся Лев. — В жестокости эти сарацины превосходят нас. Живых мы только замуровываем в стену, да и то за очень большие преступления. А чтобы за одни сомнения — и в землю живьем?

И василевс в сомнении покачал головой:

— Уж не преувеличиваешь ли ты, Васир?

— Ах, государь, какие могут быть преувеличения? Я как вспомню про это, до сих пор мурашки по спине.

— Хорошо, Васир, составь письмо, потом мне покажешь.

Только через три дня Васир принес Льву подложное письмо, написанное от имени Иоанна к василевсу Льву. Письмо Васир сочинил в первый же день. Но потом еще целых два дня искуснейший изограф переписывал его, подражая во всех мелочах почерку Иоанна. Когда императору показали поддельное письмо и он сличил его с подлинником, он нашел изумительное сходство. Затем он прочитал письмо: «Благочестивейшему и светлейшему государю ромейскому, божественному василевсу Льву от верного раба его Иоанна Мансура из Дамаска. Радуйся, державнейший повелитель христиан. Тебе во имя общей веры нашей я воздаю поклонение и подобающую честь царскому твоему величеству. Мы, христиане, изнываем под гнетом сарацин и возлагаем на тебя все упование свое. Извещаю тебя, что город наш Дамаск, находящийся в руках сарацин, плохо охраняется и совсем не имеет крепкой стражи, войско в нем слабое и малочисленное. Умоляем тебя, будь милостив к нам, христианам, и ради Бога поспеши освободить нас от ига ненавистных сарацин. Пусть войско твое сделает вид, что идет в другое место, а потом, совершенно неожиданно переменив направление, нападет на Дамаск. Ты без труда возьмешь город в свое владение, подушный налог в котором с одних лишь христиан достигает не менее ста тысяч золотых номисм в год».

— Поверит ли халиф письму? — засомневался Лев.

— Поверит, государь, — уверенно сказал Васир, — здесь наш расчет не только на сходство почерка и не только на то, что сарацины не доверяют полностью христианам. Обрати свое, государь, внимание: в письме указана сумма налога, о которой может знать только великий логофет, которым является Иоанн Мансур.

— Откуда же тогда тебе известна сумма подушного налога с христиан Дамаска? — недоверчиво спросил Лев.

— Ты же знаешь, государь, что я был приближен к Йазиду через его придворного поэта. Мы часто пировали вместе. И вот во время одной такой пирушки явился сам Мансур со своим отчетом, и я все слышал.

— Да ты истинный прохвост, Васир, — добродушно засмеялся Лев, — а то, что Йазид любил вино и женщин, так в этом тайны нет и от меня. Теперь нам нужно написать письмо к халифу Хишаму от моего имени и, приложив к нему поддельное письмо, отправить тотчас же в Дамаск.

Письмо от имени Льва к Хишаму составили быстро. В нем, в частности, говорилось: «…Нет ничего лучше, думаю я, как иметь мир и находиться в дружбе, ибо сохранять мирные общения — весьма похвально и Богу любезно; посему и мир, заключенный с тобой, я желаю сохранить честным и верным до конца. И чтобы подтвердить мои заверения в дружбе и желании мира, я передаю тебе послание, которое мне пишет один из христиан, служащий у тебя великим логофетом. Я сам, по свойству своего характера, не выношу предательства друзей и измены тех, которые мне служат, а посему считаю долгом чести уведомить тебя о сем поступке. А ты уж поступай с предателем как знаешь». Расписавшись в письме пурпурными чернилами, василевс распорядился:

— Ты, патриций Васир, сам лично отвезешь письмо в Дамаск к халифу.

Глава 9

1

Иоанн, получив срочный приказ халифа явиться во дворец, был немало этому удивлен. Не прошло еще и двух часов, как он вернулся от халифа, куда ходил с докладом о сборе налогов. Хишам был доволен отчетом и разговаривал с ним очень приветливо. Когда Иоанн увидел, что у порога дома его поджидает личная охрана халифа, то сразу же почувствовал недоброе. Сопровождаемый во дворец молчаливо-суровой стражей, состоящей из африканских мавров, он с тревогой гадал, что мог означать этот неурочный вызов, больше всего похожий на арест. Но того, что его ожидало в покоях халифа, он не мог предвидеть даже в худших своих предположениях. Таким Хишама ему еще не доводилось видеть никогда. Халиф сидел в окружении своих ближайших советников. Лицо его было необычно бледным, а глаза излучали холодную ярость. Вот именно, не бешеную горячность, которой порой страдал его покойный брат халиф Йазид, а холодный блеск безжалостных глаз тигра перед его смертельным прыжком на свою жертву. «Что же могло произойти, — в смятении думал Иоанн, — что такого сдержанного человека, каким был халиф Хишам, привело в такую ярость?» Иоанн почтительно склонился пред Хишамом.

— Ты звал меня, владыка? Вот я здесь.

— Скажи мне, Иоанн, сын Сергия Мансура, — каким-то глухим голосом проговорил Хишам, — какое зло я тебе сделал или, быть может, какую-то обиду тебе причинил наш царствующий род Омейядов?

После этих слов холодок страха стал заползать в душу Иоанна. Но, подавив в себе всякое душевное смятение, Иоанн с достоинством отвечал:

— Ни твой славный род Омейядов, ни тем более ты, мой повелитель, не сделали мне никакого зла.

— Тогда почему ты желаешь мне зла и коварно предаешь меня ромеям?

— О государь, позволь узнать мне, кто так бесстыдно на меня клевещет? — пылко воскликнул Иоанн, и краска негодования залила его лицо.

— Твое письмо к ромейскому царю свидетельствует о твоих бесстыдных и позорных делах! Подай ему письмо, — обратился халиф к одному из своих советников, — пусть читает то, что сам еще совсем недавно писал моему врагу.

Иоанну подали пергамент, и ему достаточно было одного взгляда, чтобы увидеть искусный подлог. Быстро пробежав глазами письмо, Иоанн распрямился и, глядя халифу прямо в глаза, спокойно произнес:

— Тебя вводят в заблуждение, мой господин, буквы в этом письме действительно походят на письмо моей руки, но не моя рука писала это, мне не приходила даже мысль в голову вступать в сговор с царем ромеев, потому как не в моем обычае лукавое коварство.

— Ты лжешь, Мансур, — уже не сдерживая гнева, выкрикнул Хишам, — тут даже указана годовая сумма подушного налога с христиан. Кто же, кроме логофета, знает это?

— Я ничего не могу сказать тебе, мой господин, в свое оправдание. Для меня ясно теперь одно: диавол, враг рода человеческого, настроил обличаемых мной еретиков на этот злобный умысел. Мой государь, заклинаю тебя, не спеши поверить этой искусной клевете на твоего верного слугу. Видит Бог, я не виноват, надо все тщательно расследовать.

Халиф медленно покачал головой в знак отрицания, и Иоанн прочел в его глазах неумолимый приговор.

— Это преступление не требует расследования. Письмо обличает тебя в твоем преступном деянии. Тебе, Иоанн, сын Сергия Мансура, сегодня на площади отрубят правую руку. Ту руку, которой ты изменил своему долгу верности твоему государю и отринул от своей души признательность нашему царственному дому Омейядов, всегда бывшему благосклонным к семье Мансура. Увести изменника в тюрьму, — распорядился Хишам.

2

Потрясенный и подавленный, сидел Иоанн на каменном полу темницы. Тюрьма располагалась здесь же, в подвале дворца халифа. К нему вдруг пришло какое-то тупое безразличие. С сырого потолка на него капала вода и, попадая на лицо, струилась по нему, как слеза. Иоанн не плакал и не обращал внимания на эту воду Он просто пытался понять: что же произошло? Когда наконец осознание всего случившегося стало проясняться, у него вырвался стон. Это был стон души:

— Господи, мой Господи! Дай мне силы все это снести без ропота и со смирением.

Потом он поглядел на свою руку, которую вскоре должны будут отсечь. Пошевелил пальцами. Пришла совершенно бестолковая мысль: «Вскоре я не смогу уже шевелить ими, надо бы сейчас, пока могу». Он стал разгибать и сгибать пальцы, нервно посмеиваясь. «Неужели у меня повредился рассудок?» Эта новая мысль ужаснула Иоанна еще больше, чем предстоящая казнь. «Господи, просвети мои душевные чувства и попали мои греховные помыслы. Владыка Господи Иисусе Христе, Боже мой, только Ты один имеешь власть оставлять человеку грехи, прости мои грехи вольные и невольные и укрепи меня на страдания ради имени Твоего святого. Не разлучи меня от любви Своей святой и не отыми от меня надежды и веры на благую волю Твою. Пусть предстоящие мои страдания будут мне во очищение, и освящение, и в приобщение будущей жизни в Твоем Царстве. Ты есть Бог милостивый, и щедрый, и человеколюбивый, и Тебе славу воссылаю, со Отцем и Святым Духом, ныне и присно и во веки веков. Аминь». После молитвы Иоанн почувствовал прилив сил и готовность идти на страдания за Христа.

Пока Иоанн сидел в темнице, в его доме было великое смятение. Престарелому управляющему домом Софронию доложили, что хозяина увели под охраной стражи во дворец. Обеспокоенный судьбой своего господина, старый слуга поспешил туда узнать, что случилось. Возле дворца он повстречал раба из пленных ромеев, который служил во дворце халифа, и тот ему все рассказал. Сраженный горем Софроний побежал снова домой. Трясущимися от волнения руками он достал из тайника мешочек с золотыми монетами и поспешил во дворец. Там, отдав одну монету повстречавшемуся стражнику, он узнал у него, где находится палач халифа. Придя к палачу, он слезно просил его совершить казнь таким образом, чтобы господину не было больно, и передал палачу мешочек с золотом. Палач, взвесив на ладони золото, ухмыльнулся:

— С чего ты, старик, решил, что можно отсечь руку не причинив боли? Но за твою плату я так аккуратно отсеку твоему господину кисть руки, что не поврежу костных суставов, и она будет легче и быстрее заживать. Да и боли будет меньше.

3

Из-за того, что халиф спешил совершить казнь над Иоанном, народ заранее не успели оповестить. И на площади перед дворцом халифа были лишь случайные прохожие, так как день был не базарный. Халиф с придворными расположился на балконе, выходящем на площадь. На спешно сооруженный помост взгромоздили большой чурбан для рубки мяса. Иоанна вывели из дворцовой тюрьмы на площадь и поставили на помосте лицом к халифу. Рядом уже стоял палач с остро отточенной секирой в руках. Глашатай зачитал приговор и вопросительно посмотрел на балкон. Халиф махнул рукой, и палач, поставив Иоанна на колени перед чурбаном, резким движением разорвал рукав его шелковой туники, обнажив правую руку. Затем он перетянул жгутом руку Иоанна выше локтя и положил ее на чурбан, ладонью вверх.

— Не шевели рукой, — тихим голосом предупредил он Иоанна, — а не то я могу повредить кость.

Иоанн очень удивился этому предупреждению, сказанному таким будничным и мирным голосом, как будто это не палач, который собирается отрубить руку, а портной, примеряющий для пошива одежду. Секира молнией сверкнула на солнце, народ гулко охнул, и Иоанн, еще ничего не почувствовавший, с ужасом увидел, как палач взял кисть его руки и высоко поднял, показывая халифу и народу. Сознание Иоанна захлестнула нарастающая боль. Палач между тем быстро накинул веревочную петлю на большой палец отрубленной руки и повесил ее на высокий шест, укрепленный тут же, на помосте. Здесь рука должна будет висеть в течение многих недель на устрашение всем помышляющим совершить преступление против халифа. Хишам встал, чтобы покинуть балкон. Увидев это, Иоанн протянул к нему окровавленный обрубок руки и возопил:

— Милостивый халиф, верни мне отрубленную руку ради всего, что для тебя свято!

Халиф остановился и вполоборота поглядел на своего бывшего министра, а затем повернулся и пошел прочь, не слушая отчаянные мольбы осужденного. Иоанн встал с колен, у него закружилась голова, и он рухнул с помоста вниз. Софроний и другие слуги уже были возле помоста и успели бережно подхватить падающее тело господина.

Иоанн очнулся в своей постели. Его рука была перебинтована. Рядом с постелью сидел архиепископ Дамаска и с глубокой скорбью и сочувствием смотрел на Иоанна. При этом слезы лились ручьями по его старческому лицу. Иоанн тоже горько заплакал, припав к руке владыки.

— Преосвященный владыка, я умоляю тебя, иди к халифу и упроси его отдать мне отрубленную руку. Нарастающая в моей руке боль невыразимо меня мучает. Я не могу иметь отрады до тех пор, пока усеченная моя рука будет висеть в воздухе. Скажи халифу, что я молю его, пусть он прикажет отдать мне мою руку, что если она будет погребена, то я получу облегчение, а он получит от Бога в награду долгое и мирное правление своим народом.

Архиерей ушел к халифу и вскоре вернулся со свертком. Иоанн сразу же встал с постели и на коленях с благодарностью принял из рук архиепископа свою отрубленную руку. Когда ушел архиерей, Иоанн начал срывать со своей усеченной руки повязки. Уже было подсохшая кровь вновь хлынула из его руки. Он приставил к кровоточащей руке кисть отрубленной ладони и стал крепко обматывать составленную таким образом руку большим белым полотенцем. Вскоре через полотенце стали проступать пятна крови. Иоанна стало лихорадить. Он упал на колени перед иконой Божией Матери и взмолился:

— Владычица Пресвятая Матерь, родившая Бога Моего, вот правая моя рука, отсеченная ради Божественных икон, — при этих словах Иоанн с трогательной доверчивостью протянул руку в окровавленной повязке к иконе Богородицы, заливаясь слезами. — Ты знаешь, Владычица, что привело Льва во гнев; поспеши же на помощь и исцели руку мою. Десница Вышняго, воплотившаяся из Тебя, ради молитв Твоих совершает многие чудеса, потому и я молю, чтобы и мою десницу исцелил Он по Твоему ходатайству. О Богомати! Пусть эта рука моя напишет то, что Ты Сама позволишь, в восхваление Тебя и Сына Твоего и пусть эти писания помогут укрепиться в православной вере всем, приходящим к Сыну Твоему, посредством молитв Твоих. Ты можешь все сделать, если захочешь, потому что Ты — Матерь Божия.

Было уже далеко за полночь, а Иоанн все молился и молился. Повязка на его руке отяжелела от крови и слез, проливаемых на нее, а он, поддерживая ее левой рукой, все протягивал к иконе в великой вере и твердой надежде на чудо. Наконец утомление стало брать верх, молитва его становилась все тише и тише. Порой она переходила в какой-то неразборчивый лепет, напоминавший лепет маленького ребенка. Так на коленях перед иконой и заснул Иоанн, всхлипывая и вздрагивая во сне. Во сне он увидел, что Пресвятая Богоматерь ожила и смотрит на него с иконы светлыми и полными любви милосердными очами. «Пресвятая Владычица, Ты меня услышала?» — обрадованно воскликнул Иоанн. «Я слышу всех Моих чад, призывающих имя Мое с верой в Сына Моего. Рука твоя теперь здорова, не скорби об остальном, но усердно трудись ею, как обещал Мне; сделай ее тростью скорописца». Иоанн проснулся. С иконы на него с материнской любовью продолжали взирать очи Пресвятой Богородицы. Чувство какого-то неизъяснимого блаженства охватило всю душу Иоанна. Его правая рука под повязкой изнывала от нестерпимого зуда. Он почесал руку поверх повязки, но это не помогло. Тогда он стал осторожно разматывать полотенце. Сердце его отчаянно билось. Вот он видит отрубленную кисть руки. Она накрепко прилипла к его руке и удерживается без всякой повязки. «Неужели действительно чудо и рука срослась?» — промелькнула у Иоанна радостная мысль. Такая радостная, что он в нее боялся поверить. Иоанн стал внимательно оглядывать руку. Рука сильно опухла, а на месте соединения с кистью запеклось много крови и ничего не было видно. Именно в этом месте рука чесалась. Иоанн стал осторожно почесывать ее своей левой рукой. Часть запекшейся крови отпала, и под ней Иоанн увидел набухший ярко-красный шов. Этот шов проходил в том месте, где была отсечена рука. Иоанн попробовал пошевелить указательным пальцем. Острая боль пронзила его, но указательный палец дрогнул. Иоанн радостно вскрикнул и воздел руки к небу.

— Благодарю Тебя, Господи Иисусе Христе, за чудо, которое Ты совершил по молитвам Пресвятой Девы Богородицы.

На крик прибежал Софроний, дежуривший всю ночь в соседней комнате.

— Софроний, — крикнул ему Иоанн, — чудо! Ты понимаешь, Богородица совершила чудо! Моя рука цела.

Софроний не рассмотрел в полумраке комнаты руку господина, потому подумал, что тот сошел с ума. От этой мысли Софроний горестно зарыдал.

— Ты что, старик, плачешь? — удивился Иоанн. — Ты разве не понял? Вот моя рука, она вновь цела, по молитвам Богородицы. Буди всех, зажигайте огни. Давайте петь молитвы. — При этих словах он протянул к Софронию свою правую руку.

Старик, увидев ее, вначале онемел от удивления. Потом осторожно пощупал руку.

— Ты, Софроний, прямо как апостол Фома, — засмеялся счастливым смехом Иоанн.

Когда же Софроний осознал, что случилось чудо, он радостно вскрикнул, подпрыгнул на месте и стал плясать, что-то напевая себе под нос. Иоанн, наблюдая простосердечное веселье своего слуги, тоже стал напевать песнь, которую сочинял прямо на ходу:

— Десница Твоя, Господи, в крепости прославилась; десная Твоя рука исцелила мою усеченную десницу, которая теперь будет сокрушать врагов, не почитающих честнаго Твоего и Твоей Пречистой Матери образа, и уничтожит ею, для возвеличения славы Твоей, врагов, уничтожающих иконы.

Когда Иоанн пропел эту песнь второй раз, Софроний ее сразу запомнил и сам стал подпевать. Потом с этой песнью на устах он побежал по дому будить остальных слуг. Когда все другие домочадцы собрались в комнату Иоанна и узнали, в чем дело, то тоже стали приплясывать и напевать. Вскоре все заучили песнь. «Десница Твоя, Господи, в крепости прославилась…» — радостно звучало по всему дому великого логофета.

Иоанна посетило такое вдохновение, что у него сама собой сложилась новая песнь в честь Богоматери: «О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь, ангельский собор и человеческий род! Освященный храме и раю словесный, Девственная Похвало, из Неяже Бог воплотися и Младенец бысть, прежде век сый Бог наш; ложесна бо Твоя престол сотвори и чрево Твое пространнее небес содела. О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь, слава Тебе!»

— Теперь, Пресвятая Богородица, — воскликнул, обращаясь к иконе, Иоанн, — я буду по слову Твоему тростью скорописца и воспою в песнях и стихах Сына Твоего и Господа нашего Иисуса Христа, воспою Твое предстательство за род человеческий, о Пресвятая Дева! Я воспою подвиги святых мучеников и праведников. Теперь больше нет для меня другого смысла жизни, раз Ты для этого исцелила руку мою.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ