Кто-то сравнил его с «укротителем кобр», скрывавшихся в душах современников — юнцов и девиц. Флейтой своей поэзии он вызывал скрытые страсти из тьмы тайников — заставляя души танцевать перед ним. Помню, в той, первой читанной мной подборке были «Пилигримы». Поразительно новым словом прозвучали для нас эти обычные сегодня, наверное, стихи (тоже трудно это понять) — восславление не активных строителей мира, к чему нас десятилетиями приучали футуристы, конструктивисты, соцреалисты — Маяковский, Луговской, Тихонов, Сельвинский… Бродский приоткрыл, что соль мира таится и в чудаках, и в юродивых на обочине жизни, в тех, кто «гуляет сам по себе». Как киплинговские кошки!.. Еще помню из подборки «Стихи о Мигуэле Сервете»: сам персонаж завораживал меня со школьной парты, еретик, сожженный не инквизицией, а врагами ее, теми самыми, коих инквизиция истребляла… Напоминание о судьбе одиноких упрямцев!
Травинский приносил, помнится, и более поздние сочинения (запомнилось, напомнилось, — «Каждый пред Богом наг, жалок, наг и убог»), в общем, рукописи доходили до меня ручьем!
А когда вы лично познакомились с Бродским?
Лично я познакомился с Иосифом случайно — вроде в «Звезде», куда он зачем-то забрел. Наверно, пообщаться…
Потом уже мы виделись в Публичной библиотеке — на широкой площадке перед входом наверх, к читальным залам, и вбок, в Рукописный отдел, там обычно собирались «говоруны», компании приятелей, обмениваясь мнениями и информацией. Помню, стоим втроем — с уже покойными историком Борисом Коганом (одним из авторов «Мифологического словаря») и Дмитрием Балашовым, впоследствии историческим писателем, а тогда моим коллегой-аспирантом… Подходит Иосиф, молча, угрюмо, сонно слушает байки. Не вмешивается в беседы мудрых историков… А мы-то заливаемся, хвосты распускаем, пытаясь друг другу понравиться. Боря Коган говорит: «А еще есть такая гипотеза: пирамиды в Центральной Америке выстроили пропавшие десять колен Израилевых…» Слышу странный звук сбоку: Иосиф встрепенулся. Сказал неожиданное: «О!» и опять замолчал. Но я заметил в этот миг другое, живое лицо!
Почти все, знавшие Бродского, рассказывают какой-нибудь забавный эпизод, связанный с ним. Найдется ли таковой в вашей памяти?
Забавный эпизод произошел через год (или позже?): вместе с Травинским мы сработали первый сценарий — для фильма «Николай Кибальчич» (режиссер В. Мельников). Лента получила хорошую прессу, первую категорию, прочие причиндалы. И вызывает меня на «Леннаучфильм» редактор В. Кирнарский: «Миш, с тобой хочет поговорить наш заслуженный режиссер» (кажется, фамилия его была Гайворонский, но за давностью лет, возможно, что-то перепутал. Не придавал детали никакого значения! Ну хочет познакомиться, так пусть хочет…). У «заслуженного человека» оказалась просьба: «Надоело работать со старыми авторами. Хотелось бы получить сценарий от какого-нибудь молодого таланта. Вы можете рассказать, кого в Ленинграде стоит пригласить на студию — из талантливой молодежи?» О, на это я всегда готов! И начал петь гимны своим приятелям, нуждавшимся в работе, в куске хлеба, каждую характеристику завершал, естественно, координатами — адресом и телефоном. Под конец сообщаю: «Самый талантливый человек в нашем городе — Иосиф Бродский. Если бы вы могли помочь ему, было бы истинное благодеяние. Совсем молодой человек, среднюю школу не кончил, подрабатывает в геологических партиях рабочим, в семье его считают пропащим… Если бы смогли дать ему какой-то заработок… Поверьте, никого лучше, никого талантливее в Питере не найдете! И заодно поможете его ситуации дома!» И разливаюсь соловьем, ибо почувствовал — вот тут клюет! искренно не понимал — в силу особенностей собственного дара, — что есть люди типа Иосифа, которые не могут писать на заказ, не в силах творить вопреки избранному жанру или выработанному стилю… В моем поведении работал чисто практический подход: надо помогать таланту «пробиться» в советское кино! Смешно, конечно, рассказывать про этакие штучки, но историю не перепишешь… Режиссер слушал, а потом говорит: «Адрес и телефон не нужен. Бродский — мой племянник. Мы в семье действительно считали его пропащим пареньком, но раз уж такой человек, как вы, его цените…» Я потом начисто позабыл смешной разговор, а вспомнил его случайно, через много лет, когда Марамзин в 1973 году прислал мне на дом три тома собрания сочинений Иосифа для написания предисловия, в одном из томов и увидел текст сценария, если не ошибаюсь, «Сады Павловска», а в примечании от редакции (то есть, видимо, от Марамзина) говорилось, что по сценарию был-таки снят фильм, получил в главке высокую оценку — но с некоей оговоркой: Министерство кинематографии рекомендовало студии «Леннаучфильм» переделать закадровый текст! Все-таки у них служили молодцы в главке, люди с чутьем! Ведь имя Бродского не было запретным. И известным оно еще не было — никому, кроме гор сточки питерских любителей рукописной поэзии. Но чиновники в Москве, восхищаясь лентой, учуяли-таки в ритмах неизвестного автора чуждый им запах. И попросили — убрать его! Что на свой лад, конечно, доказывает: они тоже были люди талантливые! В своем деле.
Встретился с Кирнарским, и он, усмехаясь, рассказал, как трудно было ему работать с новым сценаристом, как, придя на просмотр, Бродский гаркнул: «Это вы — редактор? Вас надо распять на экране!»
Как бы вы назвали ваши отношения с Иосифом в те годы? Дружбой? Хорошим знакомством?
Мы, что называется, вовсе не были с Иосифом «накоротке». Поэтому сегодня возникают в памяти странные разрозненные сценки: вот на выпускном вечере в токсовской заочной школе я кричу «во весь голос» своим ученикам-железнодорожникам: «Запомните, мы живем в эпоху Иосифа Бродского! Запомните это имя сегодня!» Они смеются: ну выпил учитель на выпуске, с кем не случается! Еще помню, как в квартире у Травинского Иосиф впервые читал «Шествие». Считалось это действо собравшимися литераторами неким событием: первая большая поэма, написанная Иосифом! (Или ошибаюсь? «Авраам и Исаак» написаны были раньше или позже? Точно помню — «Шествие» воспринималось именно как чтение первого сочинения в крупном жанре. Как этакие бродские «Руслан и Людмила»!) Народу набилось — от стены до стены (я — как свой — усажен был просто на пол…), Иосиф читал нараспев, как шаман на камланиях, я не улавливал почти ни слова. Но четко помню, как был разочарован: решительно поэма эта мне не понравилась… Запомнилось же действо вот почему. Во время антракта Иосиф вдруг высказался: «Ребята, сейчас я буду читать жутко антисоветский кусок». Уж тут-то я вслушивался в «пение» изо всех сил (любил антисоветчину) — но не услышал ни одного интересного слова…
Но в ткань «Шествия» уже были вплетены Цветаева и Данте, Пушкин и Шекспир. А уж проблемы души, добра и зла прямо взяты из Достоевского. И антисоветчины в поэме при желании можно было найти немало.
Думаю, та читка сыграла роковую роль в его судьбе. Не может такого быть по тогдашним временам, чтоб в обширном «незаконном сборище» у ГБ не нашлось хоть завалящего, да информатора! Информатор, конечно, тоже ничего не разобрал в заунывном тексте, но услышал, что там есть «жутко антисоветский кусок». После донесения, думается, и началась разработка операции по удалению вольнодумца из города — но «за тунеядство». Гэбисты не идиоты и, когда у него дома появились их нарочные с ордерами на арест и обыск, то, конечно, те, кто скрывался за спинами «действующих лиц» и планировал комбинацию с «тунеядством», были заранее убеждены: у столь популярного автора не может не найтись каких то антисоветских строк. Вся «игра» велась по сценарию «социалистической гуманности»: можем, мол, запрятать лет на пять за антисоветчину, но «ограничиваемся ссылкой»… Гуманисты! Не сталинские времена!.. Что-то в этом роде и говорили в правлении Союза писателей Ефиму Эткинду, когда тот вступился за Бродского: мол, лучше бы вы поблагодарили органы за гуманный подход. Но номер у них не прошел: Ефим справедливо возразил, что у органов «гуманность не в заводе», слава Богу, мы их знаем, и если б что-то нашли у Бродского политическое, то не смолчали бы, даже если б не вставили эти строки в его приговор… Нет, они принципиально ошиблись в оценке объекта операции, были введены в заблуждение обычным профессиональным недостатком — излишним доверием к оперативной информации. В сущности, даже такой неопытный в конспиративных делах человек, как я, и то выигрывал у них игровые ситуации за счет примитивной дезинформации «оперативных источников». В этом пункте они, обычно люди донельзя недоверчивые, делаются наивными, как дети! На чем и ловятся…
Присутствовали ли вы на суде Бродского в феврале и в марте 1964 года?
Мне, конечно, захотелось пойти на суд Иосифа. Но я, скажу откровенно, побоялся. Недавно женился, очень любил молодую жену, а себя, конечно, тоже знал: если появлюсь на месте, то не удержусь — во что-нибудь вляпаюсь, сяду вслед за Иосифом. Так оно, по сути, и получилось, но — десять лет спустя! Где-то моя бывшая боязливость вызрела гнойником и нарыв прорвался в тот момент, когда я сам предложил Марамзину написать о Бродском статью-предисловие.
А как складывались ваши отношения после возвращения Бродского из ссылки?
После окончания ссылки Иосифа мы более не встречались в Питере. С моей стороны не было желания — Иосиф уже попал в разряд знаменитостей, и соответственно я стал его избегать. Думаю, как ни странно, он тоже охладел ко мне, потому что не забыл историю со сценарием о Павловске. Иосиф, как мне видится, принадлежал к людской породе, что не прощают ни дальним, ни ближним попыток помогать им, тем паче — в каком-то «пробивании». Многое в этом чувстве, по-моему, сгустилось: возможно, и страх соблазна, страх клюнуть на советский успех (тоже ведь был — человек)… И еще отталкивание таланта, изначально ощущавшего свое превосходство над окружающими, оскорбленное чувство от покровительства тех лиц, кого ощущал мелкотравчатыми — своих доброжелателей-«удачников», которым повезло, конечно, в карьере, но ценой-то какой — «приспособились вовы» к житейско-советской модели поведения. Аналогичный тип гения я иногд