Теперь он уже был не пароход, а великан. У его ног лежал отражённый в воде лес. Кирик мог наступать на макушки деревьев.
Он поболтал ногой, и всё замутилось. Лес в луже исчез. Вот он какой! Он утопил лес!
А когда ему надоело быть великаном, он выбрался на опушку и стал выливать воду из калош. Неважно, что у него мокрые ноги. Про это никто не узнает, потому что он ни за что не вернётся домой.
— Ни за что! — вслух сказал Кирик.
И, точно в ответ ему, куст на опушке запел. Этот куст весь светился, словно он был обрызган необычайно крупной зелёной росой. Только это были не росинки, а почки, блестевшие на солнце, как огромные зелёные капли. Среди этих зелёных капель Кирик разглядел одну серую. Это была птичка.
Кирик стоял совсем близко и видел, как вздувалось её нежно-жёлтое горлышко. Птичка пела.
Потом она вспорхнула и полетела в лес, зазывая Кирика за собой.
Лес ещё не спрятался в листву и был виден весь от корней до самых маленьких веток. Только кончики веток окутывала нежная дымка. Словно зелёное зарево стояло над лесом.
— Пойду заблужусь, что ли! — вздохнул Кирик и вслед за птичкой пошёл в лес.
А земля под его ногами чмокала, будто вздыхала.
Да как ей было не вздыхать! Её распирало от тронувшихся в рост корней, её пучило от миллионов ростков, упрямо пробивавшихся к свету.
Что-то очень важное и удивительное происходило в лесу, и оно называлось «весна».
Это о ней, о весне, пели птицы. А потом Кирик услышал и другой — глуховатый, уже не птичий голос. Он набрёл на лесной ручей.
Там, где вода перекатывалась через камни, у ручья была выпуклинка, и она вздувалась, как птичье горлышко. Ручей пел.
И в самом Кирике пело. Он уже больше не хотел заблудиться. Очень нужно! Пусть заблудится кто-нибудь другой!!
Вдруг на коре сосны что-то сверкнуло и погасло. И опять сверкнуло. Это дразнилась бабочка-крапивница.
Она явно подмигивала Кирику, то раскрывая, то закрывая свои бархатные крылышки: а ну-ка поймай!
А что? Не поймает?!
Кирик погнался за ней по самому краю лесного оврага. Вот сейчас догонит, вот… И тут он почувствовал, как земля, мягко дрогнув, поплыла под его ногами.
Он ухватился за росшую у обрыва рябинку, но и она поползла вместе с ним, и, брызгаясь землёй, Кирик покатился по склону.
Ему было не больно, но очень обидно. И во всём была виновата рябинка. Почему она не могла его удержать?
Кирик встал на ноги и сердито взглянул на лежавшую на земле рябинку.
Она ещё только просыпалась. Её сморщенные листики были сложены щепотью. Лишь на макушке распустился один лист, похожий на птичье пёрышко.
И Кирику стало жалко загубленное деревце.
— Ну что мне с тобой делать? — спросил Кирик и оглянулся.
Ему показалось, что зелёные травинки из любопытства даже привстали на цыпочки. Деревья, прислушиваясь, насторожённо покачивали вершинами.
Весь лес ждал: что будет делать Кирик?
— Уж так и быть, — сказал Кирик, взваливая рябинку на плечо. — Из-за тебя придётся тащиться домой.
Это не он хотел домой, это хотела рябинка. Ведь она засохнет, если её не посадить.
Кирик шёл и слышал, как за его спиной радостно повизгивают рябинкины ветки.
Но до дома было не близко, и Кирик устал. Он переложил деревце на другое плечо. И другое плечо заныло. Тогда он опустил рябинку на землю и приткнул её к пню.
Один он дойдёт скорее. Он уже сам хочет домой. А рябинка? Пусть засыхает, какое ему дело. Он не обязан её нести.
Однако, пройдя несколько шагов, Кирик обернулся. Она стояла такая тоненькая, в солнечных пятнышках, точно в веснушках, и будто звала его, тянулась к нему всеми своими веточками.
— Ух, навязалась на мою голову! — с отчаянием крикнул Кирик.
Но всё-таки он вернулся. Теперь он, как ребёнка, нёс на руках рябинку, и её нижняя веточка, ласкаясь, касалась его щеки.
Так он и донёс рябинку до дома и спрятал её возле забора за кустами смородины. Когда он вылез из кустов, то увидел, что на крыльце стоит отец.
— Ты где пропадал? — спросил отец. — Мы с мамой уже беспокоились.
Ага! Они всё-таки заметили, что его долго не было. Сейчас они заметят, что он весь в грязи.
— Ох, измазался! — вскрикнула мама. — И ноги мокрые! Сейчас же раздевайся, я тебе их разотру.
И мама стала растирать ноги Кирику. Значит, она всё-таки его любила, хотя он был не самый младший и весь в грязи.
А когда он стал сухой и тёплый, мама повела его в спальню:
— Пойдём, познакомься с сестрёнкой.
На маминой кровати в розовой кофте и чепце лежала эта самая Ира.
Кирику стало просто неловко, когда он увидел её крохотные пальчики. Совсем беспомощные, как те сморщенные листики рябины. Да разве они могли что-нибудь поломать?
Чепец у неё сбился набок и на голове золотился пух. Всё-таки у неё были волосы! Только папа их не заметил.
На одеяле лежала розовая пластмассовая погремушка.
— Почему же она не играет с погремушкой? — хмуро спросил Кирик.
— Не может взять в ручку, — ответила мама. — Ведь она ещё маленькая, ещё ничего не может: ни ходить, ни стоять, ни сидеть, ни даже перевернуться на бочок.
А Миша говорил, что она сядет ему на голову.
— Болтун и врун! — громко сказал Кирик.
— Это ты про кого? — удивилась мама.
— Я знаю про кого!
И вдруг всё лицо Иры от лба до подбородка сморщилось и заплакало. Ясно: она плакала оттого, что не могла достать погремушку. А он всё мог — и бегать и прыгать. Один раз он даже залез на забор.
— Мама! Можно я? — быстро сказал Кирик.
И стал трясти погремушкой перед Ириным лицом.
Ирины глаза смотрели неизвестно куда, но она перестала плакать, и её уголки губ растянулись.
— Как будто улыбнулась! — сказала мама. — Ирочка Кирику улыбнулась. Чувствует, что это её старший брат, её защитник!
— Гм! — промычал Кирик.
— Конечно, мужчина! — из другой комнаты откликнулся папа: — Одна беда — жадноват.
— Гм! — промычал Кирик.
— Оставь, Алексей, — сказала мама. — Раз Кирик хочет, пусть спит на своей кровати. Мы Ирочке купим другую.
— Зачем же другую? — сказал Кирик. — Мне на диване даже очень хорошо.
И он покосился на маму. Это опять была его мама. Даже ещё больше мама, чем раньше. Его и Ирина. Такая мама, от которой везде — и в другой комнате тепло.
— Ты куда? — встревожилась мама, увидев, что Кирик снимает пальто с вешалки.
— Я на минутку.
Просто ему совершенно необходимо было повидать Мишу.
Он вернулся очень скоро и принёс с собой пистолет.
— Я этому Мишке только одно слово сказал, — с важностью рассказывал Кирик, — и он не пикнул, отдал. Ему что? У них в доме никто не родился, а мне, может, пригодится сестрёнку защищать.
Мать улыбнулась. Улыбнулся и отец.
— Мне показалось, что ты притащил из леса деревце, — сказал отец. — Пошли посадим, пока не стемнело.
Когда они копали землю, сквозь щели забора за ними следил Миша. Он ждал, что Кирик обратит на него внимание и, не дождавшись, заговорил сам:
— Рябинка, что ли?
— Рябинка, — ответил отец.
— Иринка-рябинка!! — добавил Кирик.
И все засмеялись.
— Хотите, как у Мироновых?
— При чём здесь Мироновы?
Наверное, Кирик и вправду вырос за эту неделю. Он разговаривал с Мишей, как с равным. Наоборот, теперь Миша заискивал перед ним.
— Мироновы, как в семье кто родится, дерево садят. У них уже целый сад.
— И у нас будет сад! — похвастался Кирик.
Заходило солнце. Ещё багровей стали на клумбе ростки пионов. Как будто это была не клумба, а гнездо, откуда аисты высовывали свои красные клювы. Песок на дорожке порозовел.
Двое мужчин стояли на розовой дорожке и смотрели на новое деревце, появившееся в саду. Оно было ещё голое. Только на самой макушке подрагивал листок, пушистый и нежный, как птичье пёрышко.
Хохолок
В лесу был чужой. Федотову сказали об этом следы на свежем снегу.
Чужой не знал партизанских троп. Дойдя до старого дерева, он свернул не вправо, к штабу, а влево.
Следы были крупные. Но странно — шагал этот человек не по росту мелко.
Кого он искал в засыпанном снегом партизанском лесу? Что, если это немецкий лазутчик? Деревенские не ходят за хворостом в такую даль.
Федотов снял с плеча автомат и, чутко прислушиваясь к ледяной тишине, пошёл по следу.
Он миновал березняк. Седые от инея ветки были неподвижны. Они словно вмёрзли в голубой хрусталь воздуха.
На краю лесного болота одиноко росла молодая пушистая ёлочка. Столько снега намело ей под лапы, что деревце укоротилось: ёлочка словно присела на корточки.
Что-то тёмное шевельнулось за её стволом.
— Стой! Буду стрелять! — вскидывая автомат, предупредил Федотов.
— Дядя, не стреляйте! — услышал он детский, писклявый голос. — Дядя, я не фриц, я свой.
— А ну, покажись!
Из-за ёлки показался мальчик лет двенадцати. Скуластый, востроносый, очень худой.
Глаза у него были жёлто-коричневые, круглые и влажные, как у щенка. Круглые глаза восторженно и преданно смотрели на Федотова. Если б мальчику не мешали огромные пегие валенки, неуклюже болтавшиеся на тонких ногах, он бросился бы к Федотову бегом.
— Дядя, вы партизан?
— Уж больно ты любопытный! Зачем тебе знать?
— Я тоже хочу в партизаны. Дядя, вы меня проводите в штаб?
— Пусть мамка на печку тебя проводит! — с досадой крикнул Федотов. — Топчется по снегу всякая мелочь, только людей путает. Ступай домой и больше в лесу не следи.
— Да я… — начал было мальчик.
Но Федотов сердито оборвал его:
— Ты мне зубы не заговаривай! Ишь что придумал: в штаб! Только тебя там и ждут!
И мальчик замолчал.
Его бледное лицо казалось ещё бледнее от свежей, яркой царапины на щеке. Видимо, напоролся на колючку, когда продирался сквозь кусты. А зачем лез, на что надеялся? Если всех желающих в партизаны мальчишек водить в штаб, так это будет не бригада, а прямо-таки детский сад.