Что это за личные причины? Неожиданную версию дает все тот же Анатолий Мариенгоф. 21 год — возраст призыва в Красную армию. Исаак уже помнил, как его любимого профессора Ахрона «забрили» в царскую армию. Теперь в Красную армию предстояло идти ему. Его уже пытались заставить служить, но у него оказалось слабое здоровье. В этот раз большевики были настроены серьезно и брали всех подряд.
Вряд ли тихий еврейский юноша, склонный «драться» больше языком и умом, нежели кулаками, стоящий на пороге самых важных перемен в своей жизни, мог хотеть идти в армию. 1921 год для Исаака — год перелома. Женитьба, новые перспективы, а главное — путь сочинителя, тот путь, который требует почтения и полной самоотдачи. Изменить ему? Невозможно, невообразимо. Да и как творческая личность, по масштабу соизмеримая с Исааком Дунаевским, могла относиться к этому? Пример Сергея Есенина показывает, как зрелый художник может отнестись к тому, что его призовут в Красную армию. «Из всей литературы, — писал Анатолий Мариенгоф, — наименее по душе нам была литература военного комиссариата». Вся надежда была только на освободительные, открепительные бумажки. В те времена их давали особые правительственные учреждения.
С 1921 года, как только ввели всеобщую воинскую повинность, военные комиссариаты во всех городах России стали устраивать облавы на тех, кто подлежал призыву. Исаак не был исключением. И была еще одна причина, почему он не хотел идти в армию и о которой он деликатно умолчит в официальной анкете. Его любовь и женитьба, на которую он пошел сгоряча, по пылкости характера, приняв свою страсть за высокое чувство.
Мария Павловна Швецова — официальная, граждански зарегистрированная любовь Исаака из Харькова, — сколько добра ты сделала родине, что забрала у нее двадцатилетнего юношу и лишила его на время силы мысли, дав ему силу любви. Именно так все и было. Есть несколько версий относительно времени заключения этого брака.
По мнению Евгения Дунаевского, этот брак был чрезвычайно непродолжительным. Исаак еще учился в университете, когда женился. О нем точно известно, что избранницу молодого Исаака звали Мария Павловна. У него еще не зажила рана от роковой встречи с Верой Леонидовной Юреневой. Ему казалось, что мир без любви невозможен. И вот тут-то подвернулась, буквально подвернулась, прекрасноокая Мария Швецова, постскриптум любовного ожога после Юреневой. Его новая избранница хотела стать актрисой. У них мог быть ребенок, и его надо было бы чем-то кормить. А в театре денег платили мало.
Вот две версии возможных таинственных личных обстоятельств, которые заставили Исаака уйти от Синельникова. Существовал только один способ избежать армии — стать государственным служащим, и не просто служащим, а важной персоной, служащим народного комиссариата, и Исаак им становится. В те годы в Харькове было несколько комиссариатов, которые могли предоставить такую отсрочку. Наиболее мирным и респектабельным, если так можно выразиться, был Народный комиссариат внешней торговли на Украине. Некоторые из его школьных товарищей там уже служили и могли составить ему протекцию. Исаак, без сомнения, обратился к ним и вскоре устроился на свою первую и последнюю чиновничью службу с рабочим графиком с десяти до девятнадцати часов и перерывом на обед.
Молодой композитор круто меняет профессию и становится секретарем-корреспондентом Наркомвнешторга на Украине. Секретарь-корреспондент — человек, который пишет и получает письма. Молодой Дунаевский работал в экспортном отделе.
Наверное, у секретаря Исаака было одно неоспоримое достоинство — он очень ловко строчил по клавишам пишущей машинки. Со стороны могло показаться, что он исполняет какую-то вдохновенную фортепианную пьесу: польку или фокстрот. Позже преуспевающий Дунаевский назовет этот эпизод «забавным».
Он ходил в сорочке, застегнутой на все пуговицы под горло, под мышкой у него торчал портфель, в голове звучали мелодии, а дома ждала прекрасная Мария Павловна. Сколько грязных конвертов облизал своим языком композитор из Харькова, чтобы наглухо заклеить бумажный пакетик и сделать его непроницаемым для вражеских глаз? Надо сказать, что теснота мелкочиновничьего кабинета сначала поразила, а затем обрадовала молодого Исаака. В ней не было месту роялю. Везде стояли столы, заваленные бумагами, и каждый входящий говорил сдержанно:
— Здрасьте, товарищ!
— Здрасьте, товарищ, — одними глазами отвечал Исаак.
Жизнь в маленьком отделе по отправке писем во все концы республик и областей Советской России бурлила. Еще в диковинку было выводить свой новый титул: секретарь-корреспондент, подписывая бумаги с перечислением мешков с крупой и десятков яиц, посланных в Киев. К тому же Исаак обзавелся скрипящими сапогами. Жизнь со скрипом входила и уходила из маленькой комнаты на Приречной вместе с мешками писем. Исааку приходилось самому дотаскивать их до своего кабинетика, где вместе с ним сидели еще три революционно настроенных молодых человека, которые отсылали груду писем по городам и весям с перечислением посланных гвоздей и шурупов.
Исаак с удивлением обозревал тот мир, в который попал. Для чего он существует? Музыку в нем заменяет шум времени. Хлопанье дверей — ударные. Крики по телефону — тромбоны. Визг машинисток, когда по полу пробежит наглая мышь, — саксофоны, а плавная речь начальника — главную скрипку. Неизвестно, как часто на него кричали и сколько грамматических ошибок он после этого делал в письмах. Скорее всего, очень редко. Потому что Исаак Дунаевский рано почувствовал себя взрослым и ничего тайного никогда не делал. Однажды, забывшись, он начертал в углу делового письма нотный ряд и набросал простенькую музыкальную фразу, родившуюся в его голове, что-то типа «веселится и ликует весь народ», и отправил письмо в Москву. Ответ пришел телеграммой:
«Ответьте, что значит восемь жирных точек и пять параллельных линий в левом углу сообщения. Такой шифр Наркомвнешторга не известен. Сообщите, что вы хотите сказать».
Исаак чувствовал себя настоящим экономистом, как его отец. Сколько торговых сделок с губерниями, уездами и волостями бывшей империи он совершил! А тем временем любимый театр Синельникова прогорал. Старому антрепренеру было не по плечу тягаться со временем и репертуаром. Исаак часто проходил мимо своего бывшего театра, заглядывал на те спектакли, в которых звучала его музыка, и, горько повздыхав над каждой фальшивой нотой, взятой певицей, уходил, надеясь, что его теперешняя работа приносит больше пользы родине.
О том, что Николай Синельников уехал, он узнал только спустя три дня, когда, проходя мимо театра, увидел на нем надпись: «Сдается помещение». Музыка Исаака из Лохвицы перестала звучать для харьковской публики. Единственное помещение, где она звучала всегда, была его голова. Наступили черные дни. Юный муж обнаружил, что распланированная и размеренная жизнь Наркомата внешней торговли молодой красной Украины ему осточертела.
В начале 1922 года в дом, где Исаак снимал комнату, пришел уважаемый антрепренер Аскарин. Его появление напоминало приход неизвестного, заказавшего Моцарту «Реквием». Аскарин был сух и лаконичен, на руках у него сидел котенок, которого он швырнул на пол. Он сообщил, что Синельников никуда не уезжал. Исаак изумился: что значит — не уезжал?
— Я нашел для Николая Николаевича деньги. Мы начнем строить новый театр, — сообщил Аскарин. — Это будет государственный театр, большевики берут его под свое крыло. Я стал его первым директором, а Николай Николаевич первым советским режиссером. И еще. Николай Николаевич снова надеется на вас.
«А как же корреспонденция? — хотел спросить Дунаевский. — Куда деть ежедневные мешки с письмами?» Но этот вопрос остался без ответа.
— Синельников попросил разыскать вас, — сказал Аскарин. — Это было непросто сделать. Чем вы теперь занимаетесь?
Дунаевский смутился. Надо было признаться в том, что он променял музыку на работу секретаря и устойчивый продпаек, а самое главное, штык в руке он обменял на перо меж пальцев.
— Это ерунда, — сказал Аскарин. — Вы музыкант, ваше место в театре.
И он вернул Дунаевского туда, откуда композитор ушел. В новом театре ему обещали миллиарды театральной зарплаты, на которые ничего нельзя купить. И полуголодное существование без солидного продовольственного пайка, который был положен Дунаевскому как секретарю-корреспонденту. Единственное преимущество — идеологическое учреждение, каковым являлся театр, имел свою долю открепительной брони, и Исаак под нее подпадал. Теперь он мог запросто бросить свой опостылевший наркомат и вернуться туда, где жизнь бурлила, а сердце билось сильнее.
Жизнь снова повернулась своей радужной стороной. Его оценили как композитора. Ему предложили что-то написать. Это было заманчиво.
22 года, а у тебя заказов хоть отбавляй… Есть от чего закружиться голове, даже если на время оставила любовь.
Первой работой Дунаевского в новом театре стала музыка к пьесе украинского драматурга Николая Григорьевича Шкляра «Мыльные пузыри». Шкляру, который написал ее в 1922 году, исполнилось 19 лет. Она была насквозь пропитана коммунистическим духом и посвящена грядущей победе мирового пролетариата. При этом она представляла собой поразительную смесь интеллектуальной итальянской комедии масок — дель-арте и драмы плаща и шпаги в духе Александра Дюма. В ней сплошь действовали экзотические для пролетарского слуха лица: Панталоне, Арлекин, Коломбина и при них пузатые священники, агенты короля. Короче, полный набор юношеского драматического бреда, смесь романтизма и классовой ненависти.
На этот раз Синельников не занимался деньгами. Он был главным режиссером и художественным руководителем театра. Всеми финансовыми вопросами занимался Аскарин. Исаак считал, что он приворовывает.
Синельников, как и прежде, часто зазывал Дунаевского к себе в кабинет, который находился под крышей театра, приказывал ему садиться за клавикорды и слушал эскизы его сочинений. Когда-то этим инструментом, оставшимся с дореволюционных времен, подпирали двери, чтобы в кабинет не ворвались осаждавшие здание театра, использовали и для других целей. Играть на этих изрядно разбитых клавикордах снова начал только Дунаевский. Синельников слушал эскизы молодого маэстро, но зачем приглашал в кабинет, не говорил. Однажды он спросил его: «За дирижерским пультом постоять хочешь?» Дунаевский разволновался, прекратил игру и обернулся к старику.