Благодаря дружбе с Хенкиным Ильин в конце 1923 года смог переехать в Москву. Каким-то образом он сумел попасть на прием к Луначарскому и получить у него мандат на руководство театром малых форм. В те времена «малые формы» были самыми популярными у московского зрителя. Безумный спрос объяснялся началом нэпа.
Каждый человек воспринимает эпоху под определенным углом зрения. Рина Зеленая, впервые оказавшись в Москве, хорошо запомнила московские улицы только потому, что по ним ездили телеги с автомобильными колесами. Колеса казались толстыми, а автомобили — несуществующими. Одесская провинциалка восприняла это как извращение цивилизации.
Только в саду «Эрмитаж» одновременно открыли четыре эстрады, где ежевечерне давались представления. В саду было мало деревьев, но много гениев. Плотность таланта на единицу площади была высокой. В «Эрмитаже» за вечерним пловом собирались Николай Асеев, Анатолий Мариенгоф, Николай Эрдман, Алексей Кручёных, Виктор Ардов и Вера Инбер. Их звонкий смех в лицо еще не заглушили выстрелы в спину. Гении дружили с гениями, а посредственности с посредственностями, как при продуманном разделении труда, о чем так мечтали большевики.
Все мастера острого слова постепенно перезнакомились с Исааком Дунаевским. Например, Вера Инбер с Виктором Типотом и Алексеем Алексеевым были авторами пьесы «Смешанное общество», музыку к которому в 1926 году написал Дунаевский. Виктор Ардов совместно со Львом Никулиным сочинили комическую пьесу «Склока». Автор музыки — Дунаевский. Каждый из них был чем-нибудь интересен вне письменного стола. Например, тот же Ардов был профессиональным посетителем театров-ресторанов. Его похождения в саду «Эрмитаж» стали легендой того времени.
Рина Зеленая вспоминала о том, как одну из программ в театре-кафе «Нерыдай», который несколько позже заменил «Фанерный театр», вела ленинградская актриса Мария Марадудина, первая женщина-конферансье на советской эстраде. Что такое конферансье в театре-кафе? Надо быть готовым в любую минуту к репликам из зала, причем соленым, мужским. А если на эстраде стоит женщина? Марадудина валокордин не принимала, а принимала «на грудь» 50 граммов спиртного. Задолго до всех европейских звезд типа Марлен Дитрих она выступала в мужском костюме и имела шумный успех у публики. Дунаевский познакомился с ней на одном из представлений в саду «Эрмитаж». Возможно, Ардов рассказал ему историю, происшедшую с артисткой Марадудиной во время выступления.
Ардов как зритель сидел за одним из столиков, поближе к эстраде. В зале находился Маяковский. Ардов начал «гасить» Марадудину колкими репликами, в частности, громко, на весь зал, позвал: «Товарищ Марадудина!» Это был испытанный ход. Если актриса хотя бы на секунду обращала внимание на реплику, начинала выискивать глазами, кто ее окликнул, то всё — провал был неминуем. Тут же шла сбивка ритма, вдохновения, настроя, остроты пропадали… Артисты очень боялись неожиданных окриков из зала, поскольку не всякий успевал на них отреагировать. А Марадудина с ходу отбрила: «Гусь свинье не товарищ!» Ардов растерялся, а Маяковский бросил реплику: «Ну, хорош вы гусь, Ардов». В зале хохот…
В то время одним из театров сада «Эрмитаж» руководил знаменитый Александр Кошевский. Однажды он решил наказать Виктора Ардова и пригласил его в качестве конферансье, пообещав хорошие гонорары и самую лучшую публику. Ардов согласился. Наступил вечер. Ардов, при бабочке, во фраке, поднялся на сцену, начал «выстреливать» заготовленные шутки, скетчи. И вдруг Кошевский, который сидел в зале, окликнул его: «Товарищ Ардов!» Тот запнулся. Если сам Кошевский окликает, может, что случилось? А Кошевский как ни в чем не бывало: «Продолжайте, товарищ Ардов». В зале смех, Ардов белеет от гнева. Снова конферансье говорит что-то смешное, а в зале уже другие шутники градом, реплику за репликой адресуют ему. Так и сорвали конферанс Ардову. Но это был хороший урок. После этого смелый юморист больше не нападал исподтишка на ведущих.
К тому времени, когда в Москве объявился молодой Дунаевский, эти рассказы уже стали легендой. В то время люди вообще быстро становились легендарными. Одним из героев был Виктор Типот, чье имя выплыло из небытия именно в начале 1920-х годов. Жизнь этого мастера прошла бок о бок с жизнью Исаака Дунаевского. Настоящая фамилия Типота — Гинзбург. Псевдоним он взял из-за двух друзей, которые дразнили его, что по еврейским канонам Гинзбург такая же заурядная фамилия, как у русских Иванов.
Про Типота было сложено множество рассказов. Дунаевский ценил его за неистощимый юмор и способность к импровизации. Говорили, что химик по образованию Типот отравил трех или четырех белогвардейских генералов. Этот талант после страшных 1930–1940-х годов куда-то подевался.
А в середине 1930-х по всей артистической Москве ходили его байки и фразы. Например, в ресторане ЦДЛ Типот спрашивает официанта: «Ну, что можно съесть вкусненького?» Официант предлагает: «Есть судак в тесте, раньше назывался „судак-орли“». Типот задумчиво: «Судак в тесте! Странно… У моего друга, я знаю, есть тесть в Судаке, а тут… Нет. Не пойдет в тесте». Когда в Ленинграде начались аресты, Типот якобы сказал, выслушав сообщение о высылке Николая Эрдмана: «Нужно жить долго, тогда до всего доживешь».
Летом 1924 года Исаак Дунаевский работает в качестве музыкального руководителя «Фанерного театра» сада «Эрмитаж», которым руководили Хенкин и Ильин. Это был очень веселый и интересный театр миниатюр. Вместе с ним в Москву приехала большая группа молодых харьковских артистов, его знакомых. Наиболее близким из них стал Эммануил Каминка, впоследствии заслуженный артист РСФСР.
В Москве Дунаевский почувствовал себя как рыба в воде. Появилась возможность осуществить свои наполеоновские планы. Внешне он представлял собой довольно колоритную личность. Как у всякого невысокого человека, у Дунаевского была защитная реакция на «высокий» мир: сигарета. Она, без сомнения, придавала ему уверенность в себе. В обмен он безбожно превращал свои легкие в филиал смолоперерабатывающего завода, получая при этом удовольствие от своей солидности. Бравурная папироса во рту напоминала морской флажок, сигнализирующий победу. Курение в итоге сыграло злую шутку с мастером. Было это уже на склоне его жизни и доставило немало мучительных переживаний.
Исаак Дунаевский не обманул ожиданий Владимира Хенкина. Только огромное расстояние, отделявшее Харьков от Москвы, помешало ему сделать это раньше. Здесь, в Москве, встретившись с Алексеем Алексеевым, Борисом Эрдманом (братом Николая), Давидом Гутманом и другими, то есть с теми людьми, которые запросто могли сказать: «Только что видел Есенина, сказал „привет, старик“, и вот он ушел», все оказалось совсем другим. Все талантливые люди рядом, и рядом с ними Исаак Дунаевский. Режиссер Давид Гутман ходит и шутит, бывший химик Виктор Типот ходит и шутит. Весь мир похож на одну огромную улыбку.
Недавно боготворимый Харьков с высоты московской прописки представлялся молодому композитору корзиной, болтающейся под воздушным шаром. «Баллон-груша остывал, сдувался и медленно опускался с каждым днем все ниже и ниже» — это слова Шагала о Витебске. То же самое мог сказать Дунаевский о Харькове. Примерно то же самое думал он о своих харьковских перспективах.
Всякий раз, когда ему приходилось размышлять или говорить о своей харьковской жизни, он испытывал сложное, противоречивое чувство, замешенное на горечи и досаде. Как будто все его харьковские друзья были обречены тащиться на буксире у московских звезд. Для того чтобы тебя заметили, надо было покорить Москву.
В Москве пришлось учиться всему заново, и прежде всего музыкальной моде. Нэп принес с собой первые пробы джаза. Классическую музыкальную гармонию дробили, били, как обыкновенное стекло. Из маленьких, как «восьмые» нот, осколков конструировали новые мелодии и бросали их на ветер.
Если вас хотели развлечь, вам предлагали джаз. Всюду: в ресторанах, в театрах и даже в клозетах — толстые и тонкие граждане насвистывали дребезжащие мелодии. Музыка соперничала со звуковыми отходами больших городов: дребезжанием трамваев, ударами станков, визгом бензопил. Простой человеческий голос воспринимался как атавизм, как аппендицит. В хаосе музыкальных звуков было только несколько тропок, которые вели к ясной и гармоничной мелодии.
Николай Фореггер и Касьян Голейзовский начали широко использовать возможности эроса в балете. Вместо классического трико мужчины и женщины выступали в костюме из собственной кожи.
Все были помешаны на неграх. Негритянская тематика пришла в живопись, музыку, танец, в драматический театр. В Европе Пикассо, находясь под впечатлением от африканской этнической скульптуры, создавал свои живописные шедевры. В Москве скульптор Иван Ефимов с увлечением рисовал эротические картинки на африканские мотивы. В воздухе пахло любовью и вечной весной. Это было великое брожение умов в преддверии великой сталинской дистилляции. Последние годы радостного мифотворчества заслуживают отдельной страницы в истории государства. Этот феномен можно назвать «подпольной эротикой» сталинской эпохи, которая осталась практически никому не известной.
Исаак Дунаевский, конечно, мог слышать имя Ивана Семеновича Ефимова — одного из самых знаменитых, причем скандально, советских скульпторов, чьи работы выставлены в Третьяковской галерее. В истории о Дунаевском он интересен как фигура, создающая фон, на котором складывались гениальные шутки и мелодии тех лет. Его можно назвать эротическим диссидентом сталинского времени. Рисунки, которые он создавал на протяжении всей своей жизни, были на грани приличия. Рисовал он то, о чем мальчишки пишут на заборе. И декларировал: «Если я войду в бессмертие, то именно своей эротикой. В моральном смысле не знаю, как это расценить, а композиционно — это высокая марка».
Рисунки Ефимова — это размноженные сны многих мужчин. Каждый из них видит одно и то же. Пуританская мысль человека сравнивала эротические видения с видениями ада. Из ада можно выбраться, но еще труднее о нем забыть. Кажется, художнику Ефимову не удалось ни то ни другое. Ефимов сделал ад веселым, придумав три тысячи «непристойных правил» — или поз счастья, которые на протяжении десятилетий «изложил» на трех тысячах рисунков. Практически он никогда и никому их не показывал.