Когда большевики пришли к власти, Ивану Ефимову исполнилось 38 лет. Два полюса: на одном — официальное признание, на другом — то, о чем знала только жена. По архивным свидетельствам, Иван Ефимов вместе с супругой Ниной Яковлевной Симанович-Ефимовой во время революции устраивали кукольные представления. Скульптор Ефимов никогда не скрывал своего индивидуального человеческого жизнелюбия и женолюбия. При случае мог похвастаться в дружеской беседе, с какими красотками ему довелось провести ночь. Ему многое прощалось. Его эрос был лишен подтекста. И был таким же могучим, как солнце, и настолько же целомудренным и открытым. Дружба со знаменитым богословом отцом Павлом Флоренским, а также с художником Владимиром Фаворским, с семьей которого он построил художественный дом-колонию в Новогирееве, оправдывала его от подозрений в сексуальной озабоченности.
При видимой открытости он умел хранить тайны. То, что собрала о нем единственная издательница малой части его рисунков Ольга Ковалик, проливает свет на творчество человека мистического и языческого одновременно. Свои эротические рисунки автор скрывал даже от домашних, запечатывая альбомы латинским «S» — секретно. По воспоминаниям сына художника, в 1924 году отец шутливо предрекал ему, указывая на альбомы: «Подожди, вот умру, ты поедешь в Швецию с этими рисунками, издашь их и будешь ездить в золотой карете». Увы, этим мечтам не суждено было сбыться. «Золотая карета» не появилась, а то, что предлагает современная западная индустрия комиксов, намного опередило «достижения» Ивана Ефимова.
Все мечтали о мифической, солнечной и свободной стране. Оказывается, легенда о знаменитой «шведской семье» существовала в России в начале века. Естественно, Ефимов мечтал о такой стране, где можно было бы открыто предлагать вниманию публики то, что он не мог предложить в России, — фаллические фантазии, которые совершенно справедливо мнились ему шедеврами.
Эрос невозможен без вдохновения. Но как эрос слит с шуткой, с гротеском, с дружеским розыгрышем, позволяет понять эпизод, который мог произойти только до революции, когда Иван Ефимов имел возможность путешествовать и бывать за границей. Оказавшись на роскошном пляже во Франции в Ницце, Ефимов задумал искупаться.
Представьте себе чопорный пляж начала века. Дамы в платьях неспешно дефилируют вдоль воды взад-вперед. Джентльмены — в полосатых купальных костюмах, напоминающих клоунские. В те времена, по свидетельству художника Константина Сомова, купальные костюмы вообще были редкостью даже в самом Париже. Ефимов, нимало не смущаясь, снимает с себя одежду и остается среди чопорной пляжной публики в чем мать родила. Скандал! Дамы стыдливо прикрываются зонтиками, мужчины усмехаются, старики негодуют. Видимо почувствовав, что своим голым видом он производит эффект, Ефимов зачерпывает горсть черного ила у берега и обмазывает тело, рисуя нечто вроде купального костюма. Вот как начинался боди-арт! И все приличия соблюдены…
О нем рассказывали, привирая и складывая целые легенды, как о немыслимом бабнике — главном бабнике Советского Союза.
Его жена — двоюродная сестра Валентина Серова — Нина Яковлевна Симанович-Ефимова легко относилась к забавам мужа. В 1906 году она сообщала своим родным: «Я выхожу замуж за бога. Точнее, за полубога». Существует дружеский документ, удостоверяющий донжуанские рекорды Ефимова, который его жена (!) преподнесла ему на пятидесятилетие, собрав около ста любимых им женщин. Его творчества боялись не только красные, но и белые власти. До революции на Конаковском фаянсовом заводе дирекция распорядилась отливать скульптуру фаянсовой обнаженной бабы Ефимова ночью, чтобы не смущать мораль зевак. Эта скульптура называлась «Вода» и представляла собой фаянсовую женщину метровой высоты, получившую у рабочих, ее отливавших, прозвище «Баня». Про его керамические изваяния, выполненные в 1914 году, «Тамбовская баба» и «Тамбовская девка» знакомые скульптора говорили: «Надо их поставить на кургане, будут с поездов смотреть». Все, что Ефимов делал под заказ, находилось в рамках социалистической идеологии. Но все равно это было прославление возможностей человека, точнее, человеческого тела.
Прославление возможностей человеческого тела стало и лейтмотивом творчества молодого композитора Исаака Дунаевского.
Ни классицизм Михаила Глинки, ни романтизм Петра Чайковского Дунаевского более не занимали. В нем звучали иные мелодии. Первая жена Мария Павловна была безвозвратно забыта. Она могла лишь сожалеть о том, что в свое время бросила Исаака. Друзья приглашали его на разные музыкальные премьеры, знакомили с новыми людьми. Каждый гений считал своим долгом обрасти кружком поклонников, как дерево листьями.
Дунаевский проник в самое сердце пролетарского смеха. И попал под его обаяние. Никакая академия, никакой Синельников не дали бы ему всего того, что он почерпнул, общаясь с хохмачом Давидом Гутманом, выслушивая остроты Николая и Бориса Эрдманов, осматривая следы погромов, устроенных Есениным. И даже толкаясь на рынке, где по бедности покупал все не самое дорогое и не самое лучшее, во всем: в вещах и людях — от простого рабочего в синей блузе до изощренных поборников кубизма — он видел и слышал безупречное чувство меры, ясности, формы и мелодии. Возможно, никто острее Дунаевского не ощущал, насколько велико и необъятно музыкальное поле, поле новых мелодий. А где-то в стороне мужали его творческие соперники, например Матвей Блантер, который дружил с теми же хохмачами и пересмешниками — режиссерами и актерами.
В 1920-е годы в Москве повсюду рождались маленькие театры. Они вырастали как грибы после идеологических указов Каменева, Троцкого, Рыкова, Бухарина. Каждый из вождей мечтал иметь свою идеологическую обслугу. Каждый театр опирался на поддержку какого-нибудь влиятельного партийного лидера.
С режиссером Виктором Типотом Дунаевский познакомился в общежитии театров сада «Эрмитаж», где они оба жили. Впоследствии Типот стал автором двух самых знаменитых оперетт Дунаевского: «Вольный ветер» и «Сын клоуна». Его жена Надежда Германовна Блюменфельд была всем на свете: и рабочим, и художником, и театральным костюмером. В то время Типот занимался тем, что ставил различные фарсы из жизни средневековых дам, русских матрешек или французских маркиз.
Увидев Дунаевского первый раз, Наденька Блюменфельд приняла его за актера. Какая-то харизма чувствовалась в нем за версту. «Вы спиной к зрителю поворачиваетесь? — поинтересовалась она у застенчивого Исаака. — У меня тут лишняя тесьма имеется. Если не поворачиваетесь, я могу вам костюм затянуть сзади бечевкой, будет не видно, а то он на вас мешком сидит». Исаак смутился, он не знал, что у него немодный костюм. «Это наши хитрости, — объяснил Виктор Типот. — У нас постоянный дефицит на парчу или шелк для костюмов дворян. Моя Наденька шьет только переднюю часть из нужного материала, а заднюю надстраивает из мешковины. Зрители ничего не видят. А театру экономия. По нынешним временам очень „правильная“ выдумка. Вот только актерам к зрителям с этой выдумкой спиной нельзя поворачиваться, а то обман раскроется. Еще побьют».
В театре Типота все актеры уходили в кулисы, пятясь задом. В те годы зрители принимали это за формальные ухищрения. Никому и в голову не приходило, что основная причина формализма — нищета.
Также Исаак Дунаевский познакомился с Борисом Эрдманом — художником, рисовавшим смешные картинки, увлекавшимся боксом — братом «будущего Николая Эрдмана», который за свой знаменитый юмор в 1930-х годах получил десять лет ссылки. Конферансье Алексеев также позже получит десять лет ссылки, правда, за свою однолюбскую привязанность. Отправится в ссылку и драматург Владимир Масс. Многие из них умрут в лагерях, многие — в высотных домах на набережных. Но все это произойдет в будущем.
Не совсем понятно семейное положение Дунаевского. По всей видимости, формально он еще был женат. Каким-то образом его поселили в комнату для семейных, на втором этаже актерского общежития от сада «Эрмитаж», в комнате номер пять. Вот что вспоминает Эммануил Каминка: «В Москве мы виделись почти ежедневно. Он очень любил приходить в нашу „холостую комнату“». По рассказу Каминки получается, что Исаака почему-то к «холостым» не относили. И Евгений Исаакович Дунаевский считает, «что это вполне возможно». Ведь на самом деле разрыв во времени между браком с Марией Павловной и браком с Зинаидой Сергеевной Судейкиной точно неизвестен.
В то время в общежитии театров сада «Эрмитаж» жила разнопартийная богема. В «холостой» комнате обитали пять-шесть мужчин. Говорили, что Борис Эрдман по ночам рисует обнаженных натурщиц, а наутро ходит довольный и очень голодный. В комнате номер пять жарко спорили. Дунаевский в одиночестве сидел перед керосиновой лампой и думал о том, что жизнь на 50 копеек в компании гениальных товарищей — то, о чем он мечтал. Исаак в те годы, по свидетельству Эммануила Каминки, много спорил — горячо и темпераментно. Да, дух спорщика, который всегда настаивает на своем мнении, достался Исааку с генами отца. Это была одна из наполеоновских черт, черт победителя, который знает, что ему многое дано и позволено. И еще — прекрасная память, умение логично мыслить.
Иногда вдруг в середине разговора Дунаевский отходил в сторону, пристраивался в уголке и, не обращая уже никакого внимания на то, что происходит вокруг, начинал писать музыку. Кто видел это в первый раз, поражался.
Сочинение музыки при адском шуме и грохоте, на уголке стола вместо рояля — это казалось магическим или цирковым аттракционом. Именно это свойство Исаака не в последнюю очередь способствовало росту его популярности и появлению слухов. О нем стали говорить как о музыкальном мессии.
Исаак Дунаевский сразу обратил на себя внимание. Он почти не прикладывал к этому усилий — мелодии сами из него «перли», ему оставалось только наиболее картинно их подавать. И он эту картинность создавал. Поза была не в общении с окружающими, а в манере творить. Его искусство, музыкальная пафосная гармония, придуманная им, очень легко, без натяжки, становились на котурны. Позже кто-то найдет у Станиславского объяснение феномена Дунаевского — способность к публичному одиночеству. Тогда же это было просто чудом, чуд