«Один из оркестрантов, И. А. Иткис, пожилой человек, отличался тем, что обо всем узнавал позднее всех. Актеры часто выдумывали истории о том, что было и чего не было с ним. Молодой скрипач Яша как-то после спектакля шел вместе с Иткисом домой. Вечер был ясный. Над Москвой сияли звезды. Яша остановился, посмотрел на небо и сказал:
— Как странно себе представлять, что все это мчится в бесконечном пространстве и мы вечно несемся куда-то.
Иткис тоже остановился и строго спросил:
— Что вы этим хотите сказать, Яша?
Тот ответил, что имеет в виду движение Земли в пространстве. Старый Иткис потребовал более подробного и точного объяснения. Яша разъяснил ему, что он имеет в виду нашу галактику. Земля вращается вокруг Солнца, Луна вокруг Земли и так далее. Спутник выслушал его внимательно. Они пошли дальше, и вдруг Исаак Абрамович сказал:
— Вы знаете, Яшенька, я теперь всегда буду ходить домой вместе с вами: от вас всегда услышишь что-то новенькое.
Яша остановился и воскликнул:
— Вы шутите, Исаак Абрамович! Неужели вы этого не знали?
— Откуда? — отвечал тот. — Я же всю жизнь жил в Киеве».
Те, кто не участвовал в скандалах, занимались скандальным творчеством. Например, Николай Фореггер. То, что он придумывал, было хорошо, как взбитые сливки. Его танцоры затянуты в черное трико, их колени гнутся в разные стороны, кепка, наезжающая на глаза, напоминает шляпку от гвоздя. И они оба походят на букву «Х», у которой разъезжаются ножки в шпагате.
Николай Михайлович Фореггер был довольно занятным не только в своей профессии, но и в жизни. Большой знаток старинного театра, вообще старины — любитель транслировать нравы и привычки чужих эпох в современность. О нем вспоминали по-разному. Например, Алексей Алексеев рассказывал:
«В доме номер семь на Арбате у него была собственная студия. Очень хороших актеров он не имел, но молодые парни и девушки были и танцорами, и акробатами, и эксцентриками, и физкультурниками. Другие ему были не нужны. Театр-студия, по существу, явилась мюзик-холлом, но мюзик-холлом несколько советизированным. В его спектаклях гимнастика и танцы ставились на весьма рискованные сюжеты — это были эротические сцены, которым придавался характер политических памфлетов».
Например, в спектакле «Мечты… мечты», к которому писал музыку Дунаевский, действие то и дело перебивалось производственными танцами Фореггера. Выходили почти обнаженные парни и девушки и имитировали машины. Жизнь машин была любимой «фенечкой» Фореггера — главным алхимическим ингредиентом его чудного танца. И надо сказать, артисты действительно виртуозно изображали жизнь машин. В то время как-то по-особому проявлялся советский эрос.
…В каждом театре был свой премьер. В Театре сатиры тех лет премьером являлся Григорий Маркович Ярон — гений. Он был мастером доморощенных острот и каламбуров. Каждое нейтральное слово в пьесе рождало в его мозге шутку, каждая шутка перерождалась в анекдот, каждый анекдот превращался в буффонаду. Его соперником в этой области был только один актер Театра сатиры — Владимир Сергеевич Володин. Каждая пьеса, которую они репетировали, в процессе работы наливалась, разбухала от острот новых, старых и старинных. После этих двух гениев остроты начинали произносить все остальные премьеры — комические, лирические и танцевальные. Затем очередь доходила до их дублеров, потом до актеров на вторых ролях. Затем начинали шутить «манты» — монтеры, хористы и статисты. Никакой режиссер не мог справиться с потоком шуток.
Неутомимый веселый Ярон вспоминал, как в начале 1926 года ему позвонил Давид Григорьевич Гутман и пригласил приехать к нему ночью после спектакля. Добираться пришлось на извозчике. У Гутмана уже сидели Исаак Дунаевский и драматург Николай Адуев с актером Сергеем Антимоновым, который неожиданно начал хорошо и весело писать.
«Вот какое дело, — сказал Гутман. — У нас есть готовая комедия с музыкой — „Женихи“. Она написана для Театра сатиры. Но наша дирекция почему-то не решается ее ставить. По-моему, если написать немного музыки — это будет настоящая оперетта».
Николай Адуев начал читать, а Дунаевский демонстрировать музыку. «Совет в Филях» закончился в шесть часов утра. Содержание первой оперетты Дунаевского отличалось от сюжетов о Сильве или принцессе цирка.
Провинция в период нэпа. Умер владелец трактира, оставив вдову Аграфену — молодую и красивую, да еще с приданым в виде трактира «на полном ходу». Трактирщика еще не успели похоронить, как уже появились претенденты на ее руку — женихи. Бильярдного маркера играл артист Днепров, старого извозчика — друг Дунаевского Володин, дьякона — артист Елизаветский, повара — Торский и шустрого нахального гробовщика — Ярон. Роль вдовы исполняла Клавдия Новикова. Соперники-женихи строили друг другу невероятные козни, вследствие чего происходили забавные недоразумения. Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы в конце пьесы, к ужасу всех действующих лиц, не появлялся сам трактирщик. Как оказалось, он не умер, а заснул летаргическим сном и, проснувшись в церкви, в гробу, явился в погребальном одеянии в дом, где застал толпу женихов.
Это была первая оперетта, высмеивающая «опиум для народа». Сейчас есть некоторые основания подозревать, что сюжет в целом был «списан» драматургами у Сомерсета Моэма, с его пьесы об одной вдове, к которой слетелись женихи, как только узнали, что ее муж умер, а он в конце концов появлялся живой.
Как бы то ни было, сюжет оказался абсолютно новобытовым — из жизни Страны Советов. Дунаевский широко использовал жанры и формы бытовой музыки того времени.
После успеха «Женихов» в Театре оперетты у Дунаевского появилось желание писать оперетты. Зато у директора Театра сатиры Георгия Константиновича Холмского пропало всякое желание сотрудничать с Гутманом. Он разрывает с ним контракт и приглашает на его место Алексея Алексеева.
Но всё по порядку. Гутман знал, что Алексеев его недолюбливает, и почему-то не сумел предотвратить удар. Сразу после своего прихода в театр Алексеев решил опорочить своего предшественника и объявил, что портфель театра пуст. И тут же охотно взялся предоставить образцы настоящего утонченного юмора, а не грубой агитки.
Обладая огромным честолюбием и непомерными амбициями, Алексеев хотел быть автором и режиссером каждого нового спектакля Театра сатиры. Дунаевский оказался среди его «союзников». Жили беззлобно, скорее весело, считая своим долгом в Театре сатиры постоянно шутить.
Алексеев говорил Дунаевскому:
— Знаете, Дуня, с вами спорить нельзя. Про вас писал еще Толстой.
— Толстой? Про меня? — удивлялся Исаак Осипович. — Что за вздор? Вечно вы со своими шутками.
Алексеев объяснял:
— Да, в «Крейцеровой сонате». Она, по привычке многих дам, отвечала не на слова своего собеседника, а на те слова, которые она думала, что он скажет. Вот вы — эта дама.
В ответ Дуня заливался смехом.
Но смеяться так, как умел смеяться Ярон, не мог никто. Он хохотал подряд минуту, две, три, уже забывался сам повод. Начинали смеяться все просто из-за того, что распространялась бацилла смеха.
Ярон дает описание Дунаевского, похожее на описание внешности кинозвезды. Он был «изящным, очень миловидным, с огромными глазами, худенький, стройный, предельно тактичный человек. Умел очень заливисто хохотать, но, когда разговор переходил на серьезные темы, моментально становился глубоким. На друзей он производил впечатление очень сильного человека. Мог спорить с пеной у рта, отстаивая свое мнение, с моментальными переходами от серьезного к заливистому смеху». В глазах друзей он выглядел очень начитанным, с широким кругозором и исключительно широким кругом интересов. На самом деле этот исключительно широкий круг интересов сводился к игре в шахматы. До ипподрома и футбола было еще довольно далеко.
В 1927 году весь театральный мир был разбит на тех, кто пьет чай, и тех, кто пьет кофе. В старорежимном, барском МХАТе пили кофе. В демократическом, не обросшем традициями Театре сатиры пили чай.
Алексеев не любил Гутмана. Он, как человек тонкий, и даже чересчур, не любил многое из того, что считал смешным Гутман, и наоборот. Успех Гутмана в Театре оперетты позволил Алексееву переиграть ситуацию в свою пользу. Его позвали в Театр сатиры. В это же время Ярон, замечательный Ярон, пакостит Дунаевскому, и тому не заказывают новую постановку в Театре оперетты по сценарию Алексеева. Интриги, одни интриги.
Одной из первых пьес в Театре сатиры после прихода Алексеева поставили «Конкурс на лучшую семью». Музыку он, естественно, предложил писать Дунаевскому. Соавторами стали Александр Архангельский, Алексеев и Михаил Пустынин. Сюжет вертелся вокруг нэпманской семьи. Дунаевский написал для спектакля-обозрения фокстрот, вальс-бостон, балетную сценку, джаз-квартет для пения и даже куплеты с микроскопом.
…Это было время одних восьмых и шестнадцатых. Самыми популярными стали тридцать вторые, потому что надо было вечно куда-то нестись, к чему-то стремиться, что-то провозглашать. Каждый ставил перед собой свои собственные цели, которые, как отражение в зеркале, походили на цели другого. Это звалось коллективизмом и соборностью. Правда, еще оставалось время для шуток и розыгрышей.
Ножи точились только в Кремле. И агнцев для заклания искали пока тоже только в Кремле. Борьба за власть из среды народа переместилась, как водяной пар, наверх, где обитали красные боги. Один из их будущих главных жрецов — Дунаевский-композитор ничем власть не прогневал. Просчета с «троцкистской» ораторией «Чу Юнвай» не заметили или не пожелали заметить.
Единственной горошиной под толстым матрасом счастья были уколы мелких газетных шавок. Дунаевский находился среди тех, чья музыка не ласкала слух пролетарских критиков.
Вскоре после довольно средней удачи «Конкурса на лучшую семью» Алексеев уходит из Театра сатиры. Его победа над Гутманом оказалась мнимой. Актеры не приняли Алексеева, попросту говоря съели. На его место пришел очередной режиссер — Эммануил Краснянский.