Краснянский осудил репертуар и предложил перелопатить его по-своему. Гутман наводнил Театр сатиры пошлыми мужицкими шутками — выбросили. Алексеев принес эстетский декадентский юмор с голубым оттенком — выбросили. Краснянский решил ставить новые советские водевили, нечто среднее между классической музыкальной пьеской и грубым музыкальным обозрением. Режиссер вспоминал:
«Мы делали опыты создания современного водевиля. По сути, театром управлял Холмский. Он предложил новому режиссеру поставить свою пьесу — переработку рассказа Катаева „Ножи“. Тексты для музыкальных номеров написал Михаил Вольпин. Начали репетировать прозаическую часть. Все были всем недовольны. Актерам чего-то не хватало в ролях, режиссеру чего-то не хватало в общей атмосфере. Ситуацию, как всегда, разрядил Дунаевский».
Конец 1920-х годов — это время расцвета вульгарного социологизирования. Для всех кумиров Дунаевского рапмовцы нашли соответствующие определения. Листа назвали ханжой, Чайковского — барином, Шопена — салонным композитором. Веру Инбер просили написать новое либретто для старой музыки Верди. В Большом театре замышляли постановку «Травиаты» для красных. Чахоточная кокотка должна была превратиться в комсомолку, которая умирала не от болезни, а от тяжелой классовой борьбы. Для постановки «Ромео и Джульетты» предлагали изменить классовую ориентацию героев. Ромео должен был стать комсомольцем-героем, а Джульетта — пионеркой. Их смерть — результат чудовищного классового гнета над феодальными крестьянами Вероны.
Идеологическая волна накрыла Дунаевского с головой. К написанному им фокстроту для спектакля «Мечты… мечты» на обсуждении критиков было приклеено обвинение в буржуазности. Некий пролетарский критик требовал разрешить не более тридцати двух тактов фокстрота для характеристики буржуазной музыки.
Маленькие муравьи большого идеологического муравейника слепо выполняли волю красных богов. Шла тяжелая позиционная игра. И с той, и с другой стороны играли главными фигурами красных оттенков. После смерти Ленина королей было много, а королев пока одна — товарищ Крупская.
Красные боги то и дело оглашали Кремль криками со своих бранных посиделок. Игра не прекращалась ни днем ни ночью. Недреманное око Сталина следило за возведением новой красной империи. В 1927–1928 годах благодаря тактике, разработанной Николаем Бухариным при участии Сталина, было решено перестроить деятельность отделов искусств в таких газетах, как «Правда», «Известия», «Рабочая газета», «Комсомольская правда». В секретном указании, разосланном «на места», излагалось следующее:
«1. Фактическое руководство отделами культуры должно быть поручено партийным журналистам и лишь в исключительных случаях политически проверенным беспартийным (все равно работающим под непосредственным контролем редакторов).
2. Наблюдение контрольных органов должно распространяться и на сценическую трактовку, и на оформление спектаклей, поскольку в них усугубляются, подчеркиваются или вводятся в постановку новые неприемлемые элементы».
По сути, это означало самое строгое шельмование, и какие бы блестящие рецензии Дунаевский ни получал от профессиональных музыкальных и театральных критиков, пролетарские его больно щипали и били.
Новое время требовало новой гармонии. Воздух был пропитан диссонансом, как тело человека кровеносными сосудами. Дунаевский хотел создать первый советский джаз. Рапмовцы ставили вопрос по-другому: или джаз, или симфония. В качестве третейского судьи обратились к Алексею Максимовичу Горькому, который ответил статьей «О музыке толстых» с негативной оценкой джаза. По версии Леонида Утесова, джаз в целом понравился первому советскому классику. Общее впечатление испортил один средних размеров инструмент, глиссандирующий тромбон. Когда в него дули, Горькому казалось, что бьют по барабанным перепонкам. Не будь в джазовом оркестре глиссандирующего тромбона, все могло бы сложиться по-другому.
Робкую джазовую фортуну вспугнули, как лань, и она убежала так далеко, что ее не смогли отыскать чуть ли не до рождения Георгия Гараняна. История «музыки черных» начиналась с истории поношения. Джаз был объявлен вредным, джаз назвали «музыкой толстых».
В начале 1929 года Яков Галицкий и Абрам Арго предложили Театру оперетты, которым руководил Алексей Алексеев, либретто оперетты «Полярные страсти». Действие происходило на Крайнем Севере. Девушка Инка, дочь кулака, добивается права ехать в Москву учиться. Среди действующих лиц юноша Юлай, которого Инка любит и за которого отец не позволяет ей выйти замуж, группа приехавших киноработников, а также высланные из Москвы спекулянты — отец и сын. Дунаевский согласился писать музыку на это либретто.
Художником спектакля назначили Бориса Эрдмана. Художник хотел передать на сцене холод и лед, страсть нищих и немочь богатых. В те времена декорации не писали — царствовала эпоха конструктивизма. Каждый художник стремился создать как можно более сложную конструкцию. Декорации «наращивали» в пространстве, как наращивают ногти. Использовали все, что больше подошло бы камере пыток: медную проволоку, холодную сталь, жуткого вида цветные металлы, даже поддельные ювелирные украшения, но только не холст и не краски.
Борис Эрдман поставил задачу найти способ иновационно изобразить лед. Конечно, можно было изобразить снег и лед по старинке: набросать ваты, а сверху насыпать нафталина. Но это стало бы позором. Художник попросил терпения и стал подбирать новые материалы. Параллельно шла работа над текстом. Пьеса все время украшалась новыми сценами.
Эммануил Краснянский вспоминал:
«Разрастание текста вело за собой разрастание музыки. Каждый раз принося новый номер, Дунаевский спрашивал:
— Надеюсь, всё?
Актеры каждый раз выступали с новой просьбой:
— Знаете ли, Дунечка, хотелось бы испанский танец.
— Испанский танец?! — с неподдельным ужасом кричал Дунаевский. — Действие же происходит на Северном полюсе.
— Да, — следовал ответ, — но мы придумали, что помощник кинорежиссера все перепутал и привез сюда испанские костюмы.
Дунаевскому приходилось только соглашаться. Артисты знали, на что он клюнет. На трудную задачу. Он страдал на пару с Эрдманом. Тот все искал материал, который мог бы стать на сцене льдом. Искал и обрел. Когда он показал в театре макет, в котором всё: кулисы, арлекин, падуги, ледяные горы — всё было сделано из тонкой металлической сетки, в дирекции ахнули. Сетка, освещенная в лоб электрическим светом, сверкала, как лед. И это ведь было только в макете, в малюсеньком масштабе. Можно было представить, какую фактуру, какой масштаб холода создаст эта декорация на сцене.
Завпост ежедневно притаскивал огромные рулоны панцирной сетки. Неизвестно, где он их брал. Это было чудом. Возможно, он обдирал все кровати в районе театра. Близилась премьера. Мотки сетки росли.
Наступила „генералка“. Построили декорации. Включили свет. Люди замерли. Было ощущение, будто все актеры находятся в тюрьме. Сетка поглощала электрический свет — декорации казались черными. Стало страшно.
Дунаевский пришел в полную ярость. Чуда не получалось. Выяснилось, что для того, чтобы это количество сетки засверкало, нужно усилить источники света в сотни раз. Для этого понадобилось бы чудовищное напряжение, которого невозможно было добиться. Даже во сне. Эрдман потерпел полный провал как сценограф».
Свою долю «шишек» получил и композитор.
Кстати, Алексеев сказал, что сдача «Полярных страстей» затягивается из-за Дунаевского: он постоянно переделывал музыкальный материал.
«Идет одна из последних репетиций, — вспоминал Алексеев, — Ярон закончил с оркестром свой танец и подходит к нам.
Дунаевский говорит:
— Это не пойдет.
— Что не пойдет? — удивляется Ярон.
— Этот номер, — отвечает Дунаевский. — Музыка.
Ему, оказывается, с самого начала это место не нравилось. Оно представлялось ему скучным, и сейчас он окончательно убедился в том, что это никуда не годится и не пойдет.
Ярон, задыхаясь от танца и от злости, вопрошает:
— Как — не пойдет? С тобой нельзя работать. Дирекция торопит. А у тебя одни задержки.
Дунаевский твердо говорит:
— Никакой дирекции и никакой задержки. Завтра принесу.
И действительно, новый танец оказывается веселей, эксцентричней.
Григорий Ярон кричит Дунаевскому:
— Вот видишь! Лучше. А ты орал: дирекция — задержка.
Дунаевский:
— Я?
И начинается словесная потасовка».
В 1929 году во время работы над «Полярными страстями» наступила новая полоса в жизни композитора. В дело вмешались маленькие человечки с пухлыми щечками, вооруженные луком со стрелами. Подробности нашествия этих пухлых человечков в письме самого Дунаевского от 28 августа 1929 года.
Летом он отправляет свою гордую дворянку Бобочку в ее «родовое имение» — домой в Андреевку. Дунаевский, оставшись один, тут же попадает в «историю». «Увлекся», оказался «жертвой». Да еще и сам рассказал обо всем Клавдии — сестре Зинаиды.
Интрига запутана, да дело вовсе и не в ней, а только в силе переживаний. В душевной смуте, которая унесла покой. Говорить об этом было бы вовсе ни к чему, если бы все это не стало тем «сором», из которого рождались волшебные мелодии. Любая душевная травма не остается не замеченной вдохновением. Поэтому приходится об этом вспоминать.
Оставшись один, Дунаевский увлекся актрисой Лидией Петкер, женой актера Павла Поля, которая работала в Театре сатиры. Целый день вместе — работа, вечером — отдых. И при этом Дунаевский — влюбчивый, эмоциональный — один. В какой-то момент он поддался миражу, очарованию, а затем имел неосторожность рассказать об этом Клаве. В ответ Клава написала обо всем сестре в Андреевку.
Бобочка прислала Исааку Осиповичу гневное письмо, требуя объяснений. Дунаевский срочно пишет ей «покаянное» письмо:
«…Бывают, конечно, всякие настроения, и им, пожалуй, иногда следует давать выход наружу. Но это понятно лишь тогда, когда видишь друг друга, когда можно немедленно возразить, опровергнуть ненужные слова. Ты мне уже писала письмо, безусловно, под дурным настроением и упустила из виду, что должно пройти не менее восьми дней, чтобы до тебя долетели мои ответные слова. Может быть, тебе доставляет удовольствие вариться в глупых подозрениях. Про себя этого не скажу. Так вот, моя родная, несмотря на твои все письма, моя любимая, единственная, видимо, тебя очень легко столкнуть в яму недоверия и подозрения. Это только лишний раз доказывает, что ты не очень слепо мне веришь. Да и как тут верить человеку, у которого такое ужасное прошлое, который даже при жене целые дни, вечера пропадает у женщин. Легко вообразить, каков он в отсутствие жены.