упал рабочий с характеристикой «очень честный человек», который сначала спивался под влиянием своей жены. Потом подвергался разложению под звуки фокстрота. А в заключение на сцене появлялся черт, который утаскивал его на тот свет. Когда их похвалили, они приняли обязательство написать еще четыре такие же агитки. Их пример был очень популярным в то время в среде профессиональных идеологов.
В качестве негативных героев выбирали отъявленных пьяниц и хулиганов. Вот агитка, рекомендованная для празднования 8 Марта. Рекомендованный жанр — «живая газета». Главный герой — Ванька-Хлюст, хулиган, бабник и пьяница. Текст, который он произносит:
На какой мне рожон тяжесть брачную несть,
Ведь достаточно жен у приятелей есть.
Рапмовские драматурги соревновались в придумывании текстов. Сохранились многие перлы того творчества:
У Петра на сердце клякса — милка осрамилася,
Не дошли еще до загса — двойней разродилася.
Наиболее дальновидные деятели партии пытались исправить положение. Эта борьба напоминала детектив, до которого голливудским сценаристам надо было еще расти и расти.
«Мягкий как воск» Бухарин, теряя власть политическую, еще имел довольно сильное идеологическое влияние. Перед Сталиным стояла совсем другая задача. Ему было необходимо поставить под контроль все идеологические группировки, подчиняющиеся его противникам. Например, в Ленинграде ощущалось сильное влияние Бухарина. С другой стороны, кто-то поддерживал Каменева и Зиновьева. Довольно много сторонников было у Троцкого.
В конце 1920-х годов в газетах стали появляться сообщения о разбушевавшейся стихии, чуждой советскому зрителю. Кто-то придумал лозунг: «В бой против похабщины!» Все это совпало с началом первого устрашающего судебного чистилища: делом вредителей. 58 донбасских инженеров предстали перед судом по обвинению во вредительстве и саботаже против молодой Республики Советов.
«Опытным участком по контролю за смехом» сделали город Ильича. Ленинград к тому времени был Меккой искусств. Там вспыхивали и довольно скоро угасали различные художественные объединения и группировки. Там чудили Даниил Хармс с Константином Вагиновым и Введенским. Город был большой грядкой, на которой произрастали различные «измы». Кому-то они нравились.
В Москве дрались за власть, в Ленинграде пожинали плоды этой власти. Пытались удержать неумолимо катившийся в пропасть милый Серебряный век с помощью изящных преданий, организуя литературные вечера, кружки, объединения, вовсю пользуясь теми уловками, которыми пользовались еще в прошлом веке, и не знали, что все эти литературные игры с каждым годом становятся все опаснее.
Говорили, что одним из авторов идеи пролетарского мюзик-холла был еще Николай Бухарин, а до отставки с поста наркома просвещения — Анатолий Луначарский. В результате Сталин посчитал, что это вражеская акция. Весной 1928 года в Ленинградском обкоме партии был поставлен вопрос об открытии в городе государственного мюзик-холла. Мюзик-холл с его агитками, которые на профессиональном языке назывались обозрениями, приравняли к цирковому искусству и передали в ведение Центрального управления госцирками. В резолюции закрытого заседания обкома партии указывалось: «Нужно принять все меры по созданию сатирического искусства для рабочих и крестьян».
Билеты приказали распространять преимущественно среди тех, кто в мюзик-холл ходить не хотел: среди рабочих. Им специально предоставляли 45-процентные скидки. 60 процентов всех билетов распространяли в рабочих организациях. Там билеты оседали в профкомовских сейфах. Зато по кассе проходил аншлаг, а зал был пустой. И в отчетах публика значилась в основном пролетарской. Это называлось ее «оздоровлением». Главными зрителями мюзик-холла являлись нэпманы.
Посоветовавшись со специалистами (хотя на самом деле посоветовались только с Таировым и Мейерхольдом), решили, что надо продвигать в массы жанр обозрений. Сатирические обозрения, по мнению Платона Михайловича Керженцева, были лучшим средством против пропаганды и распространения капитулянтства и комчванства.
Существует еще одна версия о том, как относились большевики к юмору, рассказанная Леонидом Утесовым.
После концерта Утесова подзывает к Керженцеву его помощник:
«— Товарищ Утесов, можно вас на минуточку? У нас тут спор с Платоном Михайловичем.
Я подошел, меня пригласили сесть.
— О чем спор?
— Да вот, Платон Михайлович не любит эстраду.
— Как же так, Платон Михайлович, вы нами руководите и нас же не любите. Странное положение.
— А я и не скрываю, что считаю эстраду третьим сортом искусства.
— Думаю, что это взгляд неверный.
— Да нет, думаю, что это взгляд нормальный.
— А ведь Владимир Ильич был другого мнения об эстраде, — не скрывая гордости, сказал я.
Керженцев, наклонившись ко мне, спросил с угрожающими нотками в голосе:
— Откуда вам известно мнение Владимира Ильича по этому поводу?
— Ну как же, в воспоминаниях Надежды Константиновны Крупской написано по этому поводу, что в Париже они часто ездили на Монмартр слушать Монтегюса. Я думаю, вы знаете, кто такой Монтегюс? (Гастон Монтегюс — популярный французский комик. — Д. М.)
Керженцев нашелся с насмешкой:
— Да, но вы же не Монтегюс.
— Но и вы не Ленин, Платон Михайлович, — сказал я самым вежливым тоном, попрощался и ушел».
Создали мюзик-холл по-большевистски — «на чужих костях». Отобрали помещение у Оперного театра, располагавшегося в бывшем Народном доме. Существовавшую в нем труппу оперных певцов распустили. Кстати, в этой труппе было двое, наверное, единственных в мире оперных певцов-лилипутов. Им органично предложили перейти в мюзик-холл и даже выдали пайки.
Директором нового театра был назначен Даниил Яковлевич Грач, человек известный в театральных кругах, большой любитель женщин, веселого искусства и чрезвычайно самолюбивый. Но кто в искусстве не без греха? Он был замечательным примером человека, который свою любовь к жизни умеет превращать в любовь к работе.
Для контроля над репертуаром создали художественно-политический совет. В худсовет нового театра с решающим правом голоса пригласили Леонида Утесова. Его путь к тому времени представлялся стороннему наблюдателю чрезвычайно извилистым и тернистым, несмотря на славу. Он мог петь в оперетте и делал это неплохо — но не стал. Был неплохим хоровым дирижером — и не смог. Слишком любил джаз. Все, что было устаревшим, казалось ему скучным и неинтересным, как разговоры о длине юбок. В конце 1920-х годов, когда лозунг о всеобщей коллективизации уступил место лозунгу «Кадры решают все», Утесов становится одним из нужных и необходимых советской эстраде кадров.
Исаак Дунаевский писал, что «театр возник при почти полном отсутствии репертуара для такого театра, а вследствие позднего времени организации не могли привлечь достаточно квалифицированных актерских и режиссерских кадров. Нужно было все начинать заново, объединять вокруг театра драматургические силы, которые по прежней своей работе зарекомендовали себя как мастера малых драматических форм. Нужно было вообще заново пересмотреть позиции театра, который принципиально должен был отличаться от дореволюционного. Наконец, вследствие новизны дела театр должен был научиться серьезно изучать зрителя, определять его вкусовые ощущения и правильное репертуарное направление».
Идеологическая машина только еще настраивалась: не всем событиям могли придать нужную характеристику. Например, осенью 1927 года шахматный матч между Александром Алехиным и Раулем Капабланкой, закончившийся победой Алехина, прошел почти без идеологической обработки.
Из Ленинграда могла получиться «теплица джаза». В разгар пролетарских чисток и сбора взносов в общество молодых авиаторов Осоавиахима[20], роста ассоциаций пролетарских писателей, музыкантов, художников и создания уникального социалистического «новояза» Утесов нашел необходимую ему атмосферу, в которой могли прижиться его мечты о новой советской музыке. И помочь в этом ему мог только Дунаевский. Он был из среды создателей новых мифов.
Леонид Утесов интуитивно понимал, «чтобы дать джазу прописку, надо „поженить его на советских правилах“». «Западные джазы у нас не очень прививаются», — говорил Утесов Дунаевскому как более опытный в общении с власть имущими. Многие белые люди в душе оказались неграми. Можно сослаться на закон живописи, чтобы объяснить неприязнь большевиков к джазу. Черный цвет плохо смешивается с красным. Тем не менее музыканты из числа наиболее преданных этой новейшей музыкальной гармонии тихонько «лабали», «диссонировали», «скрипели» новой гармонией по ресторанчикам и полуподвальным кафе, каким-то образом сохранившимся со времен расцвета нэпа.
Утесов с присущей ему энергией и уверенностью неофита принялся за организацию первого в Ленинграде джазового коллектива. Джаз был его «станцией». Ехать дальше ему не хотелось. «Пора было слезать и распаковывать чемоданы», — как тогда говорили люди с одесским чувством трагического. «Если вы хотите, чтобы джаз не пошел на самотек, уступите ему дорогу», — шутил Утесов, чувствуя, что старый Питер на короткий миг становится филиалом Одессы. Даниил Грач, который получил разрешение от Ленсовета создать в Ленинграде «смешной театр», был человеком расторопным, понимающим, чего «хочут» художники.
Он распустил среди актеров слух, что в новом театре будут очень много платить. Одними из первых на эту удочку попались молодые артисты, но в проекции — уже народные: Николай Черкасов и Борис Чирков.
Сам Утесов рассчитывал на свою популярность и приятельские отношения со многими видными функционерами, например, с тем же товарищем Керженцевым. Он говорил афоризмами, предлагая разные пути проталкивания джаза: «Чтобы джаз был у нас, его нужно повернуть в нужном направлении. Есть только одно направление, которое всем нравится, — это когда вкусно». То, что в среде умных людей называлось «синтезом», Утесов называл «винегретом».