ортили композитору настроение. Чтобы как-то приободрить самого себя, он поцеловал руку Наталье Николаевне.
— Так, значит, придете? — спросил он.
— Приду, — тихо ответила женщина. И моментально оказалась смытой толпой.
Исаак Осипович не спеша двинулся к машине. Через секунду его увидел Казарновский и заспешил навстречу. Он поздоровался с композитором за руку и гостеприимно распахнул дверцу сверкающего «четвероногого друга».
Наталья Николаевна сидела в концертном зале филармонии и слушала концерт симфонического оркестра. За дирижерским пультом стоял тот самый попутчик… из поезда.
Она разделила приглашение с подругой, та опоздала, в результате они прошмыгнули в зал, когда музыка уже играла… Капельдинерша на указанные в билетах места их не пустила, и они уселись в задних рядах — на чужие, когда кончалась увертюра к его оперетте «Небесные ласточки», которой Дунаевский открыл свою программу в Москве. Оперетта была, конечно, не совсем Исаакова. Это была его обработка музыки Эрве, с которой он познакомился еще в Харькове.
Полутьма зала не успокаивала. Наталье Николаевне казалось, что он — этот попутчик при ее неловком появлении обратил на это внимание, как шумно она входила, заметил, что опоздала, понял, что проявлена неделикатность. Не объяснить же, что во всем виновата подруга, которая не смогла рассчитать время, так как ехала чуть ли не из Кунцева… на еще ходивших извозчиках, потом на трамвае. И вот теперь Наталья не могла понять, сколько пропустила. Оркестранты почему-то начали пересаживаться, добавляя новых участников с какими-то диковинными, доселе невиданными инструментами. Те, кто играл на скрипках и альтах, со скрежетом сдвигали стулья к середине словно стадо, которое напугал грозный пастух.
Она никогда еще не слушала музыку с таким ощущением, будто все исполняется исключительно для нее. Четыре трубы на заднем плане, ряд скрипок и виолончелей, длинная шеренга сверкающих труб, ослепительных, как огни электросварки, за ней другая шеренга — тромбоны, два полукруга контрабасов, аж целых четыре арфы. Все так величественно, что казалось жутковатым. Огромный оркестр заполнял просторную сцену Московской филармонии от одного края до другого, точно черная птица, которая из-за своих гигантских размеров не способна подняться в воздух, но желая напугать врагов, раскинула крылья во всю ширь, воинственно выставив разинутый клюв — залитое светом пустующее возвышение дирижера.
Оркестр, наконец, прекратил какофонию звуков, напоминавшую хриплый кашель больного чахоткой, который с третьего раза прокашлялся. Свет в зрительном зале померк, и на возвышение стремительной походкой, немного по-военному сгибая ноги в коленях, устремился человек. У него был ладная фигурка. И фрак, напоминающий птицу. Двигался он так, будто что-то влекло его к себе, как магнитом, что-то невидимое, что находилось даже не на дирижерском возвышении, а совсем близко от его груди, на уровне солнечного сплетения. Подчиняясь внезапному моменту, а может быть, ощущая восторг, который кругами исходил от вновь появившегося на сцене, сидящие в первых рядах начали аплодировать, следом за ними захлопали и сидящие на галерке. Наталья Николаевна спохватилась. Попутчик, казалось, слышал даже ее дыхание. От волнения она яростно застучала ладонью о ладонь. Слушатели слева и справа подхватили ее звук и начали повторять на свои лады, все громче, так что Наталье вдруг показалось, что хлопают именно ей.
Стало хорошо, почти радостно. Ей даже виделось, как она стоит рядом с этим загадочным пассажиром и улыбка делала ее и без того тонкие губы еще тоньше, точно совсем стирая с лица. Аплодируя, зрители выманивали дирижера, как охотники хищника. Появившись в желтых лучах света, он, словно лев, стал передвигаться быстрее. Фалды фрака колыхались. Удивительно, как изменилось ее зрение. Она будто бы видела его под микроскопом. Могла с последнего ряда рассмотреть его улыбку. Улыбка была детская, обеззараживающая. Взмахом рук купейный попутчик поднял своих оркестрантов на ноги. Быстрое, как пуля в ствол, движение руки при рукопожатии с концертмейстером, шаг в воздух — на возвышение, поклон и вот оно — тайное: финальный жест. Попутчик из поезда широко раскинул руки, точно его собирались распять, а потом вздернул подбородок, упиваясь радостью музыкантов, их чудесным к нему доверием.
Гул аплодисментов затих. Загадочный мужчина замер над партитурой. Поднял палочку, словно запуская работу сложнейшего механизма, и музыканты — уже только детали неясной слушателям громадной машины по производству звуков взялись за инструменты, расправили плечи, а попутчик, вытянув вперед руки ладонями вниз, замер, будто колдун, завораживающий свою армию пассами. Публика тоже застыла, Наталья Николаевна даже перестала дышать.
Все ее чувства были сконцентрированы на кончиках пальцев таинственного соседа по купе. Конечно, не на всех: почему-то только на пальцах правой руки. Левая бровь задергалась. Она сама почувствовала себя инструментом. Тело напряглось. Чуть-чуть — и она в ответ на зов трубы полетит как грозная валькирия, пугая саму себя. Она уже не замечала, где находится… ощущала вокруг анатомический театр, среди смутно белеющих тел, которых покидали души, уходя во тьму, оставляя безмолвствующий, залитый светом оркестр. Она даже двинула левой ногой, переходя в третью позицию, оркестр ожил, ее правая нога подтолкнула левую следовать за музыкой, скрипки запиликали что-то предвещающее сладкое пробуждение, которое выпадает два-три раза за жизнь. Вся широкая долина оркестра в том месте, где торчали разного рода трубы, заговорила спокойно, безмятежно, одной большой ладонью звуков выжимая тишину изо всех уголков этого бессмысленно внимающего зала. И тут на ноте соль в общее звучание инструментов вплелось соло альта со звуком резким, блестящим и острым, как огромная коса.
Наталья Николаевна никогда в своей жизни не слышала такого обольстительного звучания, полного понятного только ей смысла, словно все человечество собралось для того, чтобы вместить в эту гармонию свою веру. Птица, которой прикинулся оркестр, вдруг раскинула крылья и взлетела, унося звуки за собой. Наталья невольно ухватилась за руку подруги. Подруга наклонилась к ней, точно дерево на ветру:
— Ты уверена, что это он?
— Конечно он!
За спиной у них укоризненно кашлянули.
— И что, ты ему все рассказала? Все-все?
— А что тут такого? Я же не знала, что он пригласит меня сюда.
— Ты должна обязательно зайти к нему после концерта. Обязательно. Поблагодарить. Если ты этого не сделаешь, будешь последней дурой.
— Я… но ведь это неудобно. Он, может, не ждет.
Громко ударили в тарелки. Исполняли новый отрывок.
Наталья Николаевна в этот момент все для себя решила.
…Итак, в его жизни свершилась перемена. Он сам толком не отдавал себе отчета в том, как это произошло. Но его тянуло к Наталье Николаевне, и бороться с этим было невозможно. Он стал с ней встречаться. Этого каким-то удивительным образом требовала не столько его мужская натура, сколько музыка, сидящая в нем. Он завороженно слушал, как в нем расправляет крылья огромная волшебная мелодия, и ему было это приятно. Мелодия выливалась — и сразу становилось очень пусто и требовалось наполнить душу снова. А для этого нужно было свидание. И было это все необратимо.
Хуже всего стало тогда, когда Зинаида Сергеевна это почувствовала. Исаак Осипович пробовал отшутиться, а потом понял, что бесполезно. И сердцем завладела другая, уже ноющая музыка, она проходила через самое сердце и распиливала его пополам. Можно было назвать это страхом, но Исаак Осипович знал, что это не страх. Они смотрели друг на друга и молчали.
Дунаевский по-прежнему вел жизнь курсирующего парома между Москвой и Ленинградом. Приезжая в Ленинград, шел встречаться с Натальей Николаевной, одновременно разрываясь от желания прижать к себе Зинаиду Сергеевну.
Он искал повод все разорвать, отречься, но Наталья Николаевна его ни о чем не просила, ничего от него не требовала и, может быть, поэтому чем-то притягивала. По всей видимости, в ее сознании не было ничего корыстного. Они просто наслаждались обществом друг друга, полагая, что каждый откроет про другого какую-то бесценную истину, которую друг без друга им никогда не познать.
Иногда он приходил к ней в дом, когда там находился ее муж — инженер. Это было тяжело для всех троих. Но Исаак Осипович на какой-то непонятной ему самому струне шутил, смеялся, обволакивал всех своим задором и умом, словно был факиром. Он как будто постоянно к чему-то прислушивался, и окружающие его люди это чувствовали, поэтому говорили тише, не приставали с вопросами и ждали, что скажет и как поступит он сам. А он сидел с Натальей Николаевной и ее мужем, хотя внешне был в квартире своих друзей. Зинаида Сергеевна каким-то образом знала, куда он направляется, знала и молчала.
Незаметно зима кончилась. Наступила весна. В каждой советской семье говорили о летчиках-спасателях Анатолии Ляпидевском и Михаиле Водопьянове, которые со льдин спасали людей с затонувшего «Челюскина». Красавец «Челюскин» — пароход, построенный в Дании в назидание Западу, — оказался смертником. Он был затерт льдами и затонул. Команда корабля вместе с пассажирами чудом высадилась на лед. Целых два месяца к ним не могли пробиться спасатели. Наконец только в апреле двое отважных летчиков осуществили прорыв. Сталин повелел учредить звание Герой Советского Союза. Его первыми обладателями стали А. В. Ляпидевский и М. В. Водопьянов.
В музыкальном мире это вылилось в обязательную пошлость. Кто-то предлагал Дунаевскому написать героическую кантату о спасении моряков. Понемногу в сознании читателей газет, а только они были подвержены этому странному мозговому разложению, летчики стали полумифическими крылатыми существами, о которых надо было слагать песни.
Пароход «Челюскин» уютно лежал на дне океана, а неприятности происходили в жизни композитора. В «Красной газете», выходившей в Ленинграде, появилась разгромная рецензия на кинофильм «Дважды рожденный». Музыку не то чтобы ругали, но как-то и не хвалили. Режиссер Эдуард Аршанский собрал хорошую команду талантливых людей: Михаила Царева, Бориса Бабочкина, а фильм не удался.