Это были составляющие какой-то одной, не очень удачной для Исаака Осиповича шахматной партии. Ее результаты странным образом отражались не только на жизни самого композитора, но и на жизни всей страны, более того, связывали воедино, в одну причинно-следственную цепочку разномасштабные явления.
11 мая все газеты вышли с сообщением о смерти одного из самых кровавых людей революции — Вячеслава Менжинского, председателя ОГПУ. Его смерть от апоплексического удара стала естественным итогом его деятельности — мрачной и настоянной в крови невинно убитых и загубленных им людей. Все это только усугубило ощущение, что в воздухе витает грозная мелодия, как начало новых гонений.
Лично Исаак Осипович ни о каких гонениях не думал. В конце мая он снова уехал в Москву. Ему надо было свидеться с Александровым. В Москве он принял решение объясниться с Бобочкой. Это было необходимо им обоим.
В столице дни и ночи шли проливные дожди. Когда в Ленинграде была сильная гроза, из Москвы телефонных заказов не принимали. Радиолинии не выдерживали, звук глох прямо в проводах, не успевая попасть в уши. Мелодия тишины поглощала звуки сбивчивой человеческой речи.
Душа требовала покаяния. Ему надо было сочинять. А сочинялось тяжело. Своим гонцом он решил сделать письмо. Для него это была «книга любви и нежности». Молчание не помогало, слишком много существовало совместных дел.
Во-первых, для двухлетнего сынишки срочно требовалась дача. На строительство не хватало денег. Можно было только снимать. Стали искать подходящие места. Первоначально остановились на Сиверской. Долго не могли решить: годится или нет. Второй вариант — дача товарища Баранова, знакомого Исаака Осиповича, в деревне Прибытково. Он дядька добрый, услужливый.
Дунаевский просил Баранова позвонить или заехать к Бобочке с известием об окончательном решении насчет дачи. Баранов не заехал. Тогда Исаак Осипович посоветовал Бобочке самой найти Баранова. Место его службы было известно: контора «Гипромес» на Невском проспекте рядом с рестораном «Инкат».
Сам он с конца мая опять безвылазно сидел в Москве. Работа делалась колоссальная. Они с Александровым опять озвучивали каждый эпизод, монтировали, снова переозвучивали. Он переозвучивал какие-то куски с оркестром. Волновался за Бобочку: испытывает ли она нужду в деньгах? Все время работы над «Веселыми ребятами» в Москве в мае постоянно телеграфировал Константину Аренкову — секретарю горкома композиторов, чтобы тот поспешил перечислить на его сберегательную книжку тысячу рублей. Просил Аренкова позвонить Бобочке, чтобы сообщить об исполнении.
Как назло, к маю 1934 года Кинокомитет еще не заплатил Дунаевскому за «Веселых ребят», хотя работа была принята. Сумма ожидалась очень крупная. Сама собой, от предвкушения решения многих проблем родилась запасная стратегия: если подведет Аренков, он тут же пойдет к Шумяцкому, все ему объяснит, расскажет про положение — и тот прикажет перечислить.
Как всегда бывает после длинной и напряженной творческой работы, пришла вторая волна вдохновения, даже когда это было уже не нужно. В ушах стоял какой-то грохот, какофония звуков настраивающегося перед решающей записью оркестра. Когда он писал Бобочке, звук куда-то исчезал — становилось тихо и спокойно. Но в письмах была буря. Все меньше разговоров о любви и все больше о деньгах.
Какие проблемы занимали композитора? Самые тривиальные. Гений жил как обычный человек. Бесконечные разговоры по междугороднему телефону, которые надо было вовремя оплатить. Потом не пропустить срок получения продуктовых карточек — их отменят только через год. При этом надо было не забывать о самом ужасном — о фининспекторе — заплатить налоги. Налоги надо было платить в Ленинграде, Дунаевский опасался, не пристает ли фининспектор к Бобочке. Окончательно свою работу над «Веселыми ребятами» планировал завершить 27 мая.
Но все эти заботы не заслоняли самую главную — он хотел построить, навести мостик между их душами — между ним и Бобочкой. Он прямо писал об этом в письмах. Он каялся. Он все про себя понимал. Но было нелегко не только ему. И он хотел себя объяснить, чтобы заслужить право на снисхождение. Дунаевский знал, что его музыка — это серьезное оправдание.
«Я знаю, что причинил тебе много страданий и неприятностей, — писал он Бобочке. — Но все-таки мне хотелось бы надеяться, что я сохраню твое отношение хотя бы как к отцу твоего сына».
Это была грустная реальность. «Неужели не находится времени черкнуть пару слов о себе, о мальчике?» — взывал Исаак Осипович в своих письмах. Зинаида Сергеевна наказывала за Наталью Николаевну молчанием. Чтобы было легче, пропадал в бесконечных киноэкспедициях.
В первой половине 1934 года он понес много утрат. Самая страшная — умер его отец. Известие о его кончине настигло Исаака Осиповича в тот момент, когда он записывал музыку к самому смешному, эталонному фильму советского кино. А потом заболел он. Сказалась трагедия. Все откровенно изложил Бобочке.
«Я физически и морально страдал. Я перегружен громадной работой. И мне казалось, что маленькая доза твоего участия или внимания не составила бы для тебя особого труда или усилий над собой», — писал он.
В каждом письме Бобочке он специально делал приписки для сына — более разборчивым почерком. И хотя Геничка еще не умел ни читать, ни писать, эти письма были адресованы именно ему:
«Мальчик мой, маленький, любимый мой!
Мое солнышко, крошечка!
Я так истосковался по тебе, галлюцинирую тобой. Ты мне снишься. Твои глазенки улыбаются мне. И мне самому хочется и плакать, и смеяться. Знай, мой сыночек, что нет в мире ничего сильнее моей любви к тебе. И никто, никто не может ни на одну йоту заставить меня забыть тебя. Только я не умею выражать этого. Твой покойный дедушка любил нас очень сильно и никогда в этом не сознавался. Но мы об этом знали, ибо он для нас отдал свою жизнь, свои силы. Под впечатлением напряженности от работы вдали от тебя и твоей мамы, под впечатлением смерти моего отца я притупил свое внимание, я отвлекся от моих старых „страданий“. Но порой я подумаю об этом, и сердце мое тоскливо сжимается. Не хочется верить, что мы с тобой будем разлучены. Не хочется верить, что мой дом не там, где твоя колыбелька.
Но Боженьки мой, что же мне делать! Иду по другой дороге, иду все дальше и дальше, прошел этот путь своими слезами, страданиями. Поймешь ли ты это, когда вырастешь? И простишь ли ты своего папу, который очень страдает за тебя, за мамочку твою, за себя? Который не видит цели, не видит больше смысла ни в чем, кроме любви к тебе. Любви громадной, единственной, святой и неподкупной. Знай, самым моим большим счастьем будет тот день, когда судьба освободит меня от всех человеческих соблазнов и я приду к твоей кроватке освобожденный, принадлежащий тебе навсегда…
Бобонька, если карточка нашего мальчонки готова, немедленно вышли. Если нет, вышли старую. Прости меня за мои извинения, может, они тебе неприятны».
Он приехал к ней неожиданно — на дачу на Сиверской. Хотел порадовать симфонической увертюрой к «Детям капитана Гранта». Они заперлись вдвоем и долго говорили. Назад вышли, держась за руки. Они продолжали разговор, ведомый только им.
— Ну и хорошо, — сказала она, — значит, можно начать все сначала?
Они говорили о жизни, которая уже не казалась Исааку Осиповичу мрачной.
«В стране, где мои песни распевает каждый встречный, я не могу себе позволить думать только о музыке», — мог бы сказать Исаак Осипович. Но такие вещи Дунаевский не говорил никогда, даже негодуя.
Он опустил партитуру на пол, подавив мимолетное опасение: можно ли вот так, без присмотра, оставить ноты на полу в какой-то избе, и, рывком поднявшись со стула, шагнул к жене, обнял, прижался щекой к щеке, говоря:
— Что еще за чепуха такая? Конечно, нужно! Поедем пообедаем в городе.
Это было его неизменное средство избежать горестей, которые не поддавались сублимации с помощью дирижерской палочки.
— Но ведь дома обед уже… — Она отступила на шаг, она колебалась.
— Нет, нет и еще раз нет, — деспотически прервал он ее. — Ступай оденься. Мы едем обедать в город.
Яркий свет, нереальный блеск пустых еще тарелок, люди в зале, переглядывающиеся, узнавшие знаменитого композитора. Событие в их жизни, о котором будут вспоминать завтра, и через неделю, и, может быть, через год. Воспоминание об этом вечере будет поддерживать их в безрадостную минуту, будто сам Иоганн Штраус явился посидеть среди них. Скрытая ирония и печаль легли маленькой складкой в углу его рта. Он окончательно пришел в себя. Но образ Зинаиды Сергеевны не отпускал. Наталья Николаевна куда-то отступила. Это было открытием для Исаака Осиповича.
В августе 1934 года, еще до выхода, фильм «Веселые ребята» показали в программе лучших советских фильмов на Втором международном кинофестивале в Венеции. Как всегда, на «праздник жизни» поехали Григорий Александров и Борис Шумяцкий, а Исааку Дунаевскому достались тяжелые рабочие будни. Шумяцкий очень постарался сделать все возможное, чтобы советские фильмы были замечены на биеннале. В дело пошли не только художественные средства, но и политические. С помощью дипломатии, нажав на нужные пружинки, советские люди в смокингах добились самого главного — золотого кубка за представленную ими в целом кинопрограмму. В круглых металлических коробках с кинопленками назад в СССР на замшелом «кукурузнике» улетали фильмы-победители: документальная лента «Челюскин» (музыку к которой отказался писать Исаак Дунаевский), «Гроза» Островского режиссера Владимира Петрова, «Петербургская ночь» Григория Рошаля и комедия «Веселые ребята» (в европейском прокате ее назвали «Москва смеется»). Левацки настроенная часть жюри восторженно отзывалась обо всех фильмах. Естественно, что «Веселые ребята» понравились больше всего. Назад вернулись победителями.
Шумяцкий лично доложил об успехе Сталину. В докладе, как мог, выпячивал достоинства каждой ленты, а «Веселых ребят» — особенно, надеясь, что ее создание вменят ему в заслугу. Фильм одновременно был и его надеждой, и козырным ходом.