Сталин принял лестное сообщение о победе советского кино, но в скобках заметил: «Это, конечно, хорошо, что наше киноискусство побеждает, товарищ Шумяцкий, но было бы гораздо правильнее, если бы оно заграничной публике не нравилось, потому что это искусство пролетариата».
Шумяцкий намек понял. В Кинокомитете было решено не давать однозначной государственной поддержки картине, что тут же отразилось в жизни. Нарком просвещения Бубнов в сентябре, давая какое-то интервью «Правде», публично обрушился с резкой критикой в адрес картины.
14 октября 1934 года в театре Дунаевского встретили ошеломляющей новостью. Концертмейстер театра Яков Спивак отвел его в сторону и, заговорщически округлив глаза, сказал: «Слышали, говорят, что Собинов, возвращаясь из Риги, умер в поезде. Сердце». Дунаевского взволновало это сообщение. Даже безотносительно Собинова. Какая-то угроза почудилась в нем. Но не поверил, списал все на нервы и на то значение, какое придавал Собинову. Собинов был легендой, как к нему ни относись.
На следующий день Дунаевский прочел об этом в «Известиях». Про поезд, правда, ничего не сообщали, просто написали, что Собинов умер в Риге. Как раз накануне Александров известил Дунаевского, что «Веселых ребят» собираются везти в Ригу показывать буржуям. Рижские прокатчики потребовали дать фильму другое, более коммерческое название. Тогда Александров придумал название «Скрипач из Абрау», которое всем понравилось. Дунаевский захотел поехать в Ригу вместе с фильмом и поклониться праху Собинова. Но его снова не пригласили на зарубежную премьеру. А потом все закрутилось, завертелось, и страх пропал. Затаился. Дунаевский о нем забыл.
В середине октября из Москвы позвонил поэт Михаил Гальперин.
— Дунечка, давайте тряхнем стариной, — гундосил он по телефону. — Я недавно перевел на новый лад «Тартюфа».
Дальше шла радостная тирада о поэтическом творчестве и о преимуществе писателей перед музыкантами. Дунаевский вспомнил, как подобными переделками он занимался в 1920-х годах. Собственно говоря, это была мода тех времен.
Главный герой Оргон — представитель буржуазии, владелец фабрики. Гальперин придумал, что действие происходит в цехе. Любовная коллизия уступила место производственным отношениям рабочих парней и девушек. Мольеровскую любовь свели к унылому продолжению рода. Чтобы как-то изобразить XVIII век, решили венчать, причем сцену венчания Гальперин сделал остросатирической, политически грамотной — прямо в цехе. Поп размахивал цепью от крана, купелью служил металлический чан.
Пьесу поставили в Театре им. Моссовета. На премьеру пришли скучающие от простой пролетарской действительности лощеные европейские дипломаты. СССР только год как установил дипломатические отношения с Америкой. Начиналась новая светская жизнь.
Скандал разразился неожиданно. Французское посольство в полном составе покинуло спектакль после второго акта, оскорбленное сценой католического венчания в цехе. Гальперин этим раздражением был доволен и имел смелость предложить свой сюжет в Питер. Но им никто не заинтересовался.
Пришло сообщение, что «Скрипач из Абрау» с успехом принят в Риге. Вместе с этим известием Даниил Грач принес адресованную лично Исааку Дунаевскому весточку от известного эстрадного артиста Константина Сокольского. «Дореволюционный элемент» просил разрешить записать пластинку с песней «Как много девушек хороших», которую блистательно исполнил Утесов. Дунаевский был польщен. Сокольский обещал, что запись будет великолепного качества — на рижской студии «Бонофон». И что было совсем немаловажно, предлагал хорошие гонорары.
Дома Зинаида Сергеевна сказала, что они стали лучше жить.
— Как ты это заметила? — спросил Исаак Осипович.
— Соседи чаще просят одолжить денег, — ответила Зинаида Сергеевна.
Как-то позвонил Александров, гогочущим голосом сообщил, что Шумяцкий обещал ему выпустить конфеты, на обертке которых будет надпись «Веселые ребята», а еще он обещал выпустить папиросы.
Исаак Осипович пошутил:
— Ну и дыму же будет от нашего кинофильма.
Перед ноябрьскими праздниками в Ленинград приехал предлагать свои пьесы Александр Корнейчук. К тому времени «Платоном Кречетом» он уже завоевал МХАТ. В Ленинграде пришел в Театр музкомедии и стал читать пьесу по-украински. Дунаевского это поразило.
Артисты наклонялись к Исааку Осиповичу и беспрестанно спрашивали: «Это какое он слово сказал, что он имел в виду?» Дунаевский, выросший на Украине, считался знатоком украинского языка.
Пришла радостная весть о том, что перечислили деньги за «Веселых ребят». Вдвоем с Зинаидой Сергеевной они стали подумывать о машине. Иметь четырехколесное диво было очень соблазнительно. Мешало только одно очень неприятное обстоятельство. Реакция композитора оказалась «неправильной для вождения». Каждый столб был его. Не получалось. Пришлось согласиться с тем, что машину им не водить. Зинаида Сергеевна утешала, говорила, что очень неудобно ездить самим. Тогда же Исаак Осипович пообещал, что если машина будет, то обязательно вместе с шофером.
В театр через парадные двери вошел авторитет Дунаевского. Об этом велеречиво сообщил Утесов. Грач говорил обратное: «К нему в кабинет ходят все, кому не лень. Он сделал из своего кабинета настоящий актерский клуб». Все это устраивало Исаака Осиповича. После шумного московского Театра сатиры, где его преследовали слухи, здесь все казалось родным и близким. Это был вариант игры, любимой Александровым. Все время какие-то разговоры, анекдоты, смешинки — перемыв костей. Когда Исаак Осипович выходил, перемывали косточки ему. А как только входил — Утесову, если того там не было. Как граммофонная пластинка: по одному кругу. Мол, евреи уже совершили все свои ошибки, и вот только анекдоты еще остались им в удел.
Исаак Осипович знал, что его преследует шутка Алексеева. И еще он знал, что, позволяя подобное в своем кабинете, он ни в коем случае не становится ближе этим людям, просто он позволяет быть всем веселым. Композитор не пугался демократизма и не обижался на смешное прозвище, если оно было талантливым. Он не любил только дешевого панибратства и фамильярности.
Однажды к нему постучался капельдинер театра, сказал, что написал музыкальную симфонию, и просил ее посмотреть. Если вдруг Дунаевскому она покажется удачной, может быть, исполнить ее на сцене? Исаак Осипович вынужден был взять музыкальное произведение. Дома долго смеялся, говорил, что энтузиазм масс — явление замечательное.
Влияние Дунаевского заметно возрастало и в киномире. С ним хотели познакомиться все новые и новые режиссеры. Григорий Дикштейн, который работал в детском кино, прислал записочку: если у Исаака Осиповича будет свободная минута, пусть заглянет к нему в студию и сделает что-нибудь для детей. Дикштейн угадал настроение композитора. У маэстро подрастал сын Геничка, хотелось что-то написать для него. Правда, режиссер остудил его пыл, невнятно сказав, что тема пока ему неясна, возможно, будет что-то историческое. Дунаевский ответил, что принципиально он к этому не готов.
В Дунаевском неожиданно открылся хороший продавец собственных мелодий. Он убедился, что при толковом раскладе сил может зарабатывать неплохие деньги. Однако композитора смущало то, что на труд сочинителя мелодий не существовало готовых расценок. Каждый композитор договаривался с директором картины отдельно о сумме гонорара. Дунаевский не стеснялся обсуждать эту тему.
Именно в этот период Утесов стал мрачно рассматривать «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова. Потом он сказал Исааку Осиповичу, что намерен обратиться к этим двум парням, чтобы они написали для него смешной сюжет, что-нибудь про мюзик-холл или цирк. Может быть, Дунаевский согласится писать к их либретто музыку? Все было обставлено так виртуозно, что Исаак Осипович не заподозрил никакого подвоха.
Дунаевский уже был знаком с этими милыми и очаровательными людьми. На весь богемный мир лавочников от искусства они славились своим умением попадать в истории. Первая происходила на глазах Дунаевского. Утесов сообщил ему, что Ильф и Петров гостят в Ленинграде. Накануне встречи он сказал Исааку Осиповичу, что «братья», как их нередко называли, сбежали.
Обнаружилось это случайно. За ними, мол, выслали машину в ту гостиницу, в которой они остановились, а портье сказал, что «братья» выехали в Москву. Что они делали в Москве, когда их ждали в мюзик-холле, так и осталось тайной.
Из Москвы шли вести, что Сталин — большой поклонник театра, в частности МХАТа. А Киров — нет. Когда его приглашают в театр, шлет на премьеры своих заместителей. Сталин даже поинтересовался: почему он так не любит МХАТ? Мхатовцы передавали, что Сталин зритель хороший. Однажды, посетив булгаковские «Дни Турбиных», много и с усердием хлопал. Еще передавали, что со Сталиным во МХАТе был Киров, которого в ленинградские театры не затащишь. Грач, когда узнал об этом, страшно испугался. Говорил, если Киров ходит в московские театры и не ходит в ленинградские — это плохой знак.
Дунаевский внимательно выслушивал соображения Грача. В них, среди потока всякой бессмысленной информации, иногда попадалось нечто весьма дельное. А как иначе? Театр, в котором служил Дунаевский, критики не очень жаловали. Говорили, что он классово враждебен, пролетарски дебилен, с буржуазными замашками и классовой отрыжкой. Это напоминало пороховую бочку с поднесенным к ней зажженным фитилем. К середине ноября появился слух, что Жданов назначен ходить по театрам с проверкой «выдержанности» или «невыдержанности» репертуара. А вдруг опять назовут «попутчиками»?
Незадолго перед этим в театре неожиданно приостановили постановку пародии на «Тангейзера» Рихарда Вагнера. Говорили, что Киров лично запретил. Что предосудительного могли найти в постановке про простых рабочих парней, живших где-то на небе? Вроде все так по-модному социологизировано. Смолич предположил, что это произошло из-за того, что Тангейзера хотели сделать рабочим парнем с мускулистой фигурой, а кто-то в обкоме любил девиц, или наоборот.