Потом эта история с причастностью в поджоге Рейхстага Георгия Димитрова. Считали, что «Тангейзера» могут воспринять как пародию на руководителя Германской социалистической партии. В общем, каждый чего-то боялся, а все вместе выходило так, что и поставить без ведома самых высоких начальников уже было ничего нельзя. Дунаевский по этому поводу отшучивался, говорил, что сила революции — великая сила и ее мировоззрение надо научиться перенимать.
Легче всего было глупеньким актрисам, умным — тяжелее. Рина Зеленая, например, от ужаса начала смешить публику, чтобы не думать о том, что происходило вокруг. Розовые очки каждый подбирал себе индивидуально.
В театральном мире судачили, что если какую-то пьесу сняли, то надо жаловаться только Александру Сванидзе или Авелю Енукидзе. Сванидзе родственник Сталина — он поможет. Но Дунаевского это мало трогало. У него ничего не снимали. Все шло нормально.
…29 ноября 1934 года по коридорам театра с ужасом пронесся Даниил Грач. В обкоме партии ему сообщили важную новость — правительство вот-вот отменит хлебные карточки. Хлеб начнут продавать совершенно свободно. Артисты встретили новость бурным восторгом. Наиболее дальновидные строили предположения, что будет, когда новость узнают простые люди. Одни живописали, какая чудовищная очередь выстроится, другие предполагали, что вдруг это ненадолго и карточки снова введут.
Дунаевский ничего не стал сообщать Зинаиде Сергеевне, решил, пусть это будет сюрпризом. В жизни так мало праздников. А как все сразу изменится. Раньше, когда звонили с кинофабрик и предлагали принять участие в очередной бездарной постановке, то соблазняли все больше хлебными карточками. А теперь чем? Больше у них ничего нет.
Впереди маячило только счастье. С длинными хлебными ножами и кирпичиками черных буханок, на которых это счастье будет построено. Большая трагедия под названием «светлое завтра» подходила к концу первого акта. Все зрители были довольны. Некоторые из героев начинали тревожиться. Но боги были спокойны. В конце 1934 года все стали говорить о новом советском искусстве. Именно в это время Исааку Осиповичу позвонили и предложили написать статью о работе музыкантов над созданием «Веселых ребят». Дунаевский согласился.
Александров рассказал ему поразительную историю. Шумяцкий устроил просмотр картины у Горького. Старику фильм понравился. О музыке он ничего не сказал. Зато похвалил Орлову и то, как хорошо она поет веселые песни. Горький советовал заменить название «Джаз-комедия» на «Веселые ребята». Ему не нравилось американское слово в названии, а «Веселые ребята» — то, что надо, и очень актуально. Борис Захарович разыграл все как по нотам.
Вместе с Горьким и гостями фильм смотрел личный секретарь писателя, приставленный к нему от КГБ, Петр Крючков. Борису Захаровичу было важно, чтобы на стол Сталину лег рапорт, что фильм первому советскому классику понравился. Старого человека привлекла молодость актеров, ему понравился фильм о счастье и молодости. Для него был важен возраст персонажей, а не их трюки.
Александров это уловил. Банальную фразу, сказанную Горьким: «Это же веселые ребята», он воспринял как руководство к действию. Шумяцкий не спорил. Вел свою игру — у него на руках были самые лучшие карты. Дунаевский, один-единственный, ни в каких играх участия не принимал, зато понимал одно: без его музыки фильм бы не получился.
Так и повелось… Дунаевский создавал предпосылки успеха, а кто-то делал на этом капитал.
Шумяцкий организовал просмотр для Сталина. И великий бог клюнул. Смеялся, как небожитель, долго и искренне. А потом повелел наградить всех участников и создателей. Самым обиженным чувствовал себя Утесов — ему подарили фотоаппарат.
Шумяцкий не знал, что Сталин его перехитрил. Они готовились к празднику, а Сталин готовил им другое.
— На нас можно зарабатывать деньги, — радостно кричал Александров Исааку Осиповичу, — первую партию «Веселых ребят», порядка четырнадцати копий, целиком продали за границу. За золото.
Успех, когда он настоящий, происходит во всем, в том числе и у сплетников. Самая опасная шутка, порожденная успехом, — Шумяцкий положил глаз на Любовь Петровну Орлову. Гораздо опаснее было бы, если бы жена Григория Александрова понравилась Сталину.
Любовные страсти снизили интерес Дунаевскому к тому, что происходило вокруг картины чисто политического. Он сосредоточился на развитии личных перипетий. Кто-то считал количество копий, а кто-то — случайно брошенных взглядов, делая из этого выводы.
В воздухе повис хруст свежей газетной «выпечки» — передовицы «Комсомолки», которая поведала читателям о грядущей премьере. На дворе был холод и валил мертвящий снег.
Исааку Осиповичу сообщили, что будут выпускать пластинку с песнями из фильма, издадут партитуры. Шумяцкий обещал на премьеру фильма в Ленинграде позвать Кирова. Для показа в Москве сделали шесть копий, столько же для Ленинграда.
Праздничная мишура прошла мимо Исаака Осиповича — весь этот период был для него сплошным стрессом. Это был пик романа с Гаяриной и пик выяснения отношений с Зинаидой Сергеевной. Дунаевский старался сохранить любовь жены, но не знал, как выпутаться из узла романтического происшествия.
Но 1 декабря сердечные волнения затмила другая катастрофа. Умер один из богов. Даниил Грач сообщил, что убили Кирова. Сообщение произвело шок, как начало войны с Марсом. Грач говорил об этом тихо. За подобную информацию, если бы она оказалась дезой, могли расстрелять. Мучились часа два, выясняя, правда ли. После спектакля домой никто не пошел. К одиннадцати часам вечера из разных источников стали поступать слухи о покушении в Смольном. Было очень страшно. Часть слухов выглядела обнадеживающей, мол, Кирова только ранили. Ссылались на мнение врачей. Кто-то говорил, что видел Кирова живым.
Слухи мешались с правдой. Шаги бдящих гулко отдавались в коридорах театра. К часу ночи стало точно известно, что Киров убит. Все ждали, что за этим последует.
Артистки театра спрашивали у директора, нужно ли им плакать. Грач в ужасе крутил пальцем у виска и жаловался на непроходимую глупость актеров разговорного жанра. Мужчины тихо интересовались, не объявят ли террор.
Грач тут же предсказал, что во всех театрах будут объявлены траурные митинги. Больше всего должен был пострадать Театр комедии. Наверное, месяц никаких спектаклей давать не разрешат. И соответственно премьера «Веселых ребят» летит в тартарары.
Александров в это время находился в Москве — самый верный источник информации. Первыми в столице об убийстве Кирова узнали во МХАТе, в кабинете у Немировича-Данченко. Все были явно взбудоражены и заинтригованы — и этой информированностью, и убийством.
Сведения о злодействе были очень противоречивыми. Шептались, что Сталин, когда узнал об этом, заплакал. Второй слух был про специальный вагон, на котором он выехал в Ленинград. Говорили, что со Сталиным едут самые лучшие следователи, которые все обязательно раскроют.
Правительство объявило 3, 4 и 6 декабря по всей стране траур. Запретили все спектакли.
Знающие люди говорили, что в Ленинграде траур растянется недели на две. Актеры волновались, как это отразится на их зарплате. Грач от таких вопросов увиливал.
Исаак Осипович принес из театра «Известия», в которых было напечатано, что убийца Кирова — 35-летний Николаев Леонид Васильевич, бывший служащий Ленинградской РКИ. Дунаевский пошутил, что теперь все тридцатилетние интеллигенты Ленинграда будут думать, что их поколение — поколение врагов. Эта шутка очень понравилась Черкасову. Он ходил по театру и всем ее повторял. Зинаида Сергеевна просила Исаака Осиповича быть поосторожнее — с огнем не шутят.
Грач сокрушался, что Киров так и не попал к ним в театр, а МХАТу, наоборот, повезло. Перед смертью Киров был именно у них. Более того, Булгаков мог быть польщен: последнее, что видел Киров в жизни из изящного, — пьеса Михаила Афанасьевича «Дни Турбиных».
6 декабря состоялась панихида по Кирову. Был очень сильный мороз. Зинаида Сергеевна осталась дома. Исаак Осипович вместе с коллегами пошел на траурную церемонию. Говорили много речей, клялись отомстить врагам, всех перебить. В речи одного из выступающих Дунаевский уловил чудный мотив. Надо было запомнить и записать, только момент оказался неподходящим. Главная звуковая особенность той поры: характерный шепоток по всем углам. Шепот доносился даже от мебели. Что делать?
Грач внимательно следил за всеми и, если кто-то расслаблял мышцы и убирал скорбную маску с лица, тут же подлетал и больно щипал, чтобы соответствующее выражение появилось. Мороз был страшный. Потом говорили, что многие солдаты заболели менингитом. Больных просто пристрелили — не было лекарств. Царство слухов разрасталось.
Сразу же после траурных дней возобновились звонки из киностудии. Больше всех одолевал Корш-Саблин. Он мечтал снять либо фильм про детей, либо про Красную армию. Потом стали донимать из разных театров. Сочинять Исаак Осипович был готов всегда. Грач считал, что Дунаевский много работает для других и мало для своего родного театра.
Как-то нарвались на самого Грача. Тот долго рычал в трубку, чтобы Дунаевского оставили в покое. В трубке уважительно выслушали ругань, а потом разразились смехом. Это была Зинаида Сергеевна.
Приближался 1935 год. Зинаида Сергеевна считала, что он будет самым счастливым в жизни Дунаевского. Хотелось в это верить. Люди влюблялись. Всю труппу занимал роман Володи Нильсена, молодого 28-летнего парня. Он устроил пятилетний юбилей своей женитьбы на прекрасной белокурой особе — итальянской актрисе Иде Пензо, которая, повинуясь голосу сердца, приехала в красную Россию и стала актрисой театра Управления культуры электриков. Все опасались, что Владимир уедет в Италию и не вернется. Мало кто знал, что Нильсен уже отбыл три года ссылки на Севере за незаконный переход финской границы. А все говорили: «Красавец — убежит». Итальянка жила в «Метрополе» в номере 317.