Александр Безыменский был странный тип. Осип Мандельштам им восхищался и смешно писал, что Безыменский — «силач, подымающий картонные гири, незлобивый чернильный купец, нет, не купец, а продавец птиц, и даже не птиц, а воздушных шаров РАППа. Он сутулился, напевал и бодал людей своим голубоглазием. Неистощимый оперный репертуар клокотал в его горле. Боржомная радость никогда его не покидала. Он жил на струне романса, и сердцевина его пела под иглой граммофона».
Слова Мандельштама были бы серьезным оправданием Безыменского в глазах потомков, если бы не одно «но». Булгаков не терпел Безыменского и при его появлении вставал и выходил из комнаты или переходил на другую сторону улицы, если видел Безыменского за рулем машины.
Пассажи Безыменского, рапповского энтузиаста, в конечном счете свелись к обвинению Дунаевского в плагиате. Это были длинные руки РАППа. В верхушку новообразованного Союза советских писателей вошли все бывшие руководители РАППа, начиная с Леопольда Авербаха, Владимира Киршона и заканчивая Безыменским.
Вся страна с удовольствием читала, как композитор Дунаевский украл мелодию у америкашек, а режиссер Александров за два года путешествий «натырил» сюжетов в Голливуде. Коллеги по музыкальному цеху злорадствовали. Чуткий театральный организм — постоянно полный гостями кабинет Дунаевского — сразу опустел. Все обсуждали: украл — не украл. Дунаевский же оправдывался, что использовал в качестве основы американские блюзы.
Самое естественное, как сказал взволнованный Утесов, сообщивший о начале травли, что «Веселые ребята» кому-то не понравились на самом верху. Чтобы выяснить, откуда «шум», Дунаевский попросил завлита своего театра обратиться в соответствующие газеты. Никто ничего не выяснил. Дунаевский позвонил Александрову, попросил его, чтобы он связался с Шумяцким и узнал, в чем дело.
Александров на следующий день позвонил Борису Захаровичу. Шумяцкий с ним разговаривал нервно. Только обещал все разузнать, но не рассказал о памятной ему реакции Сталина и о том, что стопроцентную поддержку партии фильм не получил и не получит. Александрову посоветовал не страдать.
То же самое Григорий Васильевич сказал Дунаевскому.
— Хорошенькое дело, — возразил Дунаевский, — тебя собираются «размазывать по стенке», а ты «не страдай». Фильм всем нравится. Что они нашли в нем плохого?
— Мало ли что, — парировал Александров. — Может, этот фильм кому-то перешел дорогу. Говорят, что я отобрал этот фильм у Рошаля. Шумяцкий вроде бы именно ему обещал отдать фильм. А дал в итоге мне.
— Но я-то при чем? — недоумевал Дунаевский. — Или они хотели кому-то другому заказать музыку?
— Ничего не знаю, — отвечал Александров. Он-то помнил, какие шумные дебаты шли по поводу кандидатуры Дунаевского. Помнил и тот нажим, который пришлось предпринять Утесову, чтобы Шумяцкий в конце концов согласился пригласить Дунаевского.
Откуда росли ноги, было яснее ясного. Сталин действовал руками Андрея Бубнова — министра просвещения. Он был кошка, Борис Шумяцкий — мышка.
Дунаевскому никто ничего не объяснял. Александров был в курсе дела, но молчал. Газеты и журналы, рассказывающие о полемике вокруг «Веселых ребят», пестрили одними восклицаниями и многоточиями. Страшно жить в мире, состоящем из одних восклицаний и междометий. Камарилья прекратилась неожиданно.
Безыменского вызвали в секретариат газеты и приказали в один присест написать покаянное письмо. Безыменский трудился часа два. Понимал ли он, как его обыграли. Сначала сказали: «Ругай». Он поругал. Потом сказали: «Кайся» — он этого не умел. Точнее, умел, но не литературно, а по-холопьему. Опять вся страна читала про чужие ошибки. Сначала виноватым был Дунаевский — все радовались. Потом — критик, его оболгавший, — опять все радовались. Сплошная череда радостей и разоблачений.
…Все это время на горизонте маячила работа над «Цирком». Дунаевский застрял в поездах между Москвой и Ленинградом, непрерывно курсируя туда-сюда. Одновременно он исполнял все другие повинности.
Позже в истории советского кино родилась легенда о работе над фильмом. Сценарий «Под куполом цирка», про который Александров говорил, что он пошлый, изначально принадлежал перу Ильи Ильфа и Евгения Петрова. Его написали для эстрадного представления в Московском мюзик-холле.
Маленькой тайной кинематографа до сих пор остается то, что первоначально к работе над киносценарием были привлечены Валентин Катаев и Исаак Бабель, которого посоветовал занять Эйзенштейн, многократно восхищавшийся его талантом в присутствии Александрова.
Бабель импонировал Александрову своими дружескими связями с чекистами, сочным языком, который приводил в неистовство пародистов и критиков, а также отзывами о нем Эйзенштейна. Это было счастливое время, потому что можно было любить, невзирая на партийную принадлежность. Когда эта пора прошла, Александров решил сочинять комедии, потому что так было проще говорить о грустном.
Жизнь потихоньку превращалась в сплошную череду трамплинов. Но всякий раз находился кто-то со стороны, кто говорил: «Как легко вам живется, вы посмотрите: в стране стреляют людей, а вы живы. Неправильно». Люди по-разному приспосабливались ко времени убийств. Кто-то выходил из системы, как поэт Осип Мандельштам. Другие, наоборот, входили в систему.
Тема цирка была утверждена как самая безобидная. Говорят, что только в кабинете у Шумяцкого шел спор о том, подходит ли цирк как место действия. «Не лучше ли использовать события недавнего прошлого, например, разгром Врангеля в Крыму, боевую конницу Буденного, знаменитые усы которого классно бы топорщились на полметра вправо и влево от центра экрана?» — спрашивал советников министр кино. Спор как будто случайно решил товарищ Калинин, сказав, что его сестра очень любит цирк. Вопрос о том, будут ли понятны рабочим массам события, происходившие в цирке, отпал сам собой.
В фильме надо было придумать пролетарский новояз, подыскать соответствующую идеологии картинку и придумать смешной конфликт между старым и новым. А еще Александрову хотелось мелодрамы пополам с эксцентрикой.
Отношение Шумяцкого к Дунаевскому после успеха «Веселых ребят» изменилось. Теперь его помощники по делу и без оного звонили Дунаевскому как к главному спецу по музыке на экране, спрашивая то одного, то другого совета. Как-то незаметно Дунаевский попал в обойму «правильных». Это была странная ситуация. «Но уж лучше пусть будет так, — размышлял Дунаевский, — чем иначе».
Кстати, несмотря на пересмотр отношений с главой Кинокомитета, Исаак Осипович никогда не предпринимал ни малейших попыток попасть Шумяцкому на глаза, напроситься на прием в управление, чтобы вытребовать какие-то особые пайки.
Неожиданно ушел из театра Утесов. Поругался с худсоветом, решил отправиться в самостоятельное плавание. Однако истинная причина была в другом. Он не принимал участия в работе над фильмом «Цирк». А ведь это была его идея сделать спектакль на основе либретто Ильфа и Петрова. Воспользовался ею Александров.
В январе 1935 года в Ленинград вместе с Григорием Васильевичем Александровым приехали бывший поэт и ныне сатирик, пользовавшийся широкой известностью в узких кругах, Илья Арнольдович Файнзильберг — Ильф и бывший оперуполномоченный Одесского уголовного розыска Евгений Петрович Катаев — Петров, соавтор Ильфа. С ними прибыл старший брат бывшего оперуполномоченного, маститый писатель, имевший собрание сочинений в престижном издательстве «Земля и фабрика», — Валентин Петрович Катаев.
Падал снег, дул сильный, пронизывающий ветер, как будто кто-то сметал тонны пыли со стола небесной канцелярии. В городе это выглядело даже красиво и походило на декорацию из какой-нибудь сказочной пьесы. По Невскому шла троица. Вид ее внушал уважение и запоздалую, но ошибочную реакцию: боже мой, неужели пришли! Все трое принадлежали к элите советской литературы. Это были люди из мира выдуманных страстей, фальшивых бриллиантов и ровного ряда белых зубов, обнажаемых при улыбке. Этих писателей знала вся страна.
Чуть позже к ним присоединился организатор «своих и наших побед» режиссер Григорий Александров, вынырнувший явно из подворотни. Троица превратилась в четверку. Вместе они выглядели несколько устрашающе, действуя на нервы случайным встречным. Мужчины громко разговаривали и смеялись, шагая к одной, известной только им, цели. В бывший город Петра их привели дела.
Невский проспект продувало насквозь. Шел снег. Люди прятали лицо в каракулевые воротники пальто. Казалось, череде правительственных зданий не будет конца, а коммунизм никогда не наступит. Великолепная четверка приехала по заказу Кинокомитета в гости к Дунаевскому. Они дали согласие превратить пошлую, выдуманную ими же схему про успехи советского цирка в киносценарий, который в первоначальном варианте назывался «Под куполом цирка».
По «Заячьей Россыпи» троица возвращалась в гостиницу «Европейская», на бывшую улицу Лассаля, который был необычайно популярен в первые годы советской власти. В 1920-х годах по Питеру даже ходила шутка, запущенная Мандельштамом, о Лассале, страдающем запорами, что повлияло на его изобретение. Ильф, Петров и Александров, прогуливаясь после свидания с Дунаевским, перемалывали косточки композитору, его двухкомнатной квартире и нескрываемому желанию Исаака Осиповича по каждому поводу лезть в драку. К тому времени Дунаевский не скрывал, что фантазия Александрова зачастую тормозит его и не всегда устраивает своей крикливостью, позой, плохой эксцентрикой, все чаще появляющейся в кадре. А Александров говорил, что музыка Дунаевского выматывает его своим талантом и разнообразием и он не может остановиться на каком-либо одном варианте.
На следующий день все повторялось снова, только в обратном порядке. Когда компания вваливалась к Дунаевскому, тот всегда с преувеличенным шиканьем отводил их в свой кабинет, тараща глаза и пугая их тем, что они могут разбудить его маленького сына Евгения.
«Пить, есть будете?» — спрашивал Дунаевский. Тихая, бесшумная домработница Нюра проворно приносила чай, разливала по стаканам, а мужчины увлеченно болтали, забывая об угощении. Дунаевский позволял только одну слабость: обожал цейлонский чай и всегда просил друзей приходить только с этим жертвоприношением, если была такая возможность.