«Берия успел побеседовать с ним тоже», — подумал Шумяцкий.
— Надо обследовать район Краснодара, Азова и Таганрога, — сказал Сталин. — Хорошо, если бы они подошли. Их надо культурно обживать. Попробуйте проверить. Только не тяните с выбором места, планированием и стройкой. Мне сообщили, что Муссолини строит у себя свой Голливуд за два года. Смотрите, обскачет. Есть ли у вас люди для этого?
— Он просит у меня Маерса, — включился в разговор Орджоникидзе. — Если тот согласен, я его отдам Шумяцкому.
Шумяцкий почувствовал в словах Сталина упрек. Про киногород Муссолини он Хозяину не докладывал. А Сталин знает — это упущение Шумяцкого. Надо было срочно спасать положение.
— Я могу подробно рассказать про киногород в Италии. — И он стал спешно, останавливаясь на деталях, информировать Хозяина о том, что ему докладывали специальные эмиссары. Сталин слушал вполуха. Он уже уколол Шумяцкого, а детали ему были неинтересны.
Серго почувствовал, что Шумяцкий паникует, и решил прийти ему на помощь.
— Действуйте, — сказал он Шумяцкому. — А то снова какие-нибудь знатные путешественники начнут порочить это дело, благо склочничать всегда легче.
Эта фраза целиком относилась к Берии. Серго Берию не любил и знал, какие ужасы он творил в Грузии, но сделать ничего не мог.
Хозяин неожиданно категорически указал на то, что киногород должен находиться вдалеке от крупных городов. У него были планы превратить его в кинозону, куда можно было бы ссылать всех художественных лиц, чтобы они не будоражили жизнь провинциальных городов.
Сталин поставил точку в разговоре и велел запускать фильм. Киномеханик, терпеливо наблюдавший в течение часа в глазок за рукой Сталина, поспешил запустить ленту. За самим механиком столь же долго наблюдал охранник. За охранником его начальник. За начальником — Ягода, а за Ягодой — Сталин. Это была метафизическая цепочка, изобретенная им. Всевидящий глаз вождя наблюдал за всеми. Он влиял на волю, обессиливал людей, заставлял смотреть на себя и поклоняться. Но этот же глаз в итоге был обращен и на самого Сталина. И он его погубил.
Сначала застрекотала лента, и только потом медленно погас свет. Все сидели на стульях. В кресле находился один Сталин. Механик неотрывно следил за лентой. Только за дрожание ленты его могли посадить. Кстати, в то время даже профессия киномеханика была исключительно опасной, как опасно было все, что связывалось со Сталиным. В 1936 году во время кинопоказа в Кремле взорвалась аппаратура. Киномеханика посадили.
Кинопросмотр шел хорошо. Все, кроме Орджоникидзе, поглядывали на Сталина: как он реагирует. Ждали реакции, чтобы ее подхватить. После просмотра Сталин потянулся, обернулся к Микояну:
— Хороший фильм, Анастас. Я его смотрю уже тридцать шестой раз. И каждый раз с новым интересом. Замечательный фильм.
Говорят, что именно это одобрение спасло всю киногруппу, делавшую фильм, от репрессий. Хотя один человек все-таки пострадал: Исаак Махлис — художник ленты, который придумывал обмундирование Чапаева и веселый наряд Анки. Его арестовали и сослали в Магадан в 1936 году, где он работал в местном театре как художник. Все равно ему повезло. Могли бы ведь отправить на лесоповал. Говорят, что от лесоповала его защитило косвенное заступничество Сталина.
И тут Иосиф Виссарионович обратился к Шумяцкому:
— А какие сейчас фильмы ставят?
Шумяцкий подробно рассказал о том, что Григорий Александров, тот самый, который делал «Веселых ребят», снимает очередную музыкальную кинокомедию. Автор музыки Исаак Дунаевский. Все должно быть хорошо. Главная тема фильма — интернационализм, а вообще это история про то, что только в СССР человек может быть по-настоящему счастлив.
Сталин неожиданно сделал замечание:
— Ильф с Петровым тоже пишут, что человек может быть счастлив только у нас. Вот у вас все ездят в Америку. (Сталин имел в виду Эйзенштейна, Тиссэ, Александрова, Ильфа, Петрова.) А хорошо бы сделать так, чтобы из Америки ездили к нам и еще бы хотели остаться. Это то, что надо. А как вы думаете, товарищ Шумяцкий?
— Я думаю, что это очень ценное дополнение. Так и передам товарищу Александрову, — ответил начальник ГУКФа.
— И конечно, нам нужна веселая музыка, — сказал Сталин. — Это хорошо, что у нас появляются новые мастера, новые фамилии. У нас находятся люди, которые за недооценку Эйзенштейна, Пудовкина, Довженко ругают Шумяцкого. А зря, надо выдвигать новых людей. Ни для кого не закрыты пути соревнования, а круг избранных, маститых надо прорывать. Надо его расширять.
Это была похвала и намек на Александрова, которому Шумяцкий усиленно протежировал.
В разговор включился Серго, который напомнил, что кино мешать нельзя.
Он снова сделал выпад против Берии:
— Кино пытаются растащить. (Это была главная проблема Шумяцкого.)
И тут Сталин пошутил:
— Мало пытаются, раз у них ничего не получается. Да, товарищ Шумяцкий?
Шумяцкий вымученно улыбнулся. Эта реплика свела на нет все усилия Орджоникидзе. Сталин дал понять, что вмешательство Серго излишне. У наркома сразу испортилось настроение. По всей видимости, он уже ничего не мог сделать.
Так закончилась эта история с Ильфом и Петровым. Снять их фамилии с титров Шумяцкий уже не мог. А за выслугу перед Берией братья-сатирики получили выигрышный приз: их жизни были сохранены. Впрочем, Ильфу всего на год. В 1937 году он умер от болезни. Строительство советского Голливуда провалилось.
Алхимия писем
Новый, 1936 год Исаак Дунаевский отмечал в Москве. В начале февраля ему позвонил Григорий Александров и сказал, что они вместе с Любовью Орловой зайдут к нему в гостиницу.
Не ожидая ничего хорошего, Дунаевский ответил:
— Вот и отлично. Пообедаем.
Заказал в номер обед на троих. Встреча была необходима, потому как страсти накалились. Следовало объясниться.
Орлова вошла напряженная, бросила сумочку на кресло. Александров стал целоваться, шумно охать и ахать, глядя на вид из окна. Говорил, что у них такого вида нет. И закончил по-иезуитски, что Исаак Осипович должен благодарить киностудию за то, что живет в таком шикарном месте.
Исаак Осипович, как правило, останавливался в правительственной гостинице «Москва». В то время она считалась образцово-показательной. Советский Голем. Внутри в помещении всегда дежурили трое-четверо агентов в штатском: слушали, о чем разговаривают приезжие и командировочные.
Номер, в котором поселили Дунаевского, был трехкомнатным и производил впечатление квартиры героя-ударника. Салютующие листьями фикусы. Даже горничные в таких номерах прислуживали особенные, похожие на духов, духов страны социализма. Они появлялись бесшумно и исчезали, как тени.
В гостиной стоял большой рояль, за ним, как бы в нише, помещалась маленькая эстрада, обнесенная перильцами. Надо было подняться по трем ступенькам, чтобы очутиться на помосте. «Театр в миниатюре» был предметом особой гордости проектировщиков правительственного отеля. Интерьер дополнял огромный кожаный диван, созданный как будто специально для Александрова.
Орлова села на стул у столика. Дунаевский устроился за роялем, готовый в случае опасности начать играть. Затем к их компании присоединился Лебедев-Кумач. Получалось маленькое совещание. Судебная тройка. Кого только они собирались судить? Александров горел желанием дать всем взбучку. Орлова поджимала губы. Исаак Осипович взял несколько аккордов, попросил перейти к делу.
— Вы не должны забывать о том, что актеры нервничают, что мы не можем просто быть марионетками и ждать, что вы напишете, — начала Орлова.
— Хорошо, милая Любовь Петровна, я готов со всем согласиться, только, пожалуйста, примите эту необходимость с выбором музыкального ряда — это очень важно.
Орлова заказала себе рислинг.
— Кислый, — сказал она, пригубив его.
— Другого здесь не подают, — ответил Дунаевский.
— А вы откуда знаете? Все время пьете? — едко поинтересовался Александров.
— Когда живешь в этой гостинице, многое узнаешь, — сказал Исаак Осипович.
Больше всего Александрова волновало, что Дунаевский собирается часто повторять тему «Лунного вальса». Дунаевский его заверил, что никакой навязчивости не получится. Одна и та же музыкальная тема будет возникать каждый раз в новом ритмическом и тембровом облачении.
Разговор был не очень долгим, потому что Любовь Петровна не выдержала:
— Давайте пройдемся. Я хочу, чтобы мы подышали.
Дунаевский знал, что на площади она закатит истерику.
Орлова, когда была чем-то очень расстроена, специально шла гулять. Взгляды прохожих повышали ей настроение. В те годы увидеть живую Орлову на улице было все равно что встретить Господа Бога. Люди столбенели и, не привыкшие к встрече с ангелами, почти в полный голос говорили друг другу: «Посмотри, посмотрите, Орлова, Орлова…»
Она была Монной Лизой советской эпохи. Любовь Петровна иногда оборачивалась и улыбалась.
Но в этот раз актриса была раздражена.
— Плохая кухня — сказала она, когда вышли из «Москвы», и предложила: — Погуляем и пойдем поужинаем в «Национале».
«Националь» находился напротив гостиницы. Там любили ужинать московские знаменитости. Часто приезжал Пырьев с Ладыниной. Ладынина тянула через мундштук папиросу и, полуприкрыв глаза, говорила: «Иван, не сиди как дурак. Скажи официанту, чтобы поторопился».
…Они вышли на Красную площадь. Тогда еще по ней ездили извозчики. На Дунаевском было толстое пальто, на Орловой — шуба.
— Смотрите, у Спасской башни что-то строят, пойдемте посмотрим.
— Любовь Петровна, по-моему, там дежурит милиционер. Это закрытый объект, — сказал Александров.
— Ерунда, — ответила Орлова, — там рабочие.
У самых стен стояло десятка два рабочих и двое мужчин в одних пиджаках, по всей видимости инженеры. Все смотрели вверх.
— Может быть, кто-то из окна выбросился? — предположила Орлова.
Александров укоризненно посмотрел на супругу: