В 1937 году Иосиф Виссарионович впервые слушал на патефоне «Песню о Сталине» Дунаевского. Кто-то из приближенных, предваряя прослушивание, воскликнул, что вот, дескать, композитор приложил весь свой талант, чтобы создать музыку, достойную великого вождя.
Сталин, попыхивая трубкой, молча слушал пластинку, затем сказал:
— Да, товарищ Дунаевский приложил весь свой замечательный талант, чтобы эту песню о товарище Сталине никто не пел.
Это была та самая кошка, которая пробежала между вождем и его гениальным композитором. Каким-то чудом Дунаевский эту нелюбовь пережил. Более того, его симпатии к Сталину были совершенно искренними.
Были камикадзе, которые позволяли себе «роскошь» высказать великому и могучему вождю в лицо свое отношение. Таким оказался Шумяцкий, который, уже поставив на своей судьбе крест, в 1938 году на приеме в честь Сталина отказался поднять за него бокал после тоста за Великого и Могучего. Дело было в Кремле. А через месяц Шумяцкого не стало.
…Дунаевский был буквально порабощен страстью новых знакомств. Очень легко знакомился и столь же легко расставался. По крайней мере, внешне легко.
Психоаналитики назвали бы это комплексом «знакомства». У композитора была страсть и потребность вступать в общение с новыми людьми, общаться с народом. Страсть эта имеет две стороны. Первая — если вы стремитесь знакомиться со «звездами» или вождями, которые не знают вас, но которых знаете вы, и вторая — вы знакомитесь с так называемыми «маленькими» людьми, которых каждый день набегает море на улицы города, а потом, с сумерками, смывает.
Дунаевский, конечно, знакомился и с сильными мира сего и даже искал их дружбы, но прежде всего он обожал «хождение в народ». Может быть, это была черта эпохи, может, просто индивидуальная особенность, в которой знают толк психоаналитики. По всей видимости, у Дунаевского была потребность оказывать покровительство, ощущать возможность помочь «маленькому» человеку. В каком-то смысле слова Лебедева-Кумача «человек проходит как хозяин…» абсолютно подходили к Дунаевскому. Он чувствовал себя хозяином в той стране, которая дала ему всё: положение, любовь одних, зависть других, неравнодушие и обожание третьих. Ему нравилось жить в этой стране, ее новая мифология его будоражила. Не случайно он употребляет, описывая себя в конце 1930-х годов, такое слово, как «могущество». Вполне возможно, что именно в СССР он чувствовал себя сказочным героем.
Возможно, в нем жил, не мог не жить генный страх перед погромами. Роль героя компенсировала страх.
Дунаевский получал очень много писем, столь же много писал. Самое удивительное, что он легко знакомился по переписке и начинал длительные взаимоотношения исключительно в письмах. Роман в письмах имеет очень много преимуществ по сравнению с обычным любовным романом. Только у Дунаевского к этому добавлялось нечто совершенно уникальное. Его романы были, во-первых, платоническими, во-вторых — познавательными, так как много давали и той и другой стороне в общеобразовательном плане и в смысле постижения жизни. Они служили суррогатом дружбы. То есть дружба могла быть и настоящей, но она происходила заочно, не требовала тактильных отношений. Дружба по переписке подходит для человека, который очень занят.
Ох, непрост был Исаак из Лохвицы! Видимо, в самом процессе письма было для него нечто завораживающее. Как художник, он нуждался в искренности. А взаимоотношения с человеком, которого ты никогда или почти никогда не увидишь, который неосязаемо войдет в твою жизнь и пройдет рядом, параллельно, могут быть искренними, как со случайным попутчиком в поезде.
У Дунаевского таких «случайных попутчиков» было много, в частности около пятнадцати девушек. Отношение с некоторыми из них стали особенными. Он называл эти случаи «встречи с женщинами», но имел в виду вообще романтические переживания. Исаак Осипович принадлежал к той категории мужчин, для которых физическое начало любви важно, но не самоценно. Очень значимым для него являлось чисто романтическое переживание, начиная с периода юношеских, даже детских лет, когда он впервые влюбился и когда его «женщинами» были лучистоглазые девочки и девушки.
«Воспоминания об этих замечательных переживаниях моей жизни навсегда светят и навсегда и впредь останутся для меня дорогими», — писал Дунаевский в 1947 году.
«В годы моей зрелости я пережил несколько встреч иного порядка. Я имею в виду встречи с незнакомыми людьми, то есть переписку с некоторыми девушками. Именно девушками», — отмечал композитор. Изобретенную лично им форму социалистического любовного романа он называл «довольно своеобразной». Из его переписки можно выделить переписку с двумя девушками из Ленинграда, с девушкой из Вольска, из Воронежа (драматически оборванную) и из Москвы. Самыми длительными и глубокими стали отношения с Рыськиной и Головиной (Райнль). Ни с одной из них Дунаевский не встретился более трех раз в жизни, и тем сильнее оказалось их влияние как идеальных возлюбленных поэта, как ночных муз, к которым он обращался.
В письмах он не боялся остроты собственной мысли и чувств. Для всех посторонних, случайно проникавших в тайну переписки Дунаевского, им было заготовлено объяснение: «Я ищу отзвуки нашей жизни». Звуки были в музыке, а в письмах — отзвуки. Как бы аккомпанемент, музыкальная лава, из которой мелодия рождалась. Уйти от идеологии, по крайней мере официально, в объяснении своей страсти к письмам он не мог. Поэтому говорил: «Между строк ищу чувство и помыслы нашего нового человека». Строки его писем звучат почти как поэзия, почти как у Маяковского, который совершенно искренне превратил идеологическое высказывание в лирическое стихотворение.
Дунаевский опутывал себя перепиской с девушками, как сетью. Можно предположить, что это будоражило его как мужчину. В самом деле, есть что-то неистребимо романтичное в том, что творец советской музыки, знаменитый композитор, почти бог, герой с «ятаганом субконтроктавы», вдруг посылает привет маленькой девочке из советского Назарета. В этом есть поступок. Понимаете? Есть в этом и пикантность. Не гусарство, но какая-то лихость — вступить в переписку с молоденькой хорошенькой девушкой, придумывать ее портрет, говорить с ней только о серьезном, о вопросах партийного строительства в музыке, о творческих планах. Господи, на этом же весь Фрейд стоит! Через одно прозревать другое.
Одно из многочисленных писем Дунаевского поклонницам. Архив Евгения Дунаевского
У него был секрет. Исаак Осипович так вживался в своего собеседника, чаще всего собеседницу (ибо разговор с ними был максимально искренним), что ему хватало способности, которую люди не мистические называют широтой мысли или кругозором, вдруг, через призму их взгляда, начинать видеть самого себя как бы со стороны, лучше понимать свои поступки.
Не случайно он писал глубокой ночью, когда человек максимально искренен и всякая фальшь мешает. Хочу прояснить механизм перевоплощения, а также его последствия. Попадая в тон своего более молодого собеседника, маститый композитор, патриарх, сам становился моложе, глубже. Он не кривил душой, когда писал, что ему жизненно необходимо общаться с молодым поколением. Это было его спасением.
Слушая мелодику чужой души, он обогащал свою собственную. Композитор мог воспринимать себя так, как его видели двадцатилетние визави. Он был алхимиком в письмах, переплавлял чужую душу в свою собственную и черпал в этом опыте ответы на те вопросы, которые ставила перед ним жизнь, вплоть до самых бытовых. Дунаевский мог быть ультрасовременным, потому что всегда знал, и даже не знал, а чувствовал, что такое молодость. Он ни на секунду не забывал энергетику подобного состояния. В этом могло быть «виновато» что угодно: еврейские гены, особенность его таланта, наконец, последствия перенесенного в детстве заболевания.
Дунаевский был неисправимым романтиком. Он всю жизнь искал идеал, как Дон Кихот Дульсинею. Тайна его переписки существует и поныне. Встречи, перемена лиц, новые знакомые — все это было его жизнью, той иллюзорной жизнью, которую он тщательно скрывал и которой жил в письмах. У него было два мира знакомых: реальный дневной и словесный, то есть в письмах, ночной.
Людмила Головина училась в Московском университете на химическом факультете. В 1937 году она, очарованная музыкой из кинофильма «Цирк», написала письмо Дунаевскому и неожиданно получила от него ответ. Их переписка продолжалась до конца жизни композитора. Людмила вышла замуж, стала Людмилой Сергеевной Райнль. В архиве комсомольской музы композитора хранится около ста писем Исаака Дунаевского. За 18 лет дружбы в письмах они встретились только три раза.
Девушка из глухой советской провинции, приехавшая учиться в Москву, получает письмо от великого композитора, в котором вместо предисловия сообщается, что он, Дунаевский, получает очень много писем. В вашем письме, отмечает он, «многое сверкает радостью и полнокровием нового, нынешнего», и «оттого оно мне дорого и приятно». Чтобы не вскружить голову корреспондентке, Дунаевский добавляет строгости: «Впрочем, это предварительное (хорошее) впечатление, которое Вы в дальнейшем еще должны подкрепить». Ему нужны были любовь и понимание того народа, для которого он творил. Если его любят, значит, он правильно действует и его музыка не может быть плоха. В первом письме Людмиле Головиной композитор пишет: «Для того, чтобы я был правильно и исчерпывающе понят, надо много говорить о себе. Получилось бы длиннющее письмо, которое могло бы вас утомить, а меня отвлекло надолго от уймы дел, которые сейчас стараюсь закончить перед отъездом. Поэтому длинный разговор отложим до „другого раза“. Вы в этом „другом разе“ уже не смеете сомневаться».
К этому времени семейное счастье, казавшееся незыблемым, медленно, но верно начало разрушаться. Да и жизнь юной студентки тоже была далеко не безоблачной. Жертвами репрессий стали ее отец и дядя — пролетарский поэт Василий Князев.
Именно в период начала переписки с Людочкой Головиной Исаак Осипович пытается в очередной раз определить свое место в советской иерархии.