На следующий день Филимонов стал везде говорить, что песня «О простом советском человеке» — это не гимн простому человеку, а самая настоящая кража, и к тому же контрреволюционная. Он заявил своим коллегам в киевском оркестре, что нечестно буржуазный плаксивый романс превращать в деньги, то есть в песню про простого советского человека. Тогда-то ему и посоветовали написать в Москву, в газету, что он и сделал, но не потому, что его беспокоил плагиат, а потому, что он хотел совершить мировую революцию в музыке.
Эта статья наделала шуму. На Кручинина навешали всех собак.
Валентин Яковлевич Кручинин, пожилой, уважаемый человек, очень порядочный, которому уже светила печальная судьба жертвы преследования, обратился в начале января 1938 года к Дунаевскому со слезным криком о помощи.
Если бы Исаак Осипович сам не пережил подобное с «Веселыми ребятами», он бы, возможно, и не откликнулся на чужую ссору, но тут его взяло за живое. Он очень внимательно относился к тому, что кто-то мог подумать о нем, будто он ворует чужие мелодии, заимствует фрагменты. В мире музыкальной гармонии, которая строится всего из семи нот, трудно не повторить чужие находки на фрагментарном уровне. Дунаевский не любил, когда его находки совпадали с чужими открытиями, и просто ненавидел тех, кто пытался воспользоваться чужой находкой, чтобы упрекнуть его в творческой недобросовестности. Он всегда выступал против тех, кто затевал антикомпозиторские полемики, обвиняя композиторов в плагиате.
Исаак Осипович говорил близким, что в руках недоброжелателей этот анализ на сходство превращается в довольно сильное, но сомнительное оружие.
А в Доме актера эту историю обсасывали со всех сторон. Доводов «за» и «против» нашли много. Приводили примеры. Ссылались на случай Дмитрия Кабалевского, который якобы, выступая на собрании, где все каялись и обвиняли, сказал: «Вот, смотри. Берешь мелодию „Сердце, тебе не хочется покоя“. А теперь начинаешь ее играть, и получается известный мотив американского блюза». Особенно хорош был запоминающийся рефрен, который правая рука играла как вальс, — на три четверти, а левая — на две четверти.
Вся разница состояла в том, что блюз, популярный в 1930-х, исполняли в си-бемоль мажоре — тональности, одно упоминание о которой наводило страх на среднего пианиста.
А рефрен знаменитой песни Никиты Богословского «Шаланды, полные кефали» почти полностью напоминал рефрен популярной песни из гангстерского кинофильма «Бакси Меллоун», который в свою очередь был «списан» с популярного в Бронксе в 1930-е годы мотивчика.
Одно время композиторы только тем и занимались, что выискивали, из какого классического произведения их коллеги взяли тот или иной фрагмент.
Возьмите неаполитанские тангообразные песенки, дайте им другой, более маршевый ритм, и у вас появится песня Бориса Мокроусова «Россия — наша Родина».
— А Матвей Блантер взял старинный известный вальс и переделал его в «Лесу прифронтовом», — говорили другие.
— Она так хороша, — обращал внимание Утесов, — что просто уму непостижимо, как она до сих пор не стала шлягером.
— Только потому, что Блантер не знал ритма! — комментировали третьи.
А как радовались злые языки, что у Дзержинского, автора оперы «Тихий Дон», можно найти фрагменты из Доницетти.
Исаак Осипович работал с Анатолием Д’Актилем, который любил выяснять, кто лучше: он или другие авторы-песенники. У него часто появлялись несносные тексты, особенно в «Золотой долине». Но были и истинные перлы, которые, в свою очередь, безжалостно перемалывала цензурная мясорубка. Его самые знаменитые слова на музыку Дунаевского «Мечта прекрасная, еще неясная, уже зовет тебя вперед» заставили поволноваться идеологических начальников. Они предложили Д’Актилю вообще убрать рифму, лишь бы только мечта стала ясной: «мечта прекрасная, как солнце ясная» — и дальше в том же духе.
Когда Д’Актиль встречался в Доме актера за столиком с Исааком Осиповичем, всегда спрашивал:
— Есть у тебя новые мелодии?
— Есть? — переспрашивал, смеясь, Дунаевский. — Да они из меня прут! — И садился к роялю. — Послушай, например, эту джазовую пьеску. Считай меня кем хочешь, если это не начнет петь вся страна!
Таких историй было много и становилось все больше. А когда Исааку Осиповичу вдруг становилось совсем невмоготу, он вспоминал телефон Гаяриной и рука сама набирала номер.
В 1937 году Дунаевским дали квартиру в прекрасном доме на Гороховой улице. Квартиры в нем освобождались весьма радикальным способом — благодаря понятию «враг народа». Было время, когда на Гороховой никто особенно долго не задерживался. Первоначально этот дом принадлежал работникам плаща и кинжала — чекистам. После первой волны ягодских чисток, которая началась с ареста секретаря Горького Крючкова, потом ежовских и так далее количество «аборигенов» в нем резко уменьшилось. Вот тогда-то и стали в него заселять творческую интеллигенцию.
Дом пропитался звуками. Может быть, таким образом его хотели облагородить. Поселились в нем люди действительно знатные. И не только Дунаевский. Прямо под ними в сталинском замке жила Агриппина Ваганова со своей воспитанницей Галиной Улановой, которая тогда была довольно юной особой. Жила там знаменитая певица Светлана Преображенская, сын которой был очень дружен с сыном Исаака Осиповича. В общем, все они были счастливы, каждый по-своему. Преображенская в халате, Дунаевский — в смокинге, Уланова — на пуантах.
С 1937 года он ведет постоянную концертную деятельность. Его дирижирование, которое очевидцы называли скупым и четким, представлялось подлинным знатокам необычным.
Сам Исаак Осипович признавал, что он был больше композитором, а не дирижером и больше дирижером, чем исполнителем.
«Я играю почти на любом инструменте, — говорил он Орловой, — но уже не на концертном уровне. Последний раз я играл на том уровне, какой меня устраивал, на панихиде по Есенину в 1926 году в Симферополе, где возглавлял музыкальную часть при местном театре. Играл партию первой скрипки».
При всем обилии его хлопотливых дел, в том числе и сумбурных сердечных, музыка оставалась его единственным хранителем в годы потрясений и лишений.
В начале февраля — он как раз незадолго до этого вернулся из Москвы — вечером ему позвонил испуганный Григорий Александров и сообщил, что от разрыва сердца умер Орджоникидзе. Знал ли кто тогда, что это было отчаянное самоубийство или нет, сейчас невозможно установить. Думаю, догадывались единицы.
Александров рассказывал, что в Колонный зал невозможно пробиться. Лица Орджоникидзе не видно, никто не понимает почему. Понятно это только сейчас, спустя много лет. Он выстрелил себе в висок. А они это замаскировали.
Для всех, и в том числе для Исаака Осиповича, это было потрясением. Именно в связи с этим обстоятельством появился миф об одном-единственном «Реквиеме» Дунаевского. Дзига Вертов, как таинственный незнакомец, заказал ему «Реквием» к своему фильму о наркоме. Сначала его заинтересовала мелодия. Потом начали жить самостоятельной жизнью руки. Движения рук выдавали грандиозную подпольную работу мысли, которая тревожила его мозг.
Было тут одно особое обстоятельство. Когда все думали, что композитор сочиняет только веселые мелодии — своеобразные ширмы действительности, когда пионеры распевали: «Эх, хорошо в стране Советской жить» (кстати, автор эти слов уже сидел в тюрьме), созревала совсем другая мелодия. Когда Исаак Осипович писал смешную и веселую оперетту «Золотая долина», параллельно в нем шла напряженная внутренняя работа над другой мелодией.
Через несколько месяцев Дзига Вертов и Яков Блиох представили публике кинофильм «Серго Орджоникидзе», посвященный наркому. Именно там впервые прозвучала эта мелодия: симфоническая пьеса для смешанного хора, солиста и симфонического оркестра. Если в этой ленте и было нечто потрясающее, то это музыка Дунаевского.
Только один раз публично, не в фильме Дунаевский исполнил «Реквием памяти Серго Орджоникидзе». Бог весть каким путем, собственной ли своей силой он на том концерте и во время записи извлек из темы самоубийства искреннего большевика музыку, превышавшую возможности и музыкантов, и его самого. Исаак Осипович — настоящий гений. Это было ясно как день. Ясно ему, ясно всем, кто слушал. Он взял берлиозовский стиль, вжился в него и добился того, чего хотел. А если ты не обладаешь адекватной гениальностью, воспользоваться чужой невозможно. Когда Дунаевский писал «Реквием», он чувствовал, слышал, знал, что заставит мир плакать.
Зрители и участники той похоронной записи надолго запомнили ту музыку. «Реквием»… На записи Дзига Вертов и все, кто там был, от начала до самого конца сидели затаив дыхание. Ни на миг их глаза не оторвались от сцены, где дирижировал Дунаевский. Да, специалисты отметили: этот «Реквием» звучал, как «Реквием» Берлиоза. Но он был шире, и многограннее, и, можно сказать, страшнее. Звуки как будто цеплялись друг за друга, падали и снова обрушивались на слушателей. И зрителей это забирало.
А буквально на следующий день на своем авторском симфоническом концерте в филармонии композитор снова вернулся к веселью, и слушатели не остались равнодушными к отрывкам из «Золотой долины», «Трех товарищей», «Детей капитана Гранта». Если они не могли понять всех тонкостей, которые «насажал» в симфоническую обработку своих песен Дунаевский-аранжировщик, то они ощутили глубину и мощь, которая от этой музыки исходила. Она была подобна девятому валу…
Слуга народа
3 мая 1938 года Дунаевского вызвали в горком партии. У входа стоял милиционер, похожий на гвоздь, который цепляет только чужих. Подъем по лестнице, покрытой ковром, чтобы не было слышно стона сапог или лакированных ботинок. (Впрочем, в лакированных ботинках по этим лестницам поднимались редко.) Дальше дверь, еще одна дверь — и тот, перед кем трепетали все в Ленинграде. Товарищ председатель… (пауза) партии… (пауза)… большевиков города Ленинграда.
Это была странная эпоха мышления коллективными догмами. Статусом беспартийного композитора Дунаевского банально воспользовались. Замечательный постановщик разоблачений, а потом запоздалых извинений, Сталин решил, что стране надо отдохнуть о