Начиная с середины 1930-х годов Дунаевский сочинит очень большое число маршей. И выскажет много соображений на тему массового энтузиазма. «Разве я выдумал бодрость, эту силу, эту радость? Ведь я ее вижу вокруг, вижу на лицах нашей чудесной детворы».
Возможно, что внутренне он все же испытывал сомнения по поводу правильности тотального энтузиазма, которым жила страна. Они прорывались в его разговорах с ночными корреспондентами. Чтобы высвободить из темницы подсознания энергию энтузиазма, требовались новая идеология, новые мифы и легенды. В музыке — марш и вальс. Два жанра, наиболее удающиеся Дунаевскому.
Марш — это лучшее, что может испытать мужчина, когда находится в компании других мужчин. Вальс — это лучшее, что может испытать мужчина, находясь вдвоем с женщиной.
Квинтэссенцию энтузиазма, почти алхимическую категорию, искали, как некогда пытались найти философский камень. Создали символы и ритуалы, устраивали трепанацию коллективного бессознательного, чтобы найти способы черпать колоссальную энергию народа. Одним из таких способов был марш. Символ бескорыстного самоиздевательства. Музыка, под которую можно погибнуть за Родину.
Для любого другого композитора такой творческий марафон оказался бы невозможен. Но Дунаевский словно стал духом первых пятилеток. За ним по пятам шла слава человека, за которого работает кто-то другой. Это была не дурная слава. Это была метафизическая слава композитора, который подчинил себе духов энтузиазма. В Союзе композиторов шутили, что можно было вечером попросить Дунаевского срочно сочинить песню к «датскому» событию, получить его согласие и пойти спать. На следующее утро за роялем будет сидеть Дунаевский с готовым клавиром.
Героический миф, который об Исааке Осиповиче складывался, влиял на его чисто физические возможности, делая их мифическими. Дунаевский оказался единственным из гениев новой страны, кто стопроцентно вписывался в миф о новом советском герое. Его заговаривали, его вызывали на бесчисленные слеты и съезды, и везде звучала его музыка.
Политики хотели, чтобы за несколько лет из «ничего» возникло новое государство рабочих и крестьян, вечное, как египетские пирамиды, а творцы хотели написать столь же вечную музыку, сочинять стихи, поставить спектакль, нарисовать картину. Требовалось за годы вместо столетий создать новое государство. В принципе эксперимент получился.
Для таких превращений нужен философский камень. Философский камень нашли. Из «ничего» сделали золото. Дунаевский стал счастливым примером социалистического алхимика. Он тоже мог из «ничего» сделать что-то. За одну ночь.
Анализируя жизнь Дунаевского, можно сказать, что его тайна находится в публичной жизни. Он умел жить публичной жизнью и любил это делать. Исаак Осипович творчески заряжался от аудитории и от фанатических задач. Чем невыполнимее казалась задача, тем интереснее она становилась для Дунаевского. Невыполнимость задачи пленяла его. Кровь бурлила от чувства безысходности. Может быть, это ощущение досталось ему по наследству, от предков, изгнанных со своей родины?
В мифах о западных музыкантах двигатель их таланта более реалистичен, более объясним — это наркотик. Так творили практически все негритянские джазовые композиторы, которых очень любил Дунаевский. Не думаю, чтобы он придавал значение этой информации, предполагаю, что он ее просто не имел. Но он не мог не понимать, что его дар нуждается в защите. А защита состоит в том, чтобы свой дар непрерывно эксплуатировать. Когда сочинительство подходило к горлу — он выл. Писал своей любимой Бобочке «хочу отдохнуть от нот». И чем сильнее и больше была эта растрата, тем больше шансов у композитора было покорить вечность.
Он вдыхал воздух, а выдыхал мелодию. Дунаевский, если можно так выразиться, работал на социалистической метафизике.
И новые маски, которые он без конца примерял: депутата Верховного Совета, начальника Союза ленинградских композиторов, руководителя всевозможных оркестров, — были еще одной уловкой реализовать свой талант, обрести чувство новизны, которая обернется мелодией.
Дунаевскому выделили машину. По разнарядке ему продали «эмку» — «ЛБ-29–27». Шофер Сережа, как только Дунаевский стал депутатом, прославился на весь Ленинград своей вездесущностью. Машину Исаака Осиповича можно было увидеть в нескольких местах одновременно. Свидетели видели «эмку» Исаака Осиповича, стоящей одновременно у здания райисполкома, библиотеки или филармонии. Машину композитора замечали в самых неожиданных местах. У проходной Кировского завода Сережа забирал детали, которые, по просьбе депутата Дунаевского, срочно изготавливали, чтобы отправить в подведомственное хозяйство. Машину Дунаевского видели у одного из зданий Военно-медицинской академии им. Кирова. Люди останавливались.
— Не заболел ли Исаак Осипович? — спрашивали они.
— Да нет, — отвечал Сережа, — это я роженицу привез. Она его выбрала.
Слово «выбрала» стало роковым. Оно накладывало определенные обязательства.
Весной 1938 года на стол Дунаевского легло письмо от десятилетнего паренька из деревни Дубровка Ленинградской области, имени которого не сохранилось. Паренек сообщал, что сочинил песню и хотел бы приехать к дяденьке композитору просить, чтобы тот записал ее нотами, так как музыкальной грамоте он не обучен.
Но что самое удивительное — Дунаевский принял его. И этот случай не единичен. Есть история о том, что он пообещал одной маленькой школьнице пойти с ней на фильм «Большой вальс», рассказывающий о жизни композитора Штрауса. И надо сказать, сводил, сам посмотрел и остался очень доволен.
Он стал действительно слугой народа. И власть этот миф всячески поддерживала. Народ верил, что в стране все делается только по хотению народа.
Дунаевский общался с председателями колхозов, доярками, рабочими. Он выяснял, чего им не хватает. Его приезд сначала воспринимали как приезд изнеженного композитора, который может только сыграть песню. Но не такой был Исаак Осипович.
Надо было совершить большое усилие, чтобы переломить в глазах маленьких партийных начальников это легкомысленное отношение к нему. Раз Дунаевский согласился быть политиком, значит, он им будет.
…Власти заметили рвение композитора. Буквально через пару месяцев после избрания в депутаты к Дунаевскому обратились из редакции газеты «Советская культура» с просьбой рассказать об одном его дне. Материалу отдали целую полосу.
Идеальный композитор — слуга народа, он умеет решать идеологические задачи, которые ставит партия, — вот краткий смысл той хвалебной статьи.
В конце марта 1938 года Дунаевский оказался втянутым в новую бюрократическую дрязгу. Его детищу, его родному Театру миниатюр, единственному в стране, грозила гибель. Кто-то из питерских партийных бюрократов решил, что больше всех Ленинграду нужен Театр музыкальной комедии. Он располагался в бывшем Народном доме. В нем отличная, с точки зрения композитора, оркестровая ложа и просторная сцена.
Без его ведома, через Ленсовет, провели постановление об улучшении работы театра. «Случайно» Дунаевскому сообщили, что помещение его театра отбирают, а ему отдают несуществующее помещение протестантской кирхи Петра и Павла, которая была абсолютно непригодна для театральных представлений. Чтобы реконструировать кирху, требовалось полтора года.
Дунаевский это все прекрасно понимал. Он не понимал одного: кому выгодно его скинуть? Врагов у него вроде не было. Ну, многие завидовали его квартире, машине, орденам. Но кому станет лучше от того, что театр прекратит существовать? Дунаевский спрашивал у своих оппонентов из Театра музкомедии:
— Вам станет лучше, если вы переедете в помещение моего театра?
— Нет, — отвечали музкомедийцы.
Исаак Осипович считал, что его враги хотят расправиться с самим жанром миниатюр. Этот жанр был самым уязвимым с точки зрения пролетарского искусства. Там, где умно шутят, всегда найдется место декадансу.
В этот раз композитор наивно посчитал, что лучше всего прибегнуть к грозным письмам. Истиной в последней инстанции в том вопросе являлся начальник Управления по делам искусств товарищ Борисов, который и принял решение о реорганизации Театра миниатюр.
Дунаевский посчитал, что раньше осени 1939 года бывшая кирха театром стать не сможет. Театр хотели передать в ведение Ленгосэстрады. Ленгосэстрада занималась явным очковтирательством, обещая Управлению по делам искусств перестроить бывшую кирху к осени 1938 года.
Он пробовал запугать, спрашивал: «Является ли ликвидаторская тактика проявлением политики партии?» Нет, не является. Его письменная борьба обернулась фиаско. Ходатайство не удовлетворили. Театр миниатюр лишился своего помещения.
Это был самый сильный удар по Дунаевскому в 1938 году.
В том же году Дунаевский стал внуковским дачником.
Дачники
Дачи — веселый уголок мира, где всегда светит солнце, полным-полно комаров и звучат детские голоса. Дачи — это репетиция рая для тех, кто никак не может дождаться конца человеческой комедии. Любимые цвета дач — синий и зеленый. Небо кажется матроской, а листья деревьев — раскосыми глазами приречной русалки, купающейся нагой. Никогда дачам не остаться без вишневых садов, сколько их ни вырубай. Гений Чехова не поскупился на то, чтобы опорочить дачников, но не смог их отучить от разведения яблоневых деревьев, непроходимой синевы неба и тупости зеленого цвета, меняющего каждую осень свой цвет на багрянец королевского траура.
Кто не был на дачах, тот никогда не поймет, чем именно заканчиваются каникулы. Плачем, слезами и надеждой никогда больше не вернуться в этот большой мир, который подкарауливает советских школьников за дачной оградой. Да здравствуют дачи и дачные кооперативы! Да здравствует бледнолицый и венценосный партийный товарищ Жданов, сказавший сухую фразу, от которой застыли реки: «В СССР добровольное объединение граждан в дачно-строительные кооперативы является наиболее важным делом построения стопроцентно советского отдыха трудящихся. Это одно из важных мест жизни советского человека, где он проводит свой досуг». Мы не будем проводить свой досуг в другом месте, и там не будет наших похорон.