С Самосудом Исаак Осипович договорился, что тот сам позвонит Михаилу Афанасьевичу и все ему скажет. Навязываться такому знаменитому писателю Дунаевский без звонка, без приглашения не хотел.
Хотя в глубине души относительно Булгакова сомневался. Дунаевскому был нужен более простой автор. Без затей. Он хотел больше юмора, а Булгаков все-таки очень серьезен. Может быть, стоило прислушаться к интуиции?
22 сентября 1938 года Самосуд позвонил на квартиру Булгакову и предложил ему сюжет Мопассана, добавив, что музыку к нему должен писать Дунаевский. Худрук подчеркивал — главное, интересная фабула. Булгаков загорелся. В тот же вечер отправился в библиотеку. Получил все необходимые материалы по истории Германии и Франции. Решил сразу засесть за работу.
Как раз в это время все обсуждали возможность войны между Чехией и Германией. Боялись того, что это произойдет. Кто-то уверял Дунаевского, что война с СССР — дело решенное. Зинаида Сергеевна пугалась, что разразится война.
Когда в Москве Булгаков писал историю проститутки Рашель, которая сначала отдается немецкому офицеру, а затем убивает его за то, что он издевался над французами, Гитлер предъявил ультиматум Чехии. Но Чехия неожиданно ультиматум приняла. С Запада в нее вошли немцы, с Востока — поляки. Войны не произошло. Советские люди успокоились.
Булгаков встретился в Большом театре с Самосудом. Встреча была теплой. Самосуд спрашивал Булгакова: не хочет ли он что-либо изменить, может быть, он уже недоволен композитором? Булгаков был доволен тем, что ему достался такой композитор.
А через четыре дня в дом к Булгакову пришел Дунаевский. Он был не один, а со своим приятелем Туллером. Их сопровождал Яков Леонтьевич Леонтьев — директор Большого театра. Компания оказалась шумной. До трех часов ночи играли, веселились. Дунаевский произвел впечатление на жену Булгакова Елену Сергеевну своей экспансивностью. Ночью она даже отметила это в своем дневнике.
Дунаевский необычайно серьезно отнесся к либретто Булгакова. Слушал очень внимательно его чтение. По-актерски это получилось очень выразительно. Потом вскочил, подбежал к роялю и начал тут же импровизировать на тему Мопассана.
На следующий день Елена Сергеевна получила от него корзину роз. А Исаак Осипович заработал еще одну преданную поклонницу. Но этот роман длился недолго. На следующий день Булгакова в театре снова подстерег Самосуд и сказал ему, что он принял твердое решение отстранить Дунаевского от оперы и передать сюжет Кабалевскому. Булгаков спокойно это выслушал, а потом спросил:
— Интересно, а как дирекция будет смотреть в глаза Дунаевскому?
На что Самосуд фыркнул и посмотрел на Михаила Афанасьевича, как на маленького ребенка.
Вечером Булгаков в разговоре с женой еще раз вернулся к этой теме. Утром уже Елена Сергеевна в коридорах Большого встретила Самосуда. Он остановился и начал ее убеждать, что только Кабалевский может осилить музыку к «Рашели» — «Фифи».
Дунаевский все эти дни жил в Москве, в гостинице «Москва», и ходил к Булгаковым. Он еще ничего не знал о том, что Самосуд интригует против него, более того, уже провел переговоры с Кабалевским. Исаак Осипович навещает Булгакова и играет у него на рояле, чутко откликается на все его предложения. Как-то раз Михаил Афанасьевич пропел что-то на тему польки. Дунаевский это запомнил и тут же записал нотами. (Много лет спустя в архивах Ленинки[23] профессор Наум Григорьевич Шафер найдет эту рукопись Дунаевского с песенкой Булгакова.) Все шло как нельзя лучше. Пауза возникла непредвиденно.
16 октября неожиданно пошел снег, наступили холода. И с первым снегом появилось сообщение, что умерла актриса Мария Михайловна Блюменталь-Тамарина. С Тамариной Исаак Осипович сталкивался лишь однажды, но эта встреча его поразила. Пожилая маститая актриса исполняла главную роль в фильме «Искатели счастья» на еврейскую тему. Тамарина играла Двойру. Выпускал фильм неутомимый Корш-Саблин, который крепко-накрепко держался приносящей счастье музыки Исаака Осиповича.
И вот ее не стало. Дунаевский очень переживал, поехал на похороны, там простудился, заболел и болел довольно долго. А потом снова известия, которые бурно обсуждали в фойе гостеприимного Дома актера.
26 октября вся московская богема была сражена наповал. Старику Немировичу-Данченко Сталин подарил улицу. Да-да. То есть на самом деле в честь живого старика назвали улицу, на которой он жил, но это было равносильно подарку. А кроме того — вершина советского благополучия и предмет нескрываемой зависти, ему выделили дачу — огромный дом с садом на целый стадион. Дом обслуживали пять человек.
Сталин знал, на какие приманки ловить людей. Назвать улицу именем живого человека! На Западе такого бы не произошло. Немирович-Данченко это понимал. Или уже боялся понимать. Вдобавок ему дали 25 тысяч рублей премии. Притом что килограмм черной икры стоил 86 рублей. Баснословные деньги, баснословный подарок! Но к слову сказать, через полгода Владимир Иванович от дачи отказался. Не хватало средств, чтобы ее содержать.
Только после этого Дунаевский вернулся к работе над оперой, возобновил встречи с Булгаковым. И к тому же (он об этом Михаилу Афанасьевичу не говорил) его опять завалили работой в кино. Требовались доработки к спектаклю, который выпускали во МХАТе Немирович-Данченко и Сахновский «Половчанские сады» по пьесе Леонида Леонова. Музыка получалась гениальной. Елене Сергеевне Булгаковой, которая посмотрела спектакль, понравилась только она. Потом звонки от Гриши. И снова бесконечная работа с оркестром. Очередная встреча с Орловой и Александровым — они готовят фильм «Светлый путь» про советскую Золушку.
А с Булгаковым они уже обсуждали сцену кюре. Кюре — это страшно. Его либо показывать сатирически, либо не показывать вовсе. У Мопассана он играет большую драматическую роль, спасает проститутку. Совершенно излишняя позитивная нагрузка. Булгаков придумал несколько сцен с кюре, где тот совершает клятвопреступление, лишь бы спасти проститутку.
С начала декабря между Булгаковым и Дунаевским начинается переписка. Оба уверяют друг друга, что дела складываются лучше некуда. Большой друг Булгакова директор Большого театра Яков Леонтьев паникует. Он не верит Самосуду и не хочет подвести Булгакова.
Каким-то образом Дунаевский узнал о том, что Самосуд интригует и хочет поручить писать оперу Кабалевскому. В конце декабря он приезжает в Москву и сразу прямиком направляется к Булгакову. Дома он импровизирует у них на рояле, но при этом мрачен. Ждет, что скажет Булгаков.
Зинаида Сергеевна наблюдала за развитием этой ситуации. Есть что-то, что мешает Исааку Осиповичу. Ему нужен легкий, ясный текст, его музыкальный слух буксует на мелодекламациях Булгакова. Это не стезя Дунаевского. То, что он написал, не удовлетворяет его самого или является чем-то случайным. Он написал увертюру. Не закончил первый акт. Предложил Булгакову выслать ему текст второго акта с некоторым замиранием сердца. Но Булгаков, не раздумывая, ухватился и за эту просьбу Дунаевского. Он надеется поправить свое финансовое положение. Он надеется, что титулованный Дунаевский обязательно пробьет их оперу.
Но что-то не заладилось на небесах. У Исаака Осиповича море горящих заказов: кино, песни, хоры, оперетты. Он — самый главный песенник-композитор и к тому же не до конца понимает истинное положение дел у Булгакова. В конце концов, предлог был найден блестящий. В августе 1939 года между Германией и Россией был заключен Пакт о ненападении, и опера, где немцы выставлены в комическом, остросатирическом духе, «не проходила». Так закончилась эта история. У Исаака Осиповича, кроме переписки с Булгаковым, остался в доме подарок Михаила Афанасьевича — «Кавалер Глюк», которую Булгаков подарил Дунаевскому с трогательной надписью: «Кавалеру Дунаевскому».
В конце 1939 года Исаак Осипович получил официальное письмо в конверте с маркой, на которой был изображен теплоход. Письмо пришло из пароходства, объединяющего три великие реки: Волгу, Каму и Москву-реку. Его содержание было особенным. Сообщалось, что именем композитора назван новый советский пароход.
Пароход по имени «Композитор Дунаевский». Молодое Советское государство придумало идеологические уловки: увековечить еще живых людей, сделать механических двойников. Подобной чести удостоились только Папанин, Чкалов да Любовь Орлова.
Ах, как хорошо работал принцип человеческого бессмертия с помощью живой фамилии, присвоенной мертвому предмету — пусть даже целому агрегату! Метафизический прием: одушевление неживого, освоение нового идеологического пространства, создание своих советских кумиров. Без кумиров идеология невозможна. Советской идеологии были нужны новые кумиры, и она была готова их щедро оплачивать.
Естественно, что Дунаевский не мог не испытывать радости и чувства огромного воодушевления, потому что, во-первых, ты и пароход — это уже реальный шанс пережить собственную бренность; во-вторых, возможность занять позицию стороннего наблюдателя, отождествив себя с машиной, взглянуть на себя со стороны.
Пароход стал вторым телом Дунаевского. Композитор не мог не вступить в переписку с командой, с капитаном корабля. Можно даже предположить, что он хотел бы посетить свой корабль, но боялся разрушить у команды миф о самом себе. Разница между человеком, которого знаешь только по письмам или сообщениям в прессе, и реальным человеком существенна. Во всяком случае, Исаак Осипович так никогда и не посетил корабль, который носил его имя. Почему? Это остается загадкой. Только какой-то тайный страх, тайное для самого композитора нежелание попадать на теплоход были тому причиной.
Переписка — это другое дело. Кто-то из многочисленных пассажиров писал композитору письма с жалобами на «морское чудовище» его имени. Дунаевский считал своим долгом вмешаться. Пришлось писать письмо капитану парохода, сообщать о недостатках. И заодно объяснять собственное положение. Это было фантастическое зрелище: Дунаевский отчитывался начальнику парохода в том, чем он занимался.