«Я уже четвертый год не отдыхаю, — почти оправдывался он в письме. — Боюсь, как бы и в этом году не пришлось распрощаться с отпуском». «Вы думаете, мне так хочется этих маршей?» — словно говорил Дунаевский в подтексте. «Не обижайтесь на меня, что не посетил пароход и не познакомился с вами лично». Дунаевский наверняка представлял себе капитана с пушистыми усами, как у того, которого придумал Александров в фильме «Волга-Волга».
Он пытался жить интересами своего народа. Дунаевский знал, что его пароход выполнил план на 130 процентов и не имел ни одного простоя и поломки с начала навигации. И композитор этим явно гордился. С каким восторгом он сообщает капитану корабля, что сочинил для нового большого, хорошего фильма «Золушка» в постановке Александрова музыку. «Золушка» в прокате получила название «Светлый путь». Главную роль исполняла Любовь Орлова.
И все это в письме капитану, корабль которого никак не хотел ломаться, что приводило в восторг Дунаевского!
В чем признавал Дунаевский себя неправым? Только в том, что не послал свой портрет и автобиографию, напечатанную на большом плакате, которую было бы удобно разместить где-нибудь на видном месте на корабле. Дунаевский оправдывался. «Я хотел послать Вам самый последний портрет и исправить соответствующими дополнениями биографию».
О том, что творится на пароходе, он узнал со слов отдыхавшего на нем актера Буйного. Какие серьезные обвинения выслушивал в свой адрес композитор Дунаевский от артиста Буйного? На корабле нет хорошего шеф-повара. «Приглашение его не является моим прямым делом, — негодует в письме капитану Дунаевский, — но если вы укажете, чем я могу вам помочь, то это я с удовольствием сделаю».
На пароходе мало музыкальных инструментов, плохая библиотека. Дунаевский собирается просить начальника пароходства помочь команде и с этим. Со своей стороны он обещает постепенно подобрать небольшую библиотеку на свои средства, преподнести ее в дар пароходу.
«Пишут мне, что на пароходе есть радиоузел, но нет пластинок с моей музыкой. В ближайший же приезд в Москву поставлю этот вопрос перед фирмой грампластинок, чтобы отпустили вам комплект всех моих, а также произведений других композиторов».
Более всего Дунаевскому понравилось следующее предложение капитана: пароход будет причаливать ко всем крупным пристаням под музыку маршей и песен Дунаевского. Обрадованный композитор обещает присылать буквально всё, что выходит в то время под его именем.
«Дорогой товарищ Герасимов,
пароходу моего имени только полгода. Полгода и мне как шефу парохода. Мы оба еще очень молоды, наша совместная жизнь еще впереди. Мы еще исправим все ошибки и неполадки, так чтобы на пароходе было хорошо, весело, уютно. Примите мои искренние пожелания и горячий привет Вам и всему вашему коллективу парохода.
Исаак Осипович специально узнавал, кто еще считается главным на корабле. Узнав, что это механик, он специально в повторном письме передал ему привет. Привет несколько запоздалый. Через несколько месяцев началась война, и пароход «Композитор Дунаевский» был использован для военных нужд.
О Дунаевском говорили много нелицеприятного, ругали за постоянное нарушение сроков сдачи материала. Причем, даже если нарушений не было, он создавал его видимость простым многообразием таланта. Количество вариантов сводило с ума бездарных функционеров и рождало ощущение незаконченности. Если им демонстрировали один вариант, а через десять минут другой, этот рог изобилия настораживал, приводил в недоумение серые мозги тех, кто осуществлял функции контроля за талантом. Дунаевский учился терпеть присутствие таких людей. Он знал, что они в какой-то степени не только проклятие, но и милость, ибо мобилизовывали его дар. Но об этой особенности его таланта стоит сказать ниже.
К 1940 году появилась некоторая напряженность в его отношениях с Григорием Александровым. Он уже называет его «путаным». Были основания. Несколько раз Александров прямо-таки подставлял его. На «Золушке» произошел скандал. Александров где-то наверху сказал, что картину запарывает Дунаевский — не несет мелодию.
Композитор всерьез разозлился. «Ужасный дефект кинопроизводства в том, что со всеми считаются. Декорации не готовы — ничего. Костюмов не пошили — ничего. Актер заболел — ничего. Музыка не вытанцовывается — караул, срыв, безобразие. Все уважительно, кроме творчества и неизбежных в нем заминок и поисков. Ну, не получается марш, десятый месяц работаю. Превосходный припев, не удовлетворяющая меня первая тема. Радоваться должны были бы, черти, что я ищу лучше, что я стремлюсь дать полноценную музыку. Нет, срыв, караул. Тьфу, окаянные. Все равно не дам, пока сам не обрадуюсь своей музыке».
Дунаевский жил в ритме непрерывного творческого напряжения. Когда он «опаздывал» в глазах ответственных секретарей к сроку сдачи, когда его упрекали за то, что он «срывает», «подводит», когда ему по телефону кричали «все гибнет», тогда в нем просыпался дух противоречия, который адреналином ли в кровь, метафизической музой или чем-то еще подстегивал его мозг. Начинала складываться мелодия. Чувства всесилия и неизвестности будили в нем творческий дух. Ему казалось, что только он может вдохнуть в людей бодрость, когда ее рациональные основы исчерпаны.
Дунаевский хорошо видел действительность, но им владел такой же азарт создателя нового мира, как и Сталиным. Он хотел, подобно Орфею, повести людей за собой, когда слово оказывается бессильным. Его бодрило то, что к утру необходимо было сочинить и инструментировать столько и столько-то музыки. Его пьянило то, что ему создавали условия. Роскошные апартаменты в Ленинграде и Москве, с роялем, готовым обрушить неудержимый поток звуков на того, кто прикоснется к клавишам. Ему нравилось, что в соседней комнате в его доме сидит переписчик нот, чужой человек, подвластный ему, и переписывает то, что он придумал. Переписывает, с тем чтобы назавтра десятки людей повторяли по написанному его мысли и чувства, которым он нашел музыкальное выражение. Недаром его манила стезя дирижера.
Ему нравился сочинительский героизм, равного которому не знал никто, за исключением Моцарта. Конечно, Дунаевский был воспитан на нескольких музыкальных легендах, которые ему передали в музыкальном училище города Харькова. Дунаевский любил слушать, как Брамс мог за одну ночь сочинить гениальную увертюру или прелюдию. Миф о чудодейственной силе, которая скрыта в человеке, которая подменяет волю и ведет за собой, был знаком Дунаевскому лет с девятнадцати. В русской культуре примером одержимого такой музой был только один человек, да и тот актер — Павел Мочалов.
Чаще всего происходило так, что Дунаевскому приходилось прямо после бессонной ночи мчаться на радиозапись, иначе «все погибло». Естественно, что это придавало его произведениям несколько одиозный характер в глазах чиновников от искусства, заслоняя саму суть. Так было с песней «Баллада о моряке с характером», которую Дунаевский сочинил за одну ночь в 1937 году. Сочинил потому, что срочно потребовалась песня, посвященная событиям в Испании. Его грел азарт власти над звуками, собственного всесилия, того, что он за ночь мог сочинить мелодию, которую какой-нибудь композитор Потоцкий мог сочинять годами, и все равно было бы хуже. А власть грело то, что назавтра у народа был мотив, который лучше любой прокламации и листовки запоминался трудящимися, внушая нужную государству ориентацию.
Это был пример высшего владения профессией и одновременно точного знания своих сил. Точнее, их переоценки, которая приводила к потрясающим результатам. Его упрекали в хаотичности, в разбросанности, в постоянной доработке, дописывании своих произведений, а в его собственных глазах эти черты превращались в скорость и силу.
Его соавтор Моисей Янковский, театровед, автор либретто к самой популярной в 1937 году оперетте «Золотая долина», подозревал, что эта импульсивность и тяга к авралам были заложены в Дунаевском благодаря работе в театре, привычкой, рожденной в безалабернейшем из заведений, где всегда не хватает одного дня, чтобы довести до совершенства задуманное. Напряженность атмосферы, по версии Янковского, нависающая катастрофа из-за недостатка времени не расслабляли его творчески, а, напротив, приводили в состояние «минутной готовности».
В 1937 году им двоим пришлось целый месяц жить в трехкомнатном номере Дунаевского в гостинице «Москва». День Дунаевского складывался примерно так. Днем он был занят разучиванием концертного репертуара с певцами. Затем наступал час обеда. Чаще всего еду приносили в номер, иногда Дунаевский спускался в ресторан. Вечером, сразу после обеда, он садился сочинять музыку сразу к двум кинофильмам, которые в это время снимались в Москве. А ночью, когда Янковский засыпал в своей комнате, Дунаевский садился за финал второго акта «Золотой долины». Его рабочий день кончался на заре. Зато спал Дунаевский долго.
Уже глубокой ночью он писал письма своим многочисленным корреспонденткам, говорил по телефону, принимал гостей. Друзья его утверждают, что, несмотря на всю атмосферу аврала, в которой жил, Дунаевский был предельно собранным человеком. Когда он готовился к отъезду, то укладывал чемоданы с тщательностью, доходившей до педантизма. Он продумывал каждую мелочь, которая могла подстерегать его в дороге. Отличительной деталью, признаком его щепетильности и чистоты, была маленькая вешалка, которую он возил с собой. Эту вешалку композитор хранил во внутреннем кармане своего пальто. Современники запомнили его выутюженный вид.
Его номер в гостинице «Москва» производил впечатление улья, заселенного нотами.
Да, он позволил сделать из себя сказочного героя, творящего мановением палочки иллюзию народного восторга, сказочного равенства и братства. Но от иллюзии, что он такой же, как все, Дунаевский был свободен. Однажды он признался ночью в письме своей давней подруге Рыськиной: «От степени таланта зависит степень вознаграждения».