Другое дело, что осознание своей избранности не делало его счастливее. В нем, конкретном человеке, композиторе, проявилось ощущение богоизбранности целого гонимого племени. Вот только Бога уже не было. Поневоле собственным богом стала его музыка или, это точнее, его представление о дороге к музыке.
Да, он сложил миф о герое. Но не стал от этого сильнее. Дунаевский ненавидел фильмы о героях. Когда Александров снял фильм о композиторе Глинке, Исаак Осипович сказал:
— Не нравится мне этот фильм. Глинка был богат, а в фильме он беден и нуждается.
Это он заявил в то время, когда говорить негативно о бедном художнике считалось большим преступлением. Запущенное Горьким резюме, что настоящий талант должен быть беден, чтобы стать талантом, превратилось чуть ли не в заповедь, в биологическую константу во взгляде коммунистов на природу таланта. Подобные лозунги складывались в начале 1930-х годов, и над их созданием трудились лучшие умы из тех, что достались большевикам: Леопольд Авербах, Владимир Киршон, Александр Фадеев.
«Настоящий талант должен быть богат», — считал Дунаевский. О его меркантильности говорили много. В 1940 году он пишет письмо чиновнику Курьянову о деньгах, о желании за них бороться и о соответствующей оплате труда. Естественно, за византийским великоречием и скромным «убиранием» себя на второй план угадывается мысль: «Мой труд должен быть оплачен так, как он того заслуживает».
В то время Дунаевский был единственным, кто мог по праву сказать, что кинокомедия является его коньком, а он — самый прославленный в этой области композитор — должен получать столько же, сколько получал только вчера пришедший в кино молокосос. Незадолго до этого указом Совнаркома были отменены авторские отчисления за исполнение художественного произведения. Труд был тарифицирован и оплачивался одинаково. Сочинительство музыки к музыкальным фильмам вообще никак не выделялось в самостоятельную графу. Всё было одинаково: что сочинить партию пионерского барабана для агитационного фильма для глухонемых, что написать музыку для симфонического оркестра для главной комедии года. Качество творческого продукта, как понятие, вышло за скобки оплаты. Свидание с музами для всех стоило одинаково, независимо от того, пришла муза или нет.
В письме чиновнику Курьянову, начальнику Управления по производству художественных фильмов, Дунаевский предлагает мысль резонную, но по меркам того времени «буржуазную». Исаак Осипович предлагает определять композиторский гонорар, исходя из звучности фамилии композитора, судя по его прошлым заслугам, принимая во внимание «творческую личность того композитора, который привлекается к работе над фильмом». Если раньше Дунаевский это говорил преимущественно директору картины и директору киностудии, то в 1940 году он позволил себе сорваться по поводу денег в письме начальнику.
Поводом для письма послужила сумма гонорара за его музыку к фильму «Золушка», которому Сталин собственноручно дал название «Светлый путь». Некий мизерный гонорар был выплачен на основе субъективного мнения директора студии Бабицкого о качестве «товара». Дунаевский посчитал это вопиющей несправедливостью. Это был 1940 год. Деньги помогали ему раскрашивать жизнь в те тона, которых требовала душа. Это — год сердечных бурь и потрясений. Иными словами — деньги нужны.
И вдруг получить мизер, как какой-нибудь юнец-новобранец, не бравший штурмом крепостей из нот! А незадолго до этого Сталин, поинтересовавшись доходами Дунаевского, запретил отчислять авторские за вторичное использование музыки, написанной для кино или театра — на радио. Это был удар лично по Исааку Осиповичу.
13 июля 1940 года в особый сектор ЦК ВКП(б) на имя Сталина поступило письмо от группы кинематографистов — режиссеров и сценаристов. Его подписали добрый друг Дунаевского Григорий Александров, хороший знакомый Леонид Трауберг, любимчик Сталина Михаил Ромм, один из «братьев», создателей «Чапаева», Сергей Васильев, режиссер Фридрих Эрмлер, сценарист фильма «Ленин в Октябре» Алексей Каплер.
Первым письмо режиссеров прочитал помощник Сталина Поскребышев. Вывода было два: либо они сошли с ума и написали Хозяину донос на самих себя (что было уже довольно распространено), либо с кем-то в ЦК договорились, чтобы их поддержали. Письмо представляло собой форменную «телегу» на нового начальника Управления по делам кинематографии Большакова, сменившего на этом посту уже расстрелянного Бориса Шумяцкого. Поскребышев подчеркнул красным карандашом места, которые были интересны Сталину. Собака знала вкусы Хозяина.
То, что в самом начале письма режиссеры испуганно клялись, что они ни в коей мере никакая не группировка, Поскребышев выделять не стал. Это была уже тавтология. Тогда каждое второе сообщение в газетах о разоблачении «врагов народа» начиналось с фразы: группировка…
А подчеркнул он вот что: «…моральное состояние творческих работников очень тяжелое». Это надо было знать, чтобы не пропустить бунт. «Мы знаем, как Вы безмерно заняты. И все-таки мы обязаны просить Вас прочесть это письмо».
Сразу видно: трудились профессионалы. Если убрать два слова «просить Вас», а букву «м» в слове «мы» заменить на «в» — получится: «И все-таки Вы обязаны прочесть это письмо». Сталин этого не заметить не мог.
И последнее: «Мы считаем себя не вправе молчать. Каждый из нас, так же как и вся масса творческих работников кино, готов отдать все свои силы, чтобы оправдать доверие народа».
Подчеркнул все то, что показывало степень истерики. Суть дела была неинтересна. Хозяина могла заинтересовать степень недовольства, истерики, отчаяния тех, кто ему служил. Степень отчаяния Поскребышев тоже подчеркнул.
И еще подчеркнул (чтобы Сталин запомнил) подписи тех, кто скулил. По сравнению с Дунаевским, обращающимся к чиновнику среднего звена, даже не к министру, а всего лишь к одному из его замов, Григорий Александров и его друзья находились в более унизительном положении. Что неудивительно. Написали-то Хозяину! Чувства собственного достоинства почти не ощущается. А у Дунаевского ощущается. Но дело тут не в уровне обращения. У Исаака Осиповича через всю жизнь навязчиво выявляется гипертрофированное ощущение чувства собственного достоинства, творческого достоинства — до побеления губ, до трясения подбородка.
В то время «играли» все, и он тоже. «Игр» было очень много. В 1940 году Дунаевский мог позволить себе отправить это письмо еще и потому, что был депутатом. Депутат. Каждая социальная ступенька красной империи допускала определенную долю фрондерства. И кажется, в этой «игре» конца 1930-х годов за свое финансовое благополучие он победил. Сталин отменил свой приказ о гонорарах. Исаак Осипович снова стал получать авторские за каждую песню, вылетавшую из радио.
«То положение, которое мы имеем на сегодняшний день в вопросах оплаты труда композиторов, исключает возможность привлечения квалифицированных композиторских сил». Из этого письма видно, что Дунаевский считал себя единственным настоящим композитором для кино, который работает только на энтузиазме. Такие мелочи, как правило, всегда оставались за бортом правды о жизни великого композитора.
…Вся первая половина 1940 года прошла под знаком любви. Дунаевский опять стал жертвой страсти, той самой, от которой, как он писал, у мужчины нет спасения. Он, конечно, выторговал свое право художника у Зинаиды Сергеевны на влюбчивость. Он, конечно, нуждался в увлечении. Но все было, скорее, мимолетным капризом.
Сколько мужчин — столько историй любви. Исаак Осипович всегда любил непохоже.
Дунаевский был из той породы мужчин, которые за красоту прощают всё. Только праматерь всех женщин Лилит никогда не обманешь. Она часто строила Исааку козни. И главное, не подкопаешься, даже если ты окончил иешиву. Все так, как будто земная женщина, и только опытный взгляд тертого ребе способен определить, когда в дело вмешивается женщина, а когда за нее все решает праматерь Лилит. У Исаака Дунаевского один из романов был именно такой.
На излете 1930-х годов его популярность была абсолютной. Он знал, что такое дорогие рестораны, что такое письма мешками. И уже знал, что такое жить с одной женщиной, признаваться в любви другой, встречаться с третьей и обращать внимание на хорошеньких — четвертых. Всё, как в музыке. Левая и правая рука играют разные партии. Дунаевский так же и любил. Одних женщин у него любило правое полушарие, других — левое.
Но эта история не про нервные рефлексы, а о парадоксах жизни и женскую самостоятельность. В 1938 году ленинградский режиссер Владимир Корш-Саблин, с которым Дунаевский уже успел много и плодотворно поработать, пригласил его писать музыку к новому фильму «Моя любовь». Это была картина о честной комсомольской девушке. Главную роль исполняла Лидия Смирнова. Молодая старлетка, выученица Александра Таирова, которая очень хотела походить на Милицу Корьюс, звезду экрана, чем-то приглянулась Коршу.
Если верить ее мемуарам, а не верить им причины нет, она была сексуальна. Чтобы понравиться режиссеру, могла прямо на голое тело надеть платье и, понадеявшись на мужскую реакцию, прийти на кинопробы. Да еще сделать невинный взгляд. Короче, она была хороша безвозвратно, как может быть хороша только первая весна в жизни молодого человека. И глаз опытного мужчины мог это определить.
Корш-Саблин утвердил эту актрису на главную роль. Композитор предпочитал сам работать с актерами, певшими его песни, объяснять им малейшие нюансы. Именно благодаря этой скрупулезности и состоялась та роковая встреча композитора и актрисы в трехкомнатном номере гостиницы «Москва», о котором упоминает Лидия Смирнова. Этот номер и само жительство Исаака Осиповича в сталинских гостиницах представляется каким-то мистическим рецептом успеха.
Дунаевский послал Смирновой записку, в которой просил ее прийти к нему в тот самый номер с роялем и кожаной мебелью. Повод был самый серьезный: работа над главной песней «Моя любовь». Молодая актриса явилась, робея. Она шла к «главному композитору» страны, кавалеру, орденоносцу, депутату, всеобщему любимцу. Она думала, что попала на олимп. Собственно, в этой гостиничной комнате, может, и находился филиал Парнаса. Была она наивной, а Дунаевский — умудренным и подуставшим. Прекрасная Смирнова что-то напела или произнесла, а Дунаевский, будто это был Моцарт, моментально схватил ее слова или мелодию, записал, напел. Потом подарил актрисе с трогательной надписью. Короче, их работа во всех смыслах была удачной. А потом им, естественно, приходилось расставаться, разъезжать по своим работам и делам.