еле могли помочь увеличить трудно добытое счастье и обречь на него миллионы неохваченных трудящихся, разбросанных по окраинам невиданной империи. Мучились серьезно и оттого гротесково. Ильф и Петров подметили одну особенность: «красные» коллективы летом всегда отправляли в южные места поднатужиться, еще больше покраснеть, а «беловатые» коллективы — на север, чтобы поправить пролетарское чутье.
О блеск мысли людей с начищенными наганами! Строгое распределение счастья по всей огромной территории Союза. Как масло или хлеб. Музыка Дунаевского стала бесплотным эквивалентом счастья. Ее раскладывали по тарелкам радиопередатчиков по каждой области — и так по всей огромной территории счастья. Миллионы людей тянули свои руки, чтобы принять драгоценный дар. О как сладка, как сказочна была жизнь!
Отгремели старые песни, жена с сыном Геничкой остались где-то позади на даче во Внукове. Островерхие крыши дачных домов скрылись в туманной дымке. Впереди маячили новые горизонты. Чем ближе к ним приближался поезд — тем дальше они становились. Вот она — формула счастья. Оно где-то рядом, и, кажется, услышав его гармонию, протяни руку, возьми скрипку и сыграй мелодию — и все сразу становится простым. Нужна бумага, чтобы записать мелодию. Где те слушатели, что оценят, поймут эту гармонию? Мелодию исполнят и забудут, женщину полюбишь и остынешь… Весь мир из одних взлетов и падений. Счастье — только иллюзия. Где его добыть Стаханову сердечных побед?
Состав едет, издали слышимый не громыханием колес, а пиликаньем скрипок и какофонией звуков. На каждой станции сбегаются мальчишки — слушают, что за чудныˊе дяденьки едут. Все в пиджаках, с галстуками. Черно-белое кино. Никогда местные жители не видели столько интеллигентных людей вместе. Примета эпохи. Человек в шляпе — почти жираф. А тут еще и с инструментами. Такая редкость в средней полосе России.
В вагонах танцоров и музыкантов — хохот. А Дунаевский про это время напишет своему педагогу — директору гимназии, в которой он учился при царе: «Все эти годы такие тяжелые, как я их мог перенести?»
Поезд громыхал: чух, чух — точка. В голове эхом отзывалось: ля-ля-ля. Чух, чух, чух — ля-ля-ля — неплохая секвенция для марша. Тук-тук-перетук — токовали колеса, как глухари во время тока.
Сочинитель — первопроходец. Идет за теми звуками, которые еще никогда не звучали, пишет такие слова, которые еще никогда так не сочетались. Музыкант — вообще художник — по определению диссидент. Процесс творчества похож на инакомыслие. Это всегда идет вразрез с тавтологией. Мандельштам мыслил позади мыслей партии. Партия уже на эту тему подумала и успела убедиться, что это плохо. Дунаевский мыслил в русле идеологии. Это оберегало.
Путешествие — это новые эмоции. По своей натуре Исаак Осипович любил путешествовать, по принципу новые эмоции — новые мелодии.
Кажется, в связи с этой поездкой я впервые услышал о Зое Ивановне Пашковой — танцовщице, чья личность оказала очень сильное влияние на Исаака Осиповича.
Молоденькая веселая танцовщица Зоечка Пашкова ехала вместе с подружками-танцовщицами в соседнем вагоне. Хохот, смешки, пересуды — все вместе, специфическое коммунальное блюдо, которым питаются испокон веков совместно проживающие.
Мы едем, едем, едем
В далекие края,
Хорошие соседи,
Счастливые друзья.
И тогда же, как рассказывал мне Евгений Исаакович, с Дунаевским ехала Наталья Николаевна. Соседство довольно щекотливое. Наталья Николаевна — тихая, очень интеллигентная, к тому времени уже разошедшаяся со своим мужем-инженером, носившая всегда серые костюмы и беззаветно влюбленная в Исаака Осиповича — ехала в одном вагоне с маэстро, в одном купе.
И та и другая женщины были влюблены в Исаака Осиповича. Остается загадкой двусмысленное положение композитора и то, как он умудрялся делить свое время между двумя подругами и женой. Хочется воскликнуть сакраментальное: «Любви все возрасты покорны!» Исаак Осипович представлял тогда выгодную партию. Любимец всей страны, орденоносец, депутат, композитор, музыкант, заслуженный деятель. Мужчина девичьей мечты. Неважно, что не слишком красивый. Зато громадное сексапильное обаяние. Взрослые люди с трудом могут замечать в мире чудесное. Тут надо быть либо влюбленным, либо слишком талантливым. Счастливчики те, кому это удается совмещать.
Непостижимым образом вдохновение композитора было связано с его увлечениями. Музыка порождала любовь, а любовь порождала музыку. Взаимосвязано. Любовь была кратчайшей дорогой к музе. Ни один другой мужчина в советское время не мог похвастаться тем огромным запасом энергии, который хранился в Дунаевском.
Колеса стучали — Дунаевский сочинял. Шум времени сливался с шуршанием бумаги. Исаак Осипович слышал мир по-детски. Тривиальные бытовые звуки трансформировались в своих аристократических родственников. Стук колес — это всегда напоминание о самом главном. А сердечные увлечения — это всегда неожиданно, как атомная бомбардировка. Невозможно устоять. Новые чувства — как радиация. Все ими пронизано. Смотришь ли на лужу или на луну — видишь отражение лица девушки… Остальное было делом вдохновения.
Кроме вагонов тот поезд тянул на себе груз сердечных привязанностей. Его отношения с женщинами были проблемой, но только его личной. Его тяжесть не давила никого, кроме него самого.
Он очень часто чувствовал себя виноватым. Перед теми, кого когда-то любил. Естественно, сталкиваясь с таким количеством сердечных увлечений, Исаак Осипович перед кем-то мог быть не прав. И не всегда в этом себе признавался. Но это очень деликатная тема…
Наталья Николаевна не могла жить без Дунаевского. Умные женщины, любившие одного и того же мужчину, становятся симпатичны друг другу. Наталья Николаевна смогла понравиться жене Исаака Осиповича. Они, как путницы, прошедшие один и тот же путь, лучше понимали друг друга. Наталья Николаевна ни за что не хотела сдаваться — бросила ради Дунаевского мужа, терпеливо оставалась рядом, когда Исаак Осипович бросил ее. Просила Зинаиду Сергеевну ей помочь. Приходила после войны. Жалкая, постаревшая. Но любила по-прежнему сильно.
Когда появилась Зоя Пашкова — поздняя страсть, Наталью Николаевну он скорее терпел из жалости. А было время в середине 1930-х годов, когда Дунаевский заходил к ней домой вместе с сыном, Зинаиду Сергеевну это ранило. Исаак Осипович говорил, что все подозрения напрасны: в квартире всегда присутствовал муж-инженер.
Во всяком случае, обе женщины, которые прекрасно знали о существовании друг друга, чувствовали себя рядом с Дунаевским, как с тигром. Они знали, что полюбили вулкан. Что им оставалось делать? Бороться за сердце Дунаевского женскими методами. Индивидуальными. Вряд ли обе пассии догадывались, что сердце Дунаевского на самом деле отдано третьей женщине — музыке.
Он любил страстно.
Стучат колеса. Мы едем-едем-едем…
Так они и ехали — две возлюбленные, две танцовщицы и муза.
В то время не принято было освобождать чувства от идеологии. Поэтому появлялись песни о Родине, песни о счастье. Все эти слова для Дунаевского значили прежде всего одно — любовь. По сути, его песни были рождены женщиной и были приношением к ногам женщины. Песня о Родине — это гимн любви мужчины к женщине.
Алхимическая смесь. Дунаевский нашел формулу шума времени. В его песнях было всё: и трепещущая занавеска в коммунальной квартире, и туго надутый парус на китобойном судне на границах родины. Он даже сыграл шум времени. Кто-то справедливо называл его Мичуриным в музыке.
…Дунаевский как руководитель имел отдельное купе для отдыха и отдельное для работы. В поезде все тряслось: женщины, стаканы, музыкальные инструменты, слова. Все смешивалось в один невообразимый коктейль. Жена с любовницей, друг с недругом, «враг народа» со «строителем светлого будущего», марш с вальсом. На Дунаевском лежала обязанность все это постоянно разбирать и классифицировать, выделяя из мира хаоса вереницы мелодий.
Каждый день Исаак Осипович садился за письма. Часть из них улетела назад — по пройденной поездом колее, во Внуково — Зине и Геничке. Как они там жили? Дачники.
Позже, во время войны, придет письмо Зине, в котором Дунаевский скажет, что с ним связался Федя — Федор Федоров, минский физик, умница, голова-палата. Так впервые промелькнет на горизонте исследователей этот человек, добрый друг их дома. Не просто Федя. Большой Бобочкин друг, беззаветно в нее влюбленный. Был бы рад «украсть» ее у Дунаевского, увезти в свой Минск, чтобы погрузить в царство законов притяжения и падения, отталкивания и поверхностного натяжения. Весь мир держится на этих законах — притяжения и отталкивания.
Что говорят о человеке за его спиной? Дунаевский примерно догадывался, что говорили о нем. Он не был человеком-невидимкой. Судачили много и с удовольствием. С каждой новой женщиной в его окружении волна сплетен подымалась, как девятый вал, грозя в этот раз окончательно похоронить под собой. С кем мог, с теми Дунаевский объяснялся открыто и резко.
Зинаида Сергеевна оказалась в очень тяжелом положении. Она знала, что в гастрольную поездку он отправился и с Зоей Ивановной Пашковой, и с Натальей Николаевной Гаяриной.
Вмешательства в свои личные дела композитор не переваривал. А ведь так было легко угодить в ловушку, расставленную партией. Чуть только положил в карман красный билет — все, считай себя камикадзе. Тут же твоя личная жизнь под контролем. Жена имеет право прийти в первичную партийную ячейку и пожаловаться на мужа. И вот если Дунаевский вступит в партию, то сразу же — при его-то характере, с его-то увлечениями — большевики моментально обретут инструмент воздействия. Чуть что не так, его вызовут и скажут: «Что ты себе позволяешь? Ты идешь вразрез с курсом партии». И ничего никому не объяснишь. Прощай, гармония. А ведь свобода — главное завоевание художника.
Его письма тех лет — это бесконечные попытки объяснить себе и Бобочке систему своей души. Он выработал своеобразную теорию, разделил всех мужчин на три категории.