Дунаевский писал, что его губит в семейной жизни проблема страсти, голос плоти.
«Чувство любви в его простом и тем не менее возвышенном виде, чувство человеческой любви, дружбы, уважения, преданности может жить бесконечно. Чувство плоти, страсти, в сочетании с другими чувствами или нет, умирает рано или поздно. Есть люди в браке, которые спокойно фиксируют этот момент умирания и остаются верными друзьями своих жен, отцами своих детей. Они перестают быть любовниками к жене. И к чужим женщинам. Они примиряются с положением, избегая те соблазны, ведя тихую, гладкую семейную жизнь. Таких людей ничтожное количество. Я почитал бы за счастье к ним принадлежать, видеть в своей семье единственный светоч жизни, источник энергии и творчества. Имея такую исключительно верную и преданную натуру, как ты, имея такого солнечного мальчика, как наш сын. Может, я стану таким, путем силы убеждения и разочарования в окружающих соблазнах, но пока я, к своему глубокому несчастью, — не такой.
Есть вторая категория. Фиксируя умирание страсти, переставая быть любовниками своих жен, они тянутся на сторону, отправляя свои физические потребности с кем придется, тщательно скрывая от жен, а если попадаются, то быстро проходят мимо семейных скандалов. Жены с этим смиряются, потому что понимают, что это только физическое влечение, и все, продолжают жить дальше в этом несколько похабном, но глубоко практичном созерцании жизни. Я и к этой категории людей не отношусь и не хочу принадлежать.
Есть, наконец, третья категория, наделенная, быть может, в излишней мере романтическим идеализмом. Они искренно верят в свои и чужие чувства. Любовь они готовы превращать в религию. Женщин, которых они любят или которыми увлекаются, они окружают романтическим ореолом, чтобы в этом обмануть себя и других. Отвлечь от циничной философии жизни. Не давать этой романтикой обнажаться подлинным чувствам. Эти люди не должны обзаводиться семьей, но обзаводятся. Они могут любить своих жен, быть великолепными отцами и друзьями. Когда они фиксируют умирание страсти к своей жене, они с ужасом убеждаются в том, что их романтика вянет, превращается в лирическую семейную тихую любовь. Но в отличие от тех, кого я обрисовал в первой категории, они не могут, иногда не хотят примиряться с положением. Ибо их романтический идеализм является их натурой. Они ищут на стороне не откровенно циничный объект отправления своей похоти, а объект своего романтизма. Наделяют этот объект теми чертами, которыми в свое время наделяли нынешних жен. Получается некий параллелизм, сходство. Если это сходство не глубокое, то это увлечение не сталкивается в конфликте с семейной жизнью. Если же сходство чувств сего романтического подъема значительно и серьезно, то получается замкнутый круг. Как этот конфликт может разрешаться? Видя назревание конфликта, человек не может отбросить прочь предмет своей романтической страсти так просто, как это делает человек, видящий в женщине только тело. Тому нечего терять. У человека третьей категории есть принцип, идеал, сообщающий его чувству известную красоту, гордость, достоинство, принцип. Он расстается не столько с женщиной, сколько с принципом своим, с методом чувствования, с частью своей натуры и психики. Это тяжело, потому что, как он ни любит семью, он уже не находит в ней того, чего ищет. Тебе не трудно догадаться, что я себя причисляю к этой третьей категории людей. Я люблю свою семью. Я хотел бы видеть ее счастливой и довольной, я сохранил к ней все чувства, которые создают семейное благополучие.
Мне бесконечно тяжелы твои строчки и слова, мучительны твои обвинения, потому что я не такой, как ты меня сейчас видишь. В твоем неверии, всю нашу жизнь преследовавшем меня, в твоем неверии сейчас, нежелании хоть на минуту подумать, что я говорю правду, выстраданную моей душой, в твоем отношении в такие жуткие дни недели больше заключается жестокости и обиды, чем в моих поступках по отношению к тебе. Может быть, ты презрительно улыбнешься, но если подумать, ты поймешь, как тяжко для меня твое неверие в такое время, когда душа представляет собой одно изъязвленное место и когда в моей душе столько к тебе истинного, хорошего и правдивого, несмотря на то что я причиняю тебе. Ты лишаешь меня элементарных человеческих качеств, наделяешь меня жуткими чертами, проходя мимо той глубочайшей трагедии, которую я теперь переживаю, которая подчас кажется непосильной».
Этот краеугольный камень разнополых отношений преследовал не только его одного. В поезде ему рассказали сенсационную новость, героем которой оказался его давний знакомый — генерал-майор, профессор Московской консерватории Александр Александров. Тот самый знаменитый создатель Ансамбля красноармейской песни и пляски, автор «Гимна большевиков», который через два года Сталин превратит в Гимн Советского Союза.
Александров, хороший военный композитор, дожил до того счастливого возраста, когда человек перестает бояться волка и черта. О его личной жизни мало что известно. А зря. За кителем билось сердце страстного мужчины. Всю жизнь он прожил со своей женой, которая успела состариться, потерять былую привлекательность. На беду, в его ансамбле была женская танцевальная группа. В этой группе выделялись две девушки: Зоя Пашкова и Людмила Лаврова. Подружки, пересмешницы.
Сердце сурового руководителя хора остановилось при виде танцорки Лавровой. Генерал захотел на ней жениться. В те годы партия готова была закрыть глаза на внебрачную связь. Но генерал потребовал развода. Разразился чудовищный скандал. Генерал мог лишиться и погон, и московской квартиры, но его упорство победило. Развод главного военного музыканта разрешил вождь. Счастливый генерал тут же женился на танцовщице. Так подруга Зои Пашковой стала генеральшей. В это время Зоя перешла в ансамбль, которым руководил Дунаевский. Тогда по всей Москве разошлась эта весть. Новой генеральше завидовали. Каждая танцовщица втайне мечтала выйти замуж за руководителя своего коллектива и навсегда оставить опостылевшие танцы.
Шорох концертных туфель перемежался грохотом военных сапог. Штатский Дунаевский и военный Александров по-разному относились друг к другу и к той музыке, которую исполняли. У них были разные масштабы. Генерал недолюбливал председателя Ленинградского отделения Союза композиторов. Как-то Сталин спросил генерала Александрова: «Почему вы в своем ансамбле не исполняете произведений Дунаевского? Он же исполняет в своем ансамбле ваши?» Александров отшутился.
Это было действительно так. Александров свою профессиональную зависть путал с бытовым антисемитизмом. Пик их соперничества наступил в 1943 году. Сталин приказал создать гимн СССР. Ни у кого не было сомнений, что этим гимном станет «Широка страна моя родная» Дунаевского. В этом сомневался только Сталин. Он отдал предпочтение старой музыке Александрова — «Гимну большевиков». Для проформы организовал конкурс, в котором принимал участие даже Шостакович. Но все было напрасно. Сталин разрешил написать новый текст Сергею Михалкову и Габриэлю Эль-Регистану. На том история с гимном и закончилась.
«Жизнь — это ужасная штука, не потому, что жить плохо или неинтересно, нет, а потому, что если ты хочешь жить хоть чуть поумнее, почеловечнее, если ты ищешь маленькой красоты, романтики чувств или поступков, то ты неизбежно столкнешься лбом с проклятием жизни, проблемами, которые ужасающе просты в своей циничной откровенности. И которые тем не менее представляют собой краеугольный камень всех разнополых человеческих отношений».
Свои романы «на стороне» он называл поисками маленькой красоты.
Можно быть уверенным, в нагрузку Гаярина получала порцию ежедневных взглядов от сотрудников коллектива, приходивших к Исааку Осиповичу в купе, что мало не покажется. То ли по совместному негласному уговору, то ли по собственной инициативе днем Наталья Николаевна из купе носу не показывала, отсиживаясь в тесной и маленькой каморке. Зная ее беззаветную преданность Исааку Осиповичу, можно догадаться, что она могла отказаться от всего, лишь бы не компрометировать своего бога.
То знакомство в поезде длилось уже довольно долго. Ушли в прошлое их встречи в филармонии. Порыв сменился прозой. Исаак Осипович жаждал новой бури. А Наталья Николаевна была женщиной самоотверженной, старалась стать продолжением Исаака Осиповича, его тенью. И ей это даже иногда удавалось.
Так они и ехали — каждая со своим грузом. Одна — с воспоминаниями о прошлом, вторая — с надеждами на будущее. Но Евгений Исаакович убежден, что среди всех фантазий композитора неизменно присутствовал образ матери его сына Генички — Зинаиды Сергеевны Дунаевской. Сам Исаак Осипович, влюбляясь, на мой взгляд, в конце концов разуверился в своей страсти, но не в себе самом. И для него было большой наградой, что Зинаида Сергеевна в конце концов его не оттолкнула, а стала ему другом и верным товарищем.
Зое Пашковой хотелось быть женой, а не возлюбленной. Но все упиралось в традиции. Хотя Дунаевский внешне не педалировал своего иудаизма и никогда не чувствовал себя религиозно связанным, не ходил в синагогу — развестись со своей женой Зиной он не мог.
Причем, по словам Евгения Дунаевского, его мама была готова дать развод Исааку Осиповичу. В нее был влюблен Федор Федоров, она могла быть спокойна за свою жизнь. Но на этот шаг не мог пойти сам композитор. Закон предков, закон моногамии, закон одной жены, горячая любовь к сыну не позволяли ему сделать шаг в сторону разрыва.
Никто не может сказать, что Дунаевский был фальшив в своих мыслях, также никто не может сказать, что он был прихвостнем эпохи. Он был гений. Мандельштам тоже гений. Почему они не сходились, как два берега реки? Один гений смерти, другой гений жизни. И сойтись не могли. Что для Мандельштама было фальшью и предчувствием смерти эпохи, то для Дунаевского — радостью и светом. Разная природа слуха. Их оптимизм был разным. Кто возьмет на себя смелость утверждать, что Дунаевский плохой, потому что получил несколько Сталинских премий? Он был глух к фальши Сталина. Потом, ближе к собственной старости, он