это почувствовал. Мандельштам почувствовал раньше. Природа муз — разная. Разная, как рост травы под солнцем.
Война
Поезд был в пути, когда машинист получил экстренное сообщение о переходе границ Советского Союза германскими войсками. Секретная телеграмма «пришпилила» жирный черный состав, с песнями ползший по городам и весям державы, в глухом месте, к станции Ясиноватая на пути из Ростова-на-Дону к Донбассу.
За тысячи верст от Внукова Дунаевского вызвали в кабинет начальника железнодорожной станции. Начальник был испуган. В секретной телеграмме из области сообщали о начале войны. То же самое, только для всех, передавал диктор через каждые 15 минут. Правительственное сообщение о наступлении немцев — и в конце обещание моментально изгнать врага. Это тоже породило проблему. Местные начальники не знали, можно ли давать слушать радио людям. А вдруг начнется паника?
Радио то включалось, то отключалось. Местные власти то боялись паники, то вдруг начинали верить, что диктор объявит о том, что это чудовищная шутка и враг уже бежит. И любовь куда-то разом ушла, и надо было думать о другом: не о музыке, не о песнях, не о кознях товарищей, а о том, что есть семья, сын, надо защищать самое родное и дорогое. Назад дороги не было.
Наступил хаос звуков. Все трещало, лязгало, шуршало — бумага с треском рвалась, кто-то расстилал газеты, чтобы на ней крошить яичную скорлупу. Люди думали о мусоре, хотя сами, с высоты бреющего полета, казались мусором для немецких самолетов. Самыми ужасными звуками были гудки застрявших поездов. Они ревели, как смертельно подстреленные животные. Стрелки хищно клацали металлическими створками, направляя поезда то на одну, то на другую ветку. Все поезда одновременно хотели попасть в Москву.
В кабинетах царило молчаливое ожидание, изредка прерываемое бранными криками в трубку, истерическими возгласами «всем убраться из кабинета» и сухим щелканьем счетов, на которых подсчитывали число застрявших поездов. Начальники поездов кричали: «Нам надо срочно в Москву!» «Всем надо!» — истошно орали в ответ белогубые от страха начальники железнодорожных станций. Кто-то предлагал все составы «заморозить» на месте и дождаться, пока война кончится. Более дальновидные понимали, что быстро ничего произойти не может, а людям надо поскорее вернуться домой. Неожиданный сбой пропагандистской машины, сообщавшей только об успехах и победах, довел кое-кого до «психических прыщей» — истерики, болезни, срыва. Наиболее одурманенные называли войну чудовищной провокацией и требовали звонка в НКВД с криками: «Сталин ничего не знает!»
Дунаевский бросал на стол свое депутатское удостоверение, шуршал многочисленными бумагами с грифом ансамбля железнодорожников. Помогало. Свои помогали своим. Фамилия Лазаря Кагановича запечатывала уста возражения и открывала пути движения. Движения рывками. От станции до станции. И в каждом новом кабинете — всё сначала. Шелест и треск доставаемых бумаг, секундная пауза и испуганный блеск в глазах очередного начальника после грозной фамилии Кагановича. Зеленый свет. И так до самой Москвы. Из-за скопища поездов добрались в столицу только через четверо суток.
Москва встретила голубиным клекотом. Больше ничего слышно не было. Потом раздалось торопливое цоканье женских туфелек о платформу, затем шарканье мужских подошв. Вдруг как прорвало, вокзал разом проснулся, и мир затонул в клацании металлических звуков, издаваемых стонущими инструментами и музыкантами, их волокущими.
Исаак Осипович тут же бросился во Внуково на дачу. Бог помог, что его родные в это время жили под Москвой, уехали из Ленинграда. Правда, и эта удача вскоре вернется рикошетом в виде чудовищного шепотка: мол, Дунаевский знал про войну и заранее побеспокоился. Хитрый еврей.
Тихо заскрипела дачная дверь, со стуком захлопнулась, как крышка гроба. На даче воцарились тишина и спокойствие. Одиссей вернулся в дом.
Некоторые люди из ленинградских композиторских кругов напустили туману вокруг его отъезда из Ленинграда. Слухи были самые чудовищные: Дунаевский струсил, убежал от блокады. По сравнению с этим слухом разговоры о том, что Дунаевский не создал ни одной значительной военной песни типа «Темной ночи», «На позицию девушка провожала бойца», были просто ягодками. Неизвестно, кто именно из Союза композиторов помогал распространять эти слухи. Знала жертва, но молчала. Шепоток курсировал со скоростью курьерского поезда. Дунаевский будет всегда слышать его за своей спиной. Колорит славы.
Личная жизнь прекратилась. Буквально за считаные часы оборвалась вся его корреспонденция. Еще какое-то время продолжали поступать письма от многочисленных девушек в пустую ленинградскую квартиру. Адресат выбыл. Жена уехала, все романы прекратились. Куда-то резко в тень отошли девушки: Рая Рыськина, Юля Сурина, Сима Кабалина, Галя Зварыкина.
В те особые летние недели каждый день имел свою собственную звуковую оболочку.
25 мая 1941 года, когда уехал из Ленинграда, оглушительно ревели радиотарелки и звонко целовались жены, провожающие мужей на долгие летние гастроли.
29 мая, когда Зиночка и Геничка уехали на дачу под Москву, сипло шуршали шины на «бьюике» Игнатия Станиславовича Казарновского, который их отвозил.
26 июня, когда примчался во Внуково, никто не вышел встречать, никто не залаял. Их дворового овчара Кая, который остался в истории благодаря фотографии, где он запечатлен играющим с Геней, не было.
Ни в одном из звуков, наполнявших мир, не осталось силы. Форте вычеркнули, уничтожили из сознания. На некоторое время воцарилось испуганное пиано, расцарапанное случайными криками ворон и треском срывавшихся с деревьев яблок. На дачах было тихо, их знаменитые обитатели, вместе с сонмом своих звуков: сопения, целования, отрыжки, сюсюканья жен и аплодисментов — покинули благословенные места, затопив дачи глухой тишиной. Единственными откупщиками звуков остались дворники. В их сторожках еще что-то кипело, бухтело, трещало, но в этом не было музыки.
Далекая и страшная музыка неслась с западной стороны. Ее исполнял какой-то огромный и мощный оркестр, грозный и устрашающий.
Призрак того времени настигнет Исаака Осиповича спустя девять лет, в 1950 году, когда в письме одной девушке, с которой Дунаевский только что заочно познакомился, он вдруг решит оправдаться в том, чего не совершал. «Вы же понимаете, я не был осведомлен о предстоящей войне», — писал Дунаевский. А спустя годы признал: «туман и сплетни», которые о нем ходили, оказали в известной мере свое угнетающее действие.
Семья эвакуировалась. Дача оглохла. Дунаевский сам описал впечатления тех дней:
«Я вспоминаю чудесный июльский день 41-го года. Еще Москву не бомбили. И мы, компания в четверо приятелей, отправились на мою подмосковную дачу во Внуково. Я не стану описывать тоскливый вид опустевшей дачи (семья перед этим эвакуировалась), цветущего сада и великолепного огорода. Все было в то лето таким пышным, обещающим богатый урожай и таким безразлично и тоскливо ненужным. Мы захватили с собой из города выпивки, закусок. После обильного возлияния мы разбрелись по территории. Я лег в высокую некошеную траву, распластался по земле вверх лицом, захватив обеими распростертыми во всю ширину руками охапки травы под самый корень ее, и глядел в бездонное синее небо, откуда струилась такая нега, такая ласка, такой безмятежный мир и покой, что казалось трагически нелепым, что с этого самого неба можно бросать бомбы на людей, на города и села. Слезы текли сами собой по моим щекам».
Композитору сообщили, что на него имеется бронь от Наркомата просвещения и он поступает в распоряжение особого идеологического отдела. И до сентября Исаак Осипович не имел никаких сообщений относительно своей участи.
Для его жены и ребенка война началась по-другому. 22 июня скрипнула входная дверь дачи, зашаркал по полу веранды дворник Милет, вошел и буднично объявил войну. Уже на следующий день завыли сирены — провели первую учебную тревогу. Сирены выли музыкально, с грамотой первоклашек музучилища: субдоминанта, доминанта, тоника. Будто чьи-то невидимые руки щипали струны огромного музыкального инструмента, похожего на арфу. Периодически пространство выгибалось и лопалось с чмокающим звуком, будто кто-то кого-то целовал прямо в губы, — вдалеке взрывались бомбы.
В то время в Москве жил родной брат Исаака Дунаевского — дядя Сеня — Семен Иосифович. Он был на шесть лет младше Исаака Осиповича, являлся дирижером и руководителем детского ансамбля песни и пляски Центрального дома детей железнодорожников. Это был знаменитый детский коллектив, выступавший на всех официальных собраниях и празднествах тех лет. В нем пели многие герои наших дней и даже, по воспоминаниям Евгения Дунаевского, Юрий Лужков.
Семен Иосифович был весьма музыкально одаренным человеком. Сочинял музыку. У его хора существовало несколько визитных песен, конечно, песни Исаака Дунаевского, например, «Скворцы прилетели» и др. Многие воспитанники до сих пор вспоминают «дядю Сеню», который на этом посту получил звание заслуженного деятеля искусств.
Жил дядя Сеня на Спиридоновке, в районе станции метро «Маяковская», вместе со своей женой Лидией Алексеевной и Адой, приемной дочерью. Лидия Алексеевна страдала тяжелой психической болезнью — с припадками, во время которых она становилась буйной. В такие минуты ее боялись все, включая дядю Сеню. Когда они уже будут жить в эвакуации, в Новосибирске, Евгений Исаакович увидит, как в буйстве Лидия Алексеевна с ножом гонялась по комнате за дядей Сеней, а тот, прикрываясь подушкой, от нее убегал. Мама и бабушка Гени, испуганные, не смея шелохнуться, смотрели на дикую сцену, которая спустя годы превратилась в какой-то набор смешных движений, хлюпающих звуков и несвязных криков. Когда Лидия Алексеевна после войны умерла, дядя Сеня женился на девушке Лоре, дочери генерал-полковника, очень умной и толковой девушке со знанием языка, которая жила в доме на Гоголевском бульваре, в одном подъезде с матерью братьев Дунаевских — Розалией Исааковной.