ом они долго переписывались. Затем он начал приезжать только летом. Когда приезжал, звонил и просто говорил, что это звонит Федя. Познакомился с Исааком Осиповичем.
Дунаевский знал о его рыцарской привязанности к Зинаиде Сергеевне. Даже шутливо укорял ее за то, что она хотела уйти. Академик до конца своей жизни ее боготворил.
Федора Ивановича не взяли в армию из-за плохого зрения, несмотря на то что сам он был очень здоровым, спортивным человеком. Когда он снимал страшной увеличительной силы очки, то становился очень смешным. Из-под бровей торчали маленькие-маленькие глаза, как две бусины, которые ничего не видели. Он пережил свою эпопею отступления.
Федор Иванович выходил из Минска пешком по шоссе. Показались немцы на мотоциклах. Они ехали в одних трусах — стояла страшная жара — и хохотали. Даже не обращали внимания на выстрелы в их сторону. Если кто-то стрелял из кустов, мотоциклист проезжал мимо, бросал в то место, где стреляли, пару гранат и ехал дальше. Всё без остановки.
Однажды, об этом говорила вся Москва, где-то в районе нынешней станции метро «Сокол» были захвачены два пьяных немецких мотоциклиста. Никогда еще немцы не подходили так близко к заветной цели.
Именно в этот момент Исаака Осиповича вызвал к себе главный политрук всех армий страшный Мехлис. Тот самый Лев Мехлис, который до этого был помощником Сталина, сменившим Поскребышева.
Мехлис спросил, что Дунаевский намерен делать в сложившейся ситуации. Исаак Осипович заявил о своей готовности драться.
— Ну, на фронт вас никто не посылает, — усмехнулся Мехлис, — а вот поднять настроение наших людей вам придется. Вы ведь у нас такой большой мастер.
Так к Дунаевскому бумерангом вернулся миф о Данко. Его талант ассоциировался с искрой. Этой искрой надо было срочно зажечь потухшие души строителей социализма. Начало войны с Германией было первым серьезным испытанием для идеологии, трубящей только о победах.
Кстати, Дунаевский всегда тяготился тем, что его не принимают люди, которым он отдал свой талант. Тяготился не потому, что жаждал власти, а потому, что власть олицетворяла себя с теми постулатами, которые заменили ему Бога.
Дунаевский стал неверующим не потому, что не верил в Иегову. У него был свой Иегова. Иегова под другим именем. Под именем Сталина и коммунизма, коллективизма и общности людей. Псевдонимы тогда были у всех. Был у главного писателя эпохи — Горького. Псевдоним был у отца народов Сталина.
Атеизм стал чем-то вроде художественного стиля эпохи, но не ее сутью. Потому что Бог не может покинуть душу человека. Он может согласиться с тем, чтобы на какой-то промежуток времени его называли другим именем и приносили другие жертвы. Людские. Как в начале истории.
Итак, Исаака Осиповича снарядили вместе с его коллективом, который тоже томился в безвестности, обслуживать тылы. Тогда это официально называлось «участки первой очереди»: раненые, больницы, заводы, фабрики, на которых люди жили. В тылу воцарились страшные законы. За любое опоздание на работу можно было загреметь в лагерь. Даже если тебе было только 13 или 14 лет. Надо было будить засыпающих людей песнями Дунаевского. Тех, кто работал в тылу, в прямом смысле превратили в рабов.
В определенном смысле в тылу было даже тяжелее. Там перед глазами неспящих людей не было врага, который бы будил. Итак, Дунаевскому и его коллективу приказали петь, плясать, сочинять.
Позже, в письме своему постоянному адресату Рыськиной, Дунаевский будет запальчиво говорить, что никто не определял места, где ему быть, никто не приказывал. Не приказывали, потому что знали, что Дунаевский не сможет отказаться.
Тем временем сын с матерью ехали в Новосибирск. Дорога была длинная — торчали на каждой станции, пропуская поезда со стратегическим грузом. В общей сложности ехали около двух месяцев. Когда подъезжали к конечной точке, стояла уже лютая зима. Пока неделями стояли на запасных путях — случались всякие чудеса: и страшные, и смешные. Однажды Женя Дунаевский видел в окно, как какой-то мужик, сидя на корточках под самыми окнами теплушки, во время бомбежки подавал сигналы фонарем. Это был диверсант. Видел, как какой-то солдат специально сунул ногу под рельсы, лишь бы не ехать на фронт.
В самом начале лютых морозов у Зинаиды Сергеевны украли всю теплую одежду Генички. Это была катастрофа. Пришлось выкручиваться. Где-то раздобыли мешковину. Сшили пальтишки из мешков. Наконец, приехали на станцию Машково. Оттуда всех эвакуированных направили в деревню Успенки. За беженцами приехал извозчик на санях. Когда ехали в эту глухую деревню, стоял лютый мороз под 40 градусов. Геню закрыли дохой. Дремучие сибирские леса. Луна. За санями шла стая волков. Страшно и ужасно.
Затем перебрались в Новосибирск, где жили до 1943 года, до самого приезда отца. Исаак Осипович странным образом всегда все знал о своих любимых или пытался быть в курсе событий.
Хотя именно в это время Зинаида Сергеевна опять переживала мучительные дни, думала, что Исаак Осипович их оставил. Предательские мысли о том, что они останутся в медвежьем углу навсегда. Без средств. Безо всего.
Единственный источник связи — письма. Писал Исаак Осипович постоянно. Отчаянные письма.
Но у самого Дунаевского, как и у всего его коллектива, жизнь была хорошая. Они ездили с поездом по Средней Азии. Сначала было тепло, потом жарко. Останавливались по дороге, устраивали пикники. Потом семья Исаака Осиповича получала «следы» этих пикников — посылки с урюком, курагой. В голодные времена это было чудо. Зинаида Сергеевна испытывала сложные чувства, живя от посылки до посылки и перебиваясь тем, что преподавала местным детям искусство классического танца, которому ее учила великая Ваганова.
Исаак Осипович, ни на минуту не забывая о сыне и жене, по собственным признаниям, послал к ней верного человека — линейного администратора Файбушевича — с письмами, посылками и пятью тысячами рублей. И надо же было такому случиться, горе-посыльный доехал только до станции Зима (той самой, знаменитой, воспетой Евтушенко) и вернулся обратно. Дунаевский отобрал у него письма, деньги, послал нового гонца — председателя месткома ансамбля Алексеева. Сам Дунаевский собирался поехать, но не мог бросить ансамбль. По маршруту следования «поющего поезда» были объявлены концерты с его участием, и отсутствие знаменитого композитора грозило серьезным скандалом.
Для композитора это путешествие не было бесцельной тратой времени, как потом пытались доказать его враги. Исаак Осипович много думал и сочинял. Развлекались они тоже своеобразно — Исаак Осипович писал по памяти для своего коллектива партитуры джазовых классических партий. Он обладал фотографической музыкальной памятью. У него в мозге был настоящий фотоаппарат. Щелк, и готово — все ноты классиков в голове. Это всегда ему очень помогало. Именно в этой поездке проявился старый соратник — Сергей Агранян — режиссер в качестве поэта-песенника.
С Аграняном они много говорили о музыке. Правда, его визави о музыке знал немного, чтобы говорить о ней на его уровне, но это не мешало. В дороге они болтали обо всем на свете; у него был живой ум и юмор — такой, что не сразу раскусишь. О музыке они говорили только потому, что она была самой главной в их истории.
Их поезд казался им Ноевым ковчегом. На землю они, конечно, сходили, но им самим нравилось считать их путешествие бесконечной акцией. Как только они останавливались на какой-нибудь глухой станции, их моментально окружали крестьяне. Конечно, прибытие «поющего поезда» в глухую сибирскую деревню — событие. Однажды им даже предложили переночевать в бывшей тюрьме — все ее обитатели находились в штрафных батальонах на фронте. А на следующий день за ними явились солдаты. Дунаевского потрясла эта ночевка в бывших камерах, спешно переоборудованных под номера отеля. Их поезд стоял на самом краю ойкумены, где-то под Хабаровском. Где-то в тех же местах родилась знаменитая песня «Моя Москва»…
А потом они снова снимались с места и мотались туда-сюда. Все лето 1942 года тешили себя разговорами об открытии второго фронта. Исаак Осипович не верил, что он откроется, считал англичан и американцев слишком нежными для бойни, которая развернулась.
Летом обнаружилась афера дяди Сени. Исаак Осипович выбивал для Зинаиды Сергеевны квартиру в Новосибирске, чтобы она с Геничкой жила более или менее пристойно. Выбил в конечном итоге. А туда заселилась семья дяди Сени. Зинаиде Сергеевне снова пришлось ждать, пока Исаак Осипович поможет. Он, конечно, пытался хоть как-то поднять дух Бобоньке, например, купил ей в спецраспределителе красивые ботиночки. И еще извинился в письме, что они могут быть не того фасона, который нравится. Советовал все покупать на станции Зима — по тогдашним меркам это считалось недалеко от места обитания. Проявлял чудеса осведомленности. Откуда-то узнал цены на тамошнем рынке. Писал: молоко — 15 рублей литр, яйца — 35–40 рублей, мясо — 7 рублей кило.
И постоянно вспоминал об их ленинградской квартире. Там жила их бывшая домработница Тоня. Она с оказией регулярно передавала письма Исааку Осиповичу, рассказывала о положении дел. Во время войны она написала Дунаевскому письмо: просила разрешения воспользоваться книгами и мебелью Дунаевского, чтобы отопить квартиру. Исаак Осипович, конечно, разрешил сжигать все, что может обогреть: библиотеку, мебель. И Тоня сжигала все, что могла. Но у квартиры оказалась счастливая судьба. Ни одного стекла за всю бомбежку не вылетело.
А их поезд все мотался и мотался туда-сюда. В начале 1942 года сообщили, что ко Дню железнодорожника коллектив должен приехать в Москву. Буквально через два дня пришла другая телеграмма, что Комитет Обороны в 1942 году запретил въезжать в Москву каким бы то ни было художественным коллективам. Дунаевский догадывался, что все это ложь. Но в какой мере ложь, он не знал. Им сообщили, что Наркомат путей сообщения будет хлопотать перед Комитетом Обороны о возвращении коллектива обратно в Москву. Это была целая игра. Дунаевский знал о ней очень мало.