ут его Максим. По-латыни „maximus“ значит самый большой. И это действительно одно из самых больших моих мучительных переживаний. Все это несколько поуспокоилось, но все это страшно не устроено и раздвоено».
«В 45-м, когда родился Максим, — продолжает Евгений Исаакович, — отец снова к Зое Ивановне потянулся. Возникла запутанная и морально тяжелая ситуация. Отец не мог дать своему сыну ни отчества, ни фамилии, поскольку по тогдашнему законодательству это было бы официальным признанием двубрачия. Отцу бы пришлось покинуть меня и маму, что он категорически отвергал. С другой стороны, он не мог допустить, чтобы его второй сын, которого он тоже любил от всей души, был „безотцовщиной“. И началась полная тревоги, неопределенности и двусмысленности жизнь».
Теперь ему постоянно приходилось думать не только о своей возлюбленной Зое Ивановне Пашковой. Теперь он был обязан заботиться о Максиме. В 1945 году это было нелегко сделать. Он переехал из Ленинграда. Его старая роскошная квартира осталась государству. В нее вселилась балерина Ольга Йордан.
Во время войны Исаак Осипович попал в старый дом в Ленинграде только в холодные декабрьские дни 1944 года. «Приходил в холодную пустую свою квартиру на улицу Дзержинского, подолгу просиживал за чтением чудесных писем. Я оглядывался кругом, видел мрак запустения, и мне мерещились иные дни, иная жизнь, бившая когда-то ключом в теперь унылых, запыленных комнатах… Знаю только, что письма были самым ценным из того, что сохранила мне судьба. Я бережно собрал их…»
Постепенно накапливался список «обрывов» с прошлым. Обрывалось во многих местах. Надо было начинать жизнь заново. Но «судьба оказалась ко мне благосклонна», — писал Исаак Осипович своему другу Володе Казаринову, тому самому, который играл капитана с усами в «Волге-Волге».
«Трудно было до некоторого времени решить вопрос о выборе местожительства». Квартиру в середине декабря 1945 года Дунаевскому дал Лазарь Каганович. Не лично он, но с его ведома, как куратора всех железнодорожников. Исаак Осипович радовался как ребенок. Поселили Дунаевского во внешне роскошном доме на Кутузовском проспекте, а тогда на Можайском шоссе. Дом был сталинский, дородный. Но квартиры внутри маленькие. Три комнаты и кухня — 48 метров. И это после 106 метров в Ленинграде! Одну из них превратили в кабинет Исаака Осиповича. Туда он распорядился перетащить рояль и поставить свою знаменитую мебель из красного дерева, в том числе книжный шкаф, заполненный в основном дореволюционными изданиями. Там же установили знаменитые часы с боем, антикварные, не хуже вестминстерских. Через 15 минут они били одну мелодию, через полчаса — другую, а через три четверти — третью. Купил он эти часы в начале 1930-х годов. И была на них красивая цепочка, которая потом заменилась веревочкой. Они всегда были закрыты.
«Московские 48 метров не могли вместить всей моей мебели и всей моей библиотеки. Пришлось часть мебели отправить на дачу под Москвой, а весь кабинет с большей частью библиотеки и всеми моими личными материалами, музыкальными архивами и перепиской поместить в моем служебном кабинете в Центральном доме культуры железнодорожников». Служебный кабинет — это служебный кабинет. Именно поэтому Исаак Осипович не имел возможности долгое время прикоснуться к тому разделу своих бумаг, где находилось светлое и радостное прошлое. Но, конечно, весь свой огромный багаж, массу книг, нот, по записочкам собранный архив, переписку чуть ли не со всей страной — все это, бережно сохраненное, мертвым грузом лежало в его кабинете в ЦДКЖ, которым он по-прежнему руководил.
«Кстати, тепла еще нет (в мае 1945 года. — Д. М.), и господь, видимо, решил уморить свою паству холодом. Середина мая, а мы в демисезоне, да и то еще еле-еле. Кстати, о даче, дача выжила, хотя серьезно попорчена. Требует ремонта. Хотя жить можно. Наша овощная латифундия является серьезной поддержкой в бюджете. Зина серьезно увлекается этим делом и собирается расширять хозяйство».
Может, это ей и помогло выжить. Человек по-разному начинает искать себя, когда остается одинок. Зинаида Сергеевна это одиночество выплескивала в садоводстве. Дарила жизнь всему, что растет. Посадила в дачном саду 90 плодовых деревьев.
Но если у жены проблемы одни, то у мужа — другие. Не берусь судить сам, но Исаак Осипович говорил, точнее, писал своим друзьям: «К сожалению, не хватает самого главного. Денег. Беден я стал, дорогой Володя. И от былого могущества остались воспоминания и одни надежды».
Вот это было самое главное. Сразу после войны ему казалось, что он нищий. И это при его-то вере в силу денег! По крайней мере, он сам так думал. Те благословенные времена, когда Сталин лично ужасался тому, как много получает Дунаевский, минули. Тогда Сталин запрещал отчислять Дунаевскому композиторские за исполнение песен, а теперь этого не было. «Иссяк Осипович», — шутил Никита Богословский.
Когда много несчастья, счастье всегда где-то рядом. С Зоей Ивановной Исаак Осипович снова стал регулярно встречаться. Настолько же регулярно отлучался из дому, но всегда поздно ночью возвращался в свой законный дом, к официальной жене Зинаиде Сергеевне. Бог знает, какая буря чувств поднялась в душе Исаака Осиповича! Но когда-то он сам попросил свою жену, любимую Бобоньку, не разводиться и не просить развода, и поэтому если когда-то у него и скребли на душе кошки, то приходилось терпеть. А на что еще ему оставалось уповать? Слава богу, с его мамой Розалией Исааковной все в порядке. После войны она стала еще более набожной и при случае просила у сына денег на пожертвования в синагогу. Была уважаемой в синагоге: имела собственное место. А о том, что Исаак Осипович знает идиш, не догадывался даже его сын. Исаак Осипович память о своих предках хранил глубоко в сердце.
Внешне все в его жизни было как будто нормально. И внешне ничего не изменилось. Но…
«Мой оптимизм, — писал он, — зиждется на моем творчестве, путь которого изобилует большими успехами, дававшими мне, своего рода, неприкосновенность личности. Эта картина блистательного внешнего величия, при бурной и полной всяческих мук и терзаний, но богатой эмоциями жизни, продолжается и поныне, хотя двойственность и глупость моего бытового здания не может долго и безнаказанно продолжаться без грядущего и неминуемого обвала… Именно благодаря такой жизни я обладаю почти полнотой той свободы для себя, которая делает мои дела, привычки, потребности, привязанности лишенными всякого контроля со стороны. При обычных и нормальных путах, связывающих любящих и влюбленных людей, я сохраняю нетронутым свой внутренний мир, которым я безраздельно распоряжаюсь. Даже мой кабинет, эта экстерриториальная зона, находится там, где живет женщина, перед которой я не подотчетен, и не живет та женщина, при которой этот кабинет не был бы экстерриториальным».
Все так же по вечерам он посещал это шумное и легкомысленное место обитания московской богемы — Дом актера и по-прежнему встречался с друзьями. Его распорядок дня был жуткий. Он занимал столько разных должностей… и абсолютно не щадил себя. Часто работал по ночам. Прибавьте к этому курение с детства. Безбожное. Но сын говорит: «Я помню папу исключительно веселым. Если он и хандрил, то в основном это было связано с физическими недомоганиями. Папа никогда не лечился. В конце жизни у него очень болели ноги. Он очень горевал. Говорил, старею».
Круг его общения зависел от Зои Ивановны. Это были те люди, с которыми общалась она: Серафим Аникеев — актер Театра оперетты, Лихачев — из Ансамбля песни и пляски железнодорожников, Тамара Тамбюте — его супруга, Александр Менделевич — знаменитый конферансье.
Из старых друзей был еще гомеопат Теодор Липницкий. По иронии судьбы он жил в том же переулке, где потом будет жить Зоя Ивановна. Липницкий — самый знаменитый в 1920-е годы врач в России, лечивший всю партийную верхушку. С ним Исаак Осипович любил играть в карты. У него было неплохое собрание живописи. Но коллекционером он не являлся. Коллекционировала живопись его жена Анна Эммануиловна. Собрание было ее, а деньги — его. Висело у него по тем временам: «25 Коровиных, Левитан, Серов, хоть и небольшие этюдики, но зато качество, немного Айвазовского. Потом это все ограбили».
Общих знакомых с Зинаидой Сергеевной у Исаака Осиповича уже не осталось. Сколько раз молодому Евгению Исааковичу приходилось видеть в когда-то прекрасных светлых глазах своей мамы слезы и невыразимую тоску:
«Я знал, как она одинока. У Зои Ивановны были молодость, красота, перспектива. А Исаак Осипович был таким человеком, который внешнюю красоту принимает за внутреннюю. Отец снимал для нее дачу в Снегирях. И пока строил прекрасную квартиру на улице Огарева, снимал в городе квартиру.
У Менделевича отец снимал для Зои Ивановны квартиру, пока еще не было квартиры на Огарева — в Воротниковском переулке. Я там никогда не был. Принципиально не ходил из-за мамы. Заезжал. В переулке встану и жду: он выходит из ворот дома, и мы едем домой».
Это происходило тогда, когда отпускали шофера Исаака Осиповича. Шофером становился его сын. И Евгению, и Исааку Осиповичу это очень нравилось.
Евгений вспоминает: «Отец вставал поздно, спал до десяти. Я уходил в школу — отец еще спал. Учился до пяти. Приходил домой — отца уже не было. Встречались уже поздно, когда он возвращался: в 12 часов ночи, в час. И тут начинались наши разговоры. Говорили очень много. И не было той ночи, чтобы отец не вернулся домой. А мама была одна».
«Отец любил Максима и любил меня. И просил как старшего с братом познакомиться, сблизиться, помогать ему. Моя мама тоже настаивала на этом — отец всегда делился с ней самым сокровенным».
Отношения были непростыми. Например, Зоя Ивановна лично встречалась с Зинаидой Сергеевной. Она даже приезжала домой к ним на Можайскую. Не стыдилась, а может, Исаак Осипович так велел.
Сложностей там было больше, чем может вместить простая человеческая судьба. Деталь, говорящая о характере Бобочки: «Когда Зоя Ивановна, например, приезжала в дом, где жила Зинаида Сергеевна с Исааком Осиповичем, или на дачу, Зинаида Сергеевна всегда была с ней доброжелательной и гостеприимной. Отношений не выясняла никогда».