Каждый может в письмах наговорить лишнего. Исаак Осипович наговорил. Сам пожалел. И он бы успокоил, и он бы заставил поверить полностью в свою искренность. Но природа любит сюрпризы. Сам же в одном из своих искренних давних писем обмолвился о том, как иногда он играет женщинам на рояле.
«Я тоже мог за свои 49 лет говорить неоднократно о жажде жизни и любви. Я эту жажду претворял в реальные факты, делал много хороших и дурных поступков, имея много денег, вкушая, что называется, от древа добра и зла. Любил по полчаса и по десять лет. Дружил, обладал, сам отдавался, завоевывал, играл Бетховена почти продажным женщинам, чтобы проследить, как это на них действует. Лепил себе кумиров из ничтожеств и проходил мимо подлинных кумиров, из опасения, что они — ничтожества!
Но, упиваясь радостью, плача от горя, стыдя себя за мимолетные похоти, проклиная себя за боль и муки, доставляемые другим, я держал всегда свою генеральную линию жизни в полной целостности и неприкосновенности».
Да, это была великая история любви по переписке. И конечно, она не могла закончиться банально и просто. И в самом деле не закончилась. Людмила была женщиной выдающейся и незаслуженно пострадала, запутавшись в письмах.
В 1952 году Дунаевский последний раз написал письмо Людмиле. Теперь у него у самого было проблем по горло. Их переписка оборвалась. Тон ее писем резко противоречил всей жизненной позиции композитора. Это была переписка императора с рабом. Людмила была потрясена и задавлена жизнью. Ее младший сын заболел туберкулезом, и она просила только одного — материальной помощи от Исаака Осиповича. И совершенно непозволительно писала, что ее сын никогда не сможет иметь легковой машины. Это было действительно так. Исаак Осипович больше не писал ей писем, но еще восемь месяцев регулярно высылал деньги. Около 500 рублей. Ее сын Юра выжил.
В 1955 году, когда Людмила Сергеевна из газет узнала о смерти Исаака Осиповича, она приехала в Москву, появилась в его доме. План переехать в Москву так и остался неосуществленным. Ей никто не помог.
А через некоторое время сгорел ее дом. Пожар произошел ночью. Людмила Сергеевна вместе с детьми успела выскочить из дома, где осталась ее парализованная мать. Через несколько часов вытащили полуобгоревший труп. Из имущества ничего не удалось спасти. Письма Дунаевского, по какому-то таинственному стечению обстоятельств, были обнаружены на заводе, в лаборатории Людмилы Сергеевны, где она их почему-то оставила.
Людмила Сергеевна пережила Исаака Осиповича почти на четверть века, умерла от рака в 1979 году. На семейном совете трое ее детей — два сына и дочь — решили письма Дунаевского передать другу их матери, чтобы тот передал их в музей Глинки. Письма самой Райнль-Головиной они сожгли как не представляющие никакой ценности. По-видимому, Бог за что-то Людмиле мстил.
Совершенно случайно профессору Науму Шаферу удалось обнаружить в архиве друга Дунаевского Давида Персона копии писем «смеющейся Людмилы» Дунаевскому, которые она сделала, передавая письма Дунаевского для публикации в книге избранных писем. Таким образом, еще одна женская судьба оказалась трагической в сочетании с судьбой Исаака Осиповича.
Время собирать камни
Обычно хорошо поработать ему удавалось только по праздникам. Он только начал приходить в себя после предательства Александра Александрова, изнуряющих переделок партии, и вдруг — такое сокрушительное известие.
Для фестиваля молодежи в Берлине Госкино заказало режиссеру Ивану Пырьеву, с которым Дунаевский работал над «Кубанскими казаками», художественно-документальный фильм о миролюбии Советского Союза. Для этого фильма Дунаевский написал свой знаменитый марш «Мы за мир, за дружбу, за улыбки милых…».
Дунаевский собирался поехать в Берлин, уже готовился, но неожиданно узнал, что ему отказано.
Все острее давала о себе знать проблема здоровья. «Старость неуклонно надвигается», — пишет он в одном из писем своей молодой подруге Раисе Рыськиной. Жена предлагала Дунаевскому лечиться, но его злило всякое напоминание о плохом самочувствии. Болезнь несовместима с молодостью, а он продолжал оставаться молодым… духом. К черту тело, надо о нем забыть! Знакомых удивляли планы Дунаевского на отдых. Он серьезно обсуждал, как будет играть в волейбол и теннис, плавать на байдарках. В его очарованности красотой мира не было места болезни. «Кряхтеть на больничной койке я буду тогда, когда к этому буду уже очень вынужден», — сердито ответствовал он близким.
Его способность алхимика перевоплощаться в чужие души начала пропадать. Он все чаще стал задумываться о том: не сковывает ли его то государство, которое он прославил и которое его возвысило? Не оскудевает ли его мелодика от указаний товарища Сталина? Возможно, именно так следует понимать интеллектуальную проблему, стоявшую перед ним тем летом. А потом то, что казалось важным, совершенно отступило перед новыми ужасными событиями.
Начало января 1952 года Исаак Осипович встретил тяжело. Его, как гиря, придавил трагический случай во ВГИКе, произошедший с сыном Евгением на вечеринке 7 ноября 1951 года. Евгений, к тому времени студент первого курса ВГИКа, пригласил несколько институтских знакомых и приятелей на дачу во Внуково отметить праздник. Исаак Осипович и Зинаида Сергеевна приехали на дачу, проследили за тем, чтобы было все подготовлено, и покинули молодежь — не хотели мешать. Геня был уже самостоятельным человеком.
Повеселились очень хорошо. Уже ночью кто-то из приятелей, когда хмель смел все барьеры, решил прокатиться на машине. Машина Евгения была предметом вожделения его друзей. Жене ничего говорить не стали. Нашлись и хорошие спутницы, одна из них студентка актерского факультета. Ночью, когда Геня, устав, пошел спать, двое приятелей, каждый со своей девушкой, выкрали ключи, подпоив сторожа, вывели машину из гаража и поехали кататься по внуковским косогорам. Водитель не справился с управлением, машина врезалась в дерево.
Ночью в дом постучали — пришла милиция. Стали спрашивать: где ваша машина? Евгений говорит: «Моя машина стоит во дворе». «Покажите», — попросили милиционеры. Сын вышел во двор и ахнул — машины не было. Потом узнал, что студентка третьего курса погибла. Единственной тайной осталось, кто сидел за рулем.
Начиная с ноября жизнь превратилась в кошмар и у сына, и у отца. Единственный рефрен писем того времени: «Мне ужасно надоели вся моя жизнь, все мои дела, все мои занятия». Наступило почти тотальное отчуждение.
Никакого уголовного дела против «угонщиков» возбуждать не стали за отсутствием состава преступления. Но колесо сплетен завертелось, будто джинна выпустили из бутылки.
Впервые после войны Дунаевский почувствовал преимущество того, что остался беспартийным. Тем не менее дело дошло до ЦК КПСС и ЦК ВЛКСМ. В высших инстанциях решили, что Евгений был совершенно не причастен ни к самой аварии, ни к безрассудному предложению его друзей отправиться покататься на машине. Но тот факт, что вечеринка произошла на даче Дунаевского — лауреата Сталинской премии, а машина принадлежала его сыну-студенту, сыграл свою роль. В атмосфере всеобщего возбуждения Евгений Дунаевский оказался искупительной жертвой, жертвенным барашком, «как организатор пьянки, окончившейся автомобильной катастрофой». Во ВГИКе устроили показательное исключение: вчерашние друзья отвернулись и стали осуждать…
В начале 1952 года во ВГИКе был выпущен приказ с весьма нелепой, с точки зрения Исаака Осиповича, формулировкой. Трагический случай с самовольным использованием машины сына одним из его приятелей и последовавшая в результате неумелого вождения катастрофа с гибелью девушки в приказе были возведены чуть ли не в разряд спланированного предумышленного действия.
Исаак Осипович бросился ко всем знакомым начальникам, прошел по всем инстанциям, чтобы остановить машину лжи и сплетен. Все было напрасно: начальники разводили руками, боязливо отговаривались. Кое-кто обещал помочь, но не стал этого делать. Кто-то просто разводил руками и говорил, что все бесполезно.
Исааку Осиповичу казалось, что никто не в состоянии понять, выслушать, по-человечески войти в его положение. «Все начальники были как заведенные куклы, как механические ваньки-встаньки, при его появлении в кабинете с дежурной улыбкой вскакивающие, а после ухода брезгливо морщившиеся. Каждый человек был в отдельной клетке, а все клетки — в одной большой. И это уже проявлялось не в одиночном чувстве страха, а в общем чувстве беспомощности». Наверное, грандиознее всех это чувство всеобщей беспомощности, у каждого по разному поводу, а по сути, по одному и тому же — предчувствие агонии Хозяина, выразил писатель Борис Ямпольский: «И страх, и предчувствия каждого не приплюсовывались, а умножались и, перемноженные в геометрической прогрессии, вырастали в такой мощный, непреодолимый страх, что уже ни у кого не было надежды вырваться из этого силка».
Даже дом превратился в камеру пыток. Домашние оказались без вины виноватыми. Дурацкое «если бы» оплело всех чувством вины. «Если бы не вино» — таких «если бы» набралось очень много. Пересуды за спиной в Союзе композиторов довели до нервного истощения.
Дунаевский оказался стянутым кольцом проблем, которые он не мог решить. Он, который привык всегда и во всем побеждать, верховодить, вдруг оказался в числе проигравших.
«Нотки пессимизма, — писал композитор Рае Рыськиной, — вызваны отнюдь не разочарованием в жизни, а исключительной сложностью, а зачастую и невыносимостью „около творческой“ обстановки. К сожалению, все труднее и труднее становится творить, то есть радостно жить в звуках».
Жизнь шла своим чередом. Шушуканье за спиной не прекращалось. Опять ежедневно композитор садился около трех часов в машину и ехал в Союз композиторов со своим неизменным кожаным портфелем. Потом вечером шел куда-нибудь с Зоей: в ресторан Дома актера, на просмотр, в ЦДЛ.
Когда он садился писать, сразу все отпускало. Творчество, он это хорошо и давно усвоил, было для него ценнейшим источником хорошего настроения. К сожалению, звуки как-то потускнели, он уже сам не слышал той радости, которая прежде была в его песнях. Иногда в текст песен его соавтор