Запевала сталинской эпохи
Осенью на него обрушилась работа. Композитор написал по разным поводам много новых песен и музыки, которая уже частично исполнялась по радио в праздничных передачах. Его ждали в Одессе. Дунаевскому очень хотелось приехать в прекрасный и так тепло некогда принимавший его город, привезти и исполнить с хором и симфоническим оркестром свою новую песню. Но многое мешало это сделать, в том числе осложнившаяся проблема экспорта солистов из Москвы, а также самая главная проблема с сыном.
В августе ему приходилось ездить на Центральную научную студию документальных фильмов для записи фильма про птиц «Крылатая защита». У него было страстное желание дирижировать: исполнять собственные песни самому. Скромный подарок городу-герою он хотел привезти и исполнить сам. Это было его желание. Кроме того, Исаак Осипович планировал, что отъезд поможет ему прийти в норму. Любое передвижение, смена впечатлений, стук колес, проводы и встречи давали ему жизненную энергию.
Прямо с поезда Дунаевский отправился в Одесскую филармонию знакомиться с музыкантами. Когда он вошел, раздались аплодисменты: музыкальный бог спустился с олимпа. Дунаевский не представлял себе разницу между Москвой и провинцией. В Москве на него смотрели с опаской, ему завидовали. А здесь, на Украине, он был полубог, человек, музыка которого, не затихая, лилась из репродукторов. К тому же в местной газете был дан анонс его последнего сочинения «Песня об Одессе».
Одесситы подготовились к встрече. Директор филармонии присутствовал на репетициях, спрашивая после каждой паузы, не нужно ли Исааку Осиповичу водички, бутербродика или чайку. В день премьеры песни Одесская филармония ломилась от публики. Выход Дунаевского — публика зааплодировала, аплодисменты волной, по нарастающей, понеслись от передних рядов к задним. Одна восторженная дама с песцом на плечах поднялась. За нею поднялся весь зал. Горячая любовь к своему городу перекинулась на сочинение и на сочинителя. Дунаевский поклонился.
Власть над залом была абсолютная. Концерт прошел на «ура». Композитор остался доволен и коллективом, и собственной работой. После концерта поехали на банкет. Директор филармонии интересовался: «Композитор Дунаевский, живший в Одессе в начале столетия, известный как дирижер и автор знаменитой еврейской оперы „Бар-Кохба“, — не родственник ли?» — «К сожалению, не мой, — отвечал Дунаевский. — Меня в Одессе об этом часто спрашивают. Мой родственник — композитор конца XIX века Самуил Дунаевский, автор многих религиозных песнопений». Исаак вспоминал своего дядю.
Четыре дня — каждый день по концерту — пронеслись быстро. На всех представлениях успех был огромный. Публика аплодировала стоя. «Песню об Одессе» встречали как весть о рождении долгожданного ребенка, Барабанова — автора слов — носили на руках. Все было немного чересчур и очень здорово. А самое главное, в Одессе вовсю шпарило солнце. Одесское 1 ноября тянуло на московское 1 сентября. На Привозе какая-то торговка бесплатно сунула ему огромного судака. Было тепло, и возвращение в Москву воспринималось как отказ от подарка, врученного ему Провидением. Хотя были и свои радости: у Генички вовсю шел учебный год. В институте уже не вспоминали о страшном происшествии.
4 ноября вернулся в слякотную, запорошенную мокрым снегом Москву. На улицах реяли флаги, в Союзе композиторов поговаривали, что у Сталина неважно со здоровьем. Как весть о чуме, разошлись слухи, что на очередном Пленуме ЦК Сталин ругал Молотова и Микояна. Лазаря Кагановича, который всегда хорошо относился к Дунаевскому, не тронул. Впрочем, композитор не понимал, до какой степени все в империи увязаны между собой. Каждый ставленник имел «своих», без команды людей наверху не существовало. Сталин готовился принимать парад, а Дунаевский с нетерпением ожидал 12 ноября, чтобы отправиться в город своей славы — Ленинград на гастроли. Зина советовала пойти в ателье, заказать новое пальто. Пошили. Зоя потребовала, чтобы они отправились на праздничный вечер.
…Вернулось состояние подтянутости. Он опять может утешать других, а не требовать утешения. Он с охотой, «своею ласковой рукой», пишет Лиле Милявской, отчитывает ее за пессимизм:
«Я не знаю, Лиля, чего больше в жизни — хорошего или плохого? Но я знаю, что сама жизнь хороша вместе с ее плохим и хорошим. И именно радостное приятие жизни должно составлять, так сказать, закон ощущения нашего молодого человека. Что значит пессимизм в Вашем возрасте? Откуда он берется и чем он может питаться? Ведь пессимизм — это осознанное неверие в хорошее, в светлое, неверие, пришедшее в результате длительного жизненного опыта, наблюдений и серьезных разочарований, не так ли? Применимы ли все эти признаки к причинам пессимизма к Вам, светлому юному существу, которое должно и радоваться, если есть отчего, и грустить, если есть почему. Вы еще не жили, ничего не прожили, не прошли по жизненной дорожке, если не считать свойственных Вашему возрасту самообманов и миражей, легкой, но недолговечной, грусти, разочарования, принимаемых частенько за жестокости судьбы. А жизнь-то — впереди, и Вы должны к ней готовиться, не вдалбливая в себя пессимизм, а воспитанием воли, духа, чувств, обобщением знаний, познанием людей, природы, культуры, искусства. Вы пишете, наверное, вы, Исаак Осипович, в мои годы никогда не грустили. Почему же не грустил. Грустил и даже „мучился“, как мне тогда казалось».
Композитор формулирует поразительный по своей простоте секрет успеха: он знал в молодости свое будущее. Он хотел видеть его именно таким. Он хотел видеть себя обеспеченным и всеми признанным, как Зеньковецкие, сладкие певцы Украины, что приезжали петь к ним летом в Лохвицу. Он готовился к этому. Все остальное есть плоды этого стремления, плоды этой подготовки. «Знайте и вы свое будущее, как должен его знать каждый человек. И готовьте себя к нему, страстно его желайте, ибо все ваши труды в той или иной степени обязательно вознаградятся и все ваши отказы будут услышаны. Ибо человек — это синтез мечты, воли и труда». Конечно, плюс степень талантливости, от которой и зависит степень вознаграждения. Дунаевский почти осязаемо говорит о Боге, которого никак не называет, но которого ощущает. А когда человек теряет из виду свое будущее, то его посещает болезнь, именуемая пессимизмом.
Неожиданно он принимает решение не ездить в Ленинград ни в декабре 1952 года, ни, если судьбе будет так угодно, позже. Музкомедия очень гонит подготовку «Вольного ветра» и выпускает его к 30 декабря, он уезжает в Воронеж на неделю, а оставшиеся три дня до Нового года планирует быть очень занятым. С «Золотой долиной» всё обещают выяснить за неделю: а именно когда и в какие сроки она будет ставиться в Ленинграде. Кстати, ему последние дни опять звонили из Ленинградской филармонии и вели переговоры о том, чтобы он приехал с концертами. Видно, что эти поручения его заботят. Грядет 1953 год.
13 января 1953 года с утра грозно зарокотали радиотарелки, те самые тарелки, которые начинали свой день с песен Дунаевского. Бдительные органы раскрыли террористическую группу врачей-отравителей. Советский народ с гневом клеймил преступную банду убийц и их иностранных хозяев. А дальше шел перечень фамилий, поражающих своей экзотикой, почти неправдоподобной схожестью. Коган, Фельдман, Вовси, Гринштейн, Гинзбург… И самая нелепая фамилия в этом списке — Виноградов — личный врач Сталина.
Кампания набирала обороты. Журнал «Крокодил» опубликовал открыто антисемитский фельетон «Пиня из Жмеринки». Наружу выплыл просто энциклопедический ряд еврейских фамилий. Дунаевский узнал, что арестован следователь Лев Шейнин. Старый и очень страшный человек — руководитель отдела по особым преступлениям, писатель по любви. Перед войной он начинал вместе с Эйзенштейном делать сценарий фильма «Бежин луг» про прототипа Павлика Морозова. Год назад Лев Романыч «толкнул» Дунаевскому трофейный «ауди». И вот сам грозный Шейнин арестован. Арестован Борис Збарский — хранитель тела Ленина, главный хранитель мумии.
Наступили страшные дни. Ночами по Москве ездили черные машины — забирали известных евреев. Стали распространяться слухи о депортации всех евреев в Сибирь. Дунаевский, который разгар кампании встретил в Рузе, писал в письме Рае Рыськиной: «С болью и тоской думаю обо всех московских прелестях». Он еще острее почувствовал неустойчивость своего положения. То, с чем он не сталкивался со времен непоступления в Лохвицкую гимназию, вдруг обернулось чудовищной реальностью.
Он писал: «Я чувствовал всегда это сдержанное официальное отношение. Кроме того, было много разговоров вокруг этой темы. Особенно они увеличились, когда я не получил Сталинской премии за „Вольный ветер“ — единогласно прошедшей в Сталинском комитете. Эти разговоры получили новую пищу после моего юбилея. „Что-то неладное в отношениях к Дунаевскому“. Таков был общий тон».
Именно понимая и чувствуя это холодное отношение Сталина, Дунаевский слепо верил, что чем больше у него будет должностей, тем крепче его положение. Поэтому он так охотно соглашался принимать участие в работе всяких комитетов, редколлегий, заседаний. Это были его слабость и слепота. К 1950 году Исаак Дунаевский занимал следующие посты: председатель секции массовых жанров и член правления Союза композиторов; зампредседателя музыкальной секции ВОКСа[24]; зампредседателя музыкальной секции Дома кино; член редсовета музыкального издательства; член редколлегии журнала «Советская музыка»; член художественного совета Радиокомитета.
«Кроме того, спорадически танцую еще на многих других свадьбах в виде оратора, докладчика, журналиста, публициста и др. Как видите, хорошие еврейские головы в цене. Только выплачивают эту цену неаккуратно и неохотно».
Это был год его пятидесятилетнего юбилея. По традициям советской номенклатуры полагалось такие события соответствующим образом отмечать. Исаковскому к пятидесятилетию, загодя, преподнесли орден Ленина. В день юбилея 28 января 1950 года в Союзе композиторов состоялось чествование Дунаевского: «секретариат в своем полном составе, полный зал музыкантов, и, самое главное, теплота, радостное настроение».