А потом наступило разочарование. «Больно мне, обидно и сейчас, что советская пресса ни одной строчкой до сих пор не обмолвилась о моем юбилее. 20-го в „Правде“ поместили портрет Зинаиды Кротовой, новой абсолютной чемпионки по конькам. К портрету дан большой очерк о первенстве. Кто же мне ответит на мой горький вопрос: неужели это было важнее моего пятидесятилетия, юбилея композитора, который, как гласили приветствия, является „запевалой советского народа“? Что же это такое? Кто ответит мне на это? Невоспитанность, хамство. Сознательное и преднамеренное нежелание афишировать непомерно популярного художника. Плохая организационная работа Союза. И я глотаю эту обиду, как глотал обиды много раз за последние годы».
Бог взял, Бог и дал. Радость вошла в дом Дунаевского. Ему дали звание народного артиста РСФСР, которое выхлопотали по случаю юбилея. То, чего он уже не ожидал, случилось.
«Вы знаете о радости, пришедшей в мою жизнь, с некоторым опозданием, но тем не менее не теряющей своего значения. Я даже доволен тем, что присвоение не совпало с юбилеем и, благодаря этому, лишено той непременности, которая именуется именинным подарком. Для меня лично это событие важно только в одном… Присвоение звания открывает некоторые важные возможности, облегчающие мою творческую и общественную деятельность. Поздравлений я получил массу. Мое звание встречено действительно с большим восторгом. Не поздравили меня только Блантер и Новиков. Так им и надо!»
Дунаевский с тоской думает о том, что придется возвращаться в город. Именно тогда, когда нависла угроза, он вдруг решил снова заняться оперой, отойти от всех текущих дел, заняться глобальными творческими проблемами. Вполне возможно, что он опять вспомнил о неосуществленной работе с Михаилом Булгаковым, об их плане создать оперу. В 1938 году Дунаевский был на коне, а Булгаков на щите. И тогда Дунаевский не осознал, что значит для «раненого» Булгакова его отказ работать над оперой. В свое время он отказался от написания музыки к балету «Свет» про колхозную жизнь.
Композитор писал: «Добавлю от себя, что я не вижу сейчас для себя возможности написать оперу на вечные человеческие темы. Мы, советские композиторы, поставлены в очень невыгодное положение в сравнении с классиками. Чайковскому хорошо с „Онегиным“ и „Пиковой дамой“. Римскому-Корсакову хорошо со сказками насчет „Садко“ и „Золотого Петушка“. Нам же дают Мальцева и Горбатова. Я хотел бы видеть, что написал бы Чайковский на тему о колхозной бригаде. Я хотел бы слышать, какую музыку написал бы Римский-Корсаков, если бы Шехерезада была звеньевой колхоза „Красный пахарь“ или челночницей фабрики имени Ногина. Я пока не нашел в окружающей жизни ни новой Кармен, ни нового Германна. И пока я не чувствую, что в окружающей жизни я смогу найти вечный, а не скоропортящийся образ героя или героини, которые могли бы стать персонажами такого условного жанра, как опера, до тех пор, видимо, работа над оперой будет для меня исключена. Очевидно, я не доживу до этого случая. Поэтому я и пишу то, что умею хорошо делать, и не мучаю себя на склоне лет несбыточными стремлениями…»
«Хорошо, — продолжает он в другом уже письме, но к той же корреспондентке, — если бы, например, вздумал сейчас осуществлять Рашель. Вы же все очень хорошо должны видеть вокруг, если чтение умных книг не помешало окончательно Вам понять, сколь трудна и в какой-то значительной степени героична работа советского „инженера душ“».
…В ту зиму выпало очень много снега. Очень много. Дунаевский признался Зинаиде Сергеевне: «Если мне сейчас суждено умереть, я и без оперы с удовлетворением взгляну на свою жизнь». Он пишет в секретариат Союза композиторов горькое письмо: «Мне 53 года, в течение многих лет я постепенно и как-то незаметно для себя втянулся в творческую тянучку и стал чем-то, кем не могу не стать. Вместе с тем наступил такой момент, когда такое положение дел начало приводить меня в состояние крайней неудовлетворенности самим собой». Письмо свидетельствовало о крайнем его перенапряжении.
В начале года Сергей Михалков предложил ему либретто комической оперы «На дне морском» — про строительство Волго-Донского канала и переселение колхоза с будущего «морского» дна на берег. Либретто Михалкова показалось Дунаевскому очень несовершенным, требующим переработки. Он просит секретариат союза предоставить ему возможность на пять месяцев поселиться в Рузе.
В «Правде» появился еще один фельетон, направленный против евреев, — «Простаки и проходимцы». Под «простаками» имелись в виду русские, под «проходимцами» — евреи. Самые пугающие фразы произносили открыто по радио: «Что же касается вдохновителей этих наймитов — они могут быть уверены, что возмездие скоро найдет дорогу к ним».
Дунаевский вспомнил, как в начале 1950 года разоблачили группу врачей, работавших при поликлинике автомобильного завода имени Сталина. У всех арестованных были выразительные имена: Аарон Финкельштейн, Давид Смородинский, Мириам Азенштадт, Эдуард Лифшиц, Мирон Вовси. Вовси был двоюродным братом Соломона Михоэлса.
…Весь 1953 год Дунаевский намеревается посвятить подготовке к большому прыжку. К прыжку готовится и Сталин. Дунаевский планирует изучать оперное наследие, вникать в систему оперного мышления. «Буду искать нужные мне сюжеты. А их все мало. Попалась на глаза поэма Горького „Девушка и смерть“. Вроде бы интересно, вроде бы можно развернуться, но для того, чтобы иметь возможность сочинять программное произведение, надо проделать большую литературную работу: разбить поэму на части и прочее».
Он не мог не чувствовать, что со страной происходит что-то значительное. Волнение или агония строя влияли на его сознание. Композитор погружается в депрессии, следующие одна за другой по разным поводам. Он даже не был уверен, что в начавшейся травле его родной Союз композиторов не откажет ему в просьбе жить на государственных композиторских дачах пять месяцев, как он просит. Все кажется Дунаевскому зыбким. Зыбкой кажется и сама возможность написать оперу. Но эту мысль он упрямо гонит от себя, он все еще надеется, что его сердце проснется и тогда вся страна запоет.
Ночью 1 марта члены политбюро смотрели в Кремле кинокартину. После просмотра на дачу к Сталину приехали Берия, Хрущев, Маленков, Булганин, которые находились там до четырех утра. Затем вожди уехали. 2 марта Сталин умер. Но народу об этом не сообщали. А 3 марта умер Сергей Прокофьев. Но всем было не до него. Даже его коллегам.
Дунаевского известие о смерти Сталина застало, когда он был в концертной поездке. Он моментально прервал ее и выехал в Москву. 6 марта о смерти Сталина сообщили. Это была катастрофа. Дунаевский писал Раечке Рыськиной:
«После кончины Сталина мысль невольно вращается вокруг путей, по которым может пойти в ближайшее время наше искусство, вокруг судеб собственного творчества. Вы, может быть, удивитесь таким мыслям, но приходится думать о себе. Ведь почти тридцать лет продолжалась та эпоха, которую мы называем Сталинской. Тридцать лет — это срок, достойный для того, чтобы явления судьбы, так сказать, привычности могли устояться и приобрести характер обстановки привычной и само собой разумеющейся. Оставляя в стороне всякие неприятности, всякие постановления и дискуссии, я все же могу сказать, что если песня удавалась, если песня, оперетта или фильм выходили так, как задумывались, то было место и для творческих радостей, и для удовлетворенности. Можно сказать, что в той или иной степени радость и утверждение жизни были основным признаком Сталинской эпохи в искусстве. В этой радости и утверждении мы были в той или иной степени певцами Сталинской эпохи. И среди этих певцов мой голос звучал, пожалуй, наиболее звонко и сильно».
Это была грандиозная фраза. Со Сталиным Дунаевского действительно связывали невидимые нити на протяжении всей жизни. Даже скорая после кончины вождя смерть Дунаевского воспринимается достаточно символично.
Личной встречи Исаака Осиповича со Сталиным не было. Но он чувствовал, что Хозяин не оставляет его без внимания. Дунаевский написал песню «Дорогая моя Москва». Многие не знают, что у этой песни два автора текста: Марк Лисянский и Сергей Агранян. История этой песни поучительна. Как-то в одной фронтовой газете прочел Исаак Осипович стихи боевого офицера Лисянского о Москве, о солдатской доле, об оставленной девушке и захотел сочинить к ней музыку. Но что-то в словах его не устраивало, и он попросил режиссера своего ансамбля, с которым колесил по железным дорогам, Аграняна, дописать нужные ему слова. Агранян написал. Получилось, что два куплета принадлежат Лисянскому, три дописаны Аграняном, да и сам Исаак Осипович несколько слов вставил.
Сюжет песни был очень доходчивый, простой: про Москву, которую надо защищать, и про девушку, которая ждет бойца. Песня удалась. Название он ей дал «Дорогая моя Москва». Сыр-бор разразился из-за незатейливой строчки про девушку, которая ждет.
Исполнил он новую песню на Дальнем Востоке. Железнодорожное начальство доложило об успехе куда следует. А секретарем по идеологии тогда был товарищ Щербаков. Он, в свою очередь, доложил Сталину, мол, есть, товарищ Сталин, у нас новая песня. Народ зажигает. Композитор Дунаевский написал. Сталин захотел ее услышать. Послушал и говорит: «Хорошая песня. Надо ее исполнять». Это была директива.
На следующий день Исаака Осиповича вызвали в политуправление ЦДКЖ и говорят: «Исаак Осипович, песня хорошая, Сталину понравилась, но только хотелось бы, чтобы там сам Иосиф Виссарионович тоже как-то фигурировал».
Дунаевский отвечает: «Я не против, но только от меня слова не зависят, я композитор, надо обращаться к песеннику — автору стихов. Если он заменит, то пожалуйста».
Дунаевский поговорил с Сергеем Аграняном, тот согласился. В новом варианте стал ждать солдат Сталин, а чтобы рифму и размер соблюсти, Агранян изменил строчку, и получилось: «Где любимый наш Сталин живет». Так появился новый вариант песни.