Мама Павлика Ида Рувимовна, работавшая гинекологом в поликлинике при одном их самых крупных московских заводов и все на свете видавшая, была не в восторге от увлечения сына Аленой Тарсис.
– Она из неправильной семьи, – произнесла Ида Рувимовна свой приговор после того, как Алена побывала у них в гостях.
– Мамочка, у нее отец профессор, мама актриса. Какая там неправильная семья?
– Поляки – антисемиты, ты разве не знаешь?
– Но у нее отец был еврей, лингвист.
– Язык он выбрал неподходящий, вот что, – пробурчала Ида Рувимовна. – В общем, так, девочка эта, Алена… не нужна она тебе.
В отличие от своего друга Павлика Лидина, всегда отличавшегося прямотой и беспомощной честностью, Федя Шток чуть ли не с рождения был мастером золоченых пилюль, волшебником недосказанного. И вот всего несколькими мазками багрянца и охры он преобразил отца Алены в боевого офицера, разделившего фронтовую судьбу с погибшими на войне отцами Павлика и других одноклассников. Родителям Феди даже нравилось, что мать Алены происходила из шляхты.
– Очень интересная. Настоящая польская красотка. Голубая кровь! – сказала Федина мама после первого знакомства с Аленой. Федин отец, ракетостроитель, в то время почти не бывал дома, и мама была советчицей сына по всем вопросам, начиная с выбора цветов для свидания и заканчивая лезвиями для бритья.
К зиме десятого класса Алена и Федя в глазах родителей и одноклассников стали парой. Все предполагали, что по окончании школы они поженятся. Павлик близко дружил и с Федей, и с Аленой, предлагая ей если уж не любовь, то братскую поддержку. В округе за ним уже давно утвердилась репутация неустрашимого драчуна и защитника детей, особенно очкастых еврейских мальчиков и девочек со скрипочками, от местных хулиганов. Кроме всех прочих щедрот дружбы, которыми он одаривал Федю, Павлик был эталоном верности и постоянства. Они оба знали, что никогда, ни при каких обстоятельствах Павлик не предаст. В этой «сдвоенной» дружбе с Федей и Аленой, в благородстве по отношению к сопернику и умирании от любви к Прекрасной Даме, было что-то куртуазное, и Павлик сам это понимал, но не мог иначе. Федя сразу почувствовал в Павлике это рыцарство и умело его использовал. Павлик давал ему ключ от комнаты в коммуналке, чтобы Федя и Алена могли исчезать в середине дня, пока мать Павлика принимала пациенток в заводской поликлинике. Как-то раз он помог Феде наказать чернявого грубияна из Алениного дома, который пытался облапать ее в темной арке двора – вернее, Павлик бил обидчика, а Федя стоял рядом в своих свежевыглаженных брючках, изображая рефери на боксерском ринге. И совсем неудивительно, что Федя бросился к Павлику за помощью, когда Алена забеременела.
Из всех возможных дат это случилось 1 апреля, и Павлик сначала ему не поверил.
– Алена беременна? Ха-ха-ха! А меня приняли досрочно в университет.
Они стояли на лестничной площадке около двойных дверей в квартиру, много раз крашенных и перекрашенных в фуриозно-бордовый цвет. К дверной раме были прикреплены звонки разных размеров и форм, принадлежащие обитателям этого коммунального лабиринта.
– Павлик, я серьезно. Она думает, что уже три месяца. Что мне делать? – у Феди был перепуганный вид, он нервно теребил молнию на куртке короткими красными пальцами.
– Зайди, не стой в дверях, – Павлик повел Федю по коридору в длинную комнату-пенал. – Ну, беременна, прекрасно. Поздравляю! Назовете сына Павлом. Ты есть будешь?
– Что? Да нет, я не голоден. Что она думала? А мне теперь выкручиваться!
– Да не надо тебе выкручиваться. Ну, поженитесь чуть-чуть пораньше, что тут такого? – в голосе Павлика было странное облегчение от того, что месяцы бессмысленной любви и тяжкого рыцарства теперь позади.
– Поженимся? Ты шутишь, да? – Федя вскочил с дивана. – Как я на ней женюсь? И что мы будем делать – поженимся и родим ребенка? Молодая советская семья? Ты, наверно, совсем обалдел. А как же университет, аспирантура? У меня большие планы на будущее – у нас ведь у всех большие планы. Ты чего, Павлик? Пав…
Правой рукой Павлик Лидин схватил ворот Фединой голубой сорочки в светлую полоску, стягивая узел на горле.
– Убирайся из моего дома, пока я тебе морду на жопу не натянул. – Багровея, Павлик поволок Федю по коридору коммуналки.
– Павлик, погоди, ты меня недопонял. Мы же друзья, мы же честны друг с другом. Не надо…
– Чтоб я тебя больше никогда не видел, мразь. – Павлик вышвырнул Федю на лестницу и остервенело захлопнул дверь.
Он закрылся в туалете и долго сидел там, куря папиросы, которые прятал от мамы в щели за ржавой трубой. Потом надел пальто, перелицованное из старой отцовской черной шинели, и выбежал из дома. Павлик дотемна бродил по улицам, вдыхая гарь и разные другие запахи весенней Москвы и стараясь успокоиться. Когда он вернулся домой, Алена сидела у него на постели и пила чай из граненого стакана в серебряном дедовском подстаканнике. Рядом с ней на постели сидела мама Павлика в темно-зеленом платье с брошью на полной груди. Обняв Алену одной рукой, она неспешно поглаживала ее затылок и плечи.
– Бедная моя девочка, – тихо приговаривала Ида Рувимовна, – все образуется, вот увидишь.
Все это случилось, когда Аленина мать была на гастролях с труппой своего театра. Мама Павлика, вдруг переменившаяся к Алене, помогла ей сделать аборт у надомника. Все остальное было логическим продолжением случившегося. Алена провалилась на выпускных экзаменах и в тот год не получила аттестат. Павлик подал на физфак МГУ, но не поступил – на дворе был 1950-й. Потом он пять лет проучился в Автодорожном институте, пополнив ряды советских еврейских юношей-идеалистов, сделавшихся инженерами по необходимости. По нескольку раз в неделю он ночами разгружал вагоны, чтобы кормить себя и Алену, на которой женился. Они были бездетны – еще одно последствие ее подпольного аборта. Еще одно, потому что Алена так и не оправилась от душевного потрясения, которое испытала той последней школьной весной.
Федя Шток постепенно протиснулся, проник, проскользнул обратно в жизнь Павлика и Алены. Он закончил университет, стал этнографом, женился поздно, уже защитив кандидатскую. Его жена, бывшая одноклассница Алены, была дочерью генерал-полковника авиации…
Павел Лидин вспомнил и будто заново пережил все это в такси той апрельской московской ночью, сидя с закрытыми глазами на заднем сиденье и согревая бескровно-белые руки спящей жены.
В июле Павел с Аленой, как обычно, уехали на полтора месяца в Палангу. Федя Шток сначала отправил жену и сына в Гагры, а потом еще месяц отдыхал с ними в Юрмале. Рассказ Павла о послевоенном летнем лагере и рыбалке был бы давно позабыт – как и все предыдущие истории с участием Павла, – если бы не сын Феди Кирилл. Он тормошил скептика-отца расспросами. Шток отмахивался, как мог, твердо решив, что любые объяснения могут оказаться вредными для его любопытного сына. Кирилл упорствовал с детской преданностью ярким воспоминаниям.
– Пап, ну давай хоть съездим на то озеро, про которое дядя Павлик рассказывал. Может, там действительно есть эти пещеры под берегом? Может, дядя Павлик не шутил, что вы ловили рыб руками? Пап, ну, пап! Пожалуйста, давай съездим!
Шток обдумал просьбу сына и согласился съездить на озеро по приезде в Москву – в один из первых выходных, втайне надеясь, что до конца лета Кирилл все-таки позабудет об обещанном. Но Кирилл не забыл. Поэтому Штоку пришлось позвонить Павлу Лидину через несколько дней после приезда из Юрмалы.
Павел к тому времени уже вернулся в Москву из Прибалтики. Звонок Феди Штока удивил и взволновал его. «А вдруг там вся рыба перевелась? Что тогда? Федя опять будет издеваться. Но ведь не я же ему позвонил, а он мне. Значит, ему самому любопытно. А может, там до сих пор много рыбы, тогда я смогу что-нибудь поймать», – думал Павел.
Жена Штока презирала «сельские радости» и за город вообще почти никогда не ездила. Алена хотела было поехать, но потом решила остаться из чувства женской солидарности. Федор, Кирилл и Павел отправились в путь на новенькой «шестерке» Штоков. Дорогу Павел выверил по карте – по шоссе на Новопетровское. Там направо по проселочной вниз, мимо деревни, через опушку к озеру, это он помнил и без карты. Кирилл досыпал на заднем сиденье, Павел и Шток негромко переговаривались. Ехали около полутора часов по шоссе, потом свернули на щебенку.
– Вот сейчас должна быть деревня, – Павел показал рукой на поворот дороги.
От всей деревни осталась одна изба, на самом краю, да и то покосившаяся и со сползающей крышей. На месте остальных изб где повырастали кусты бузины, спутницы опустения, где повылезали дикие травы и злаки. Иван-чай, костер, плевел, овсяница, дудник царили на месте бывшего селения.
– И полвека не прошло, Господи! Ничего не осталось, – произнес Павел.
– Озеро-то хоть на месте? – пробурчал Шток, заранее досадуя на Павла.
Но тут проснувшийся Кирилл крикнул:
– Пап, пап, смотри, озеро!
И они, проскочив опушку, выехали на берег.
Леса подступили еще ближе за эти годы, и озеро блестело темной поверхностью воды, как дымчатый аметист в черненой оправе.
– Ну, Паша, давай ныряй, покажешь нам, как ловить рыбу голыми руками, и поедем, – сказал Шток, взглянув на часы, привезенные год назад из Японии.
Был пятый час, они уже съели привезенный с собой провиант, вдоволь набродились по сосновому бору, набрали грибов, наигрались в волейбол и бадминтон. Шток выловил щучку на шведский спиннинг и был очень горд собой. Оставалось только Павлу нырнуть – и можно ехать обратно.
– Пора собираться, мужики. Девчонки там заждались, да и есть охота жуть как, – Шток держал в руках большое махровое полотенце, готовясь растирать Павла. «Вынырнет через секунду, скажет, что вода холодная, или что пошутил, или еще чего», – думал Шток.
Павел разделся и положил тяжелые часы с синим циферблатом на стопку вещей. Перетянулся ремнем от джинсов и приспособил к нему вместо сетки холщовую сумку.