Исчезнувшее свидетельство — страница 6 из 9

– Человек, который любит искусство ради искусства, – заговорил Шерлок Холмс, – самое большое удовольствие зачастую черпает из наименее значительных и ярких его проявлений. Отрадно отметить, что вы, Уотсон, хорошо усвоили эту истину и при изложении наших скромных подвигов, которые по доброте своей вы решились увековечить и, вынужден констатировать, порой пытаетесь приукрашивать, уделяете внимание не столько громким делам и сенсационным процессам, в коих я имел честь принимать участие, сколько случаям самим по себе незначительным, но зато представляющим большие возможности для дедуктивных методов мышления и логического синтеза, что особенно меня интересует… Возможно, вы ошибаетесь, стараясь приукрасить и оживить ваши записки вместо того, чтобы ограничиться сухим анализом причин и следствий, который единственно может вызвать интерес в том или ином деле… Преступление – вещь повседневная. Логика – редкая. Именно на логике, а не на преступлении вам и следовало бы сосредоточиться. А у вас курс серьезных лекций превратился в сборник занимательных рассказов…

Артур Конан Дойл. Медные буки

Глава первая. Случайная встреча

Библиотека Ивана Грозного…

Что это – красивая легенда, выстроенная из случайных, не связанных между собой исторических фактов, или историческая реальность, обросшая домыслами и легендами?

Рассказав на юбилее Пташникова о находке в моем родном селе Петровском сундука со старинными книгами, я никак не ожидал, что эта давняя история будет иметь прямое отношение к судьбе царской книгохранительницы, что мне предстоит принять самое непосредственное участие в расследовании этой удивительной и запутанной тайны, начало которой терялось в веках.

Я приехал на вокзал за полчаса до отхода электрички. Купив билет, вышел на перрон – и тут неожиданно увидел Марину. Заметив меня, она приветливо улыбнулась, чему я немало удивился, вспомнив, с каким кислым видом она обращалась ко мне за юбилейным столом. Но сегодня ее словно подменили: заговорила так, будто мы давно знакомы, когда подошла электричка, села в один вагон со мной.

– Решила навестить подругу в Ростове, – объяснила она, как только электричка тронулась от перрона. – Сто лет не виделись.

– А я к родителям в Петровское. Тоже давно собирался, но все никак не мог вырваться, – охотно поддержал я разговор. – Обещал еще вчера быть, да Пташников на свой юбилей пригласил.

– Мне этот юбилей напомнил наше ученое собрание в музее, – с улыбкой призналась Марина.

– Вам было скучно?

– Нет, почему же, люди собрались интересные. Просто раньше мне никогда не приходилось бывать в компаниях, где за праздничным столом всерьез говорят о таких вещах, как библиотека Ивана Грозного.

– Вы не верите в ее существование?

– Доказательства Пташникова меня не убедили.

– А письмо Актова? А книга с печатью Грозного? Разве это не свидетельства в пользу существования царской библиотеки?

– Мне представился более интересным и убедительным ваш рассказ о книгах, найденных в тайнике под часовней, – круто сменила тему разговора Марина. – Но куда они делись, если не в музей? Краем уха я слышала, у вас сохранилась какая-то фотография, которую вы обещали привезти Пташникову. Что это за фотография? Почему Иван Алексеевич так хочет ее увидеть?

Я повторил то, что уже говорил за столом: как сестра Марка сфотографировала нас сидящими на сундуке с книгами перед тем, как его погрузили в машину.

– Мне помнится, на фотографии виден номер грузовика. Кроме того, в кадр попали какие-то люди. Вроде бы водитель и тот, кто распоряжался погрузкой. Но в этом я не уверен.

– Интересно было бы посмотреть на эту фотографию. Вы когда возвращаетесь в Ярославль?

– Во вторник, вечерней электричкой.

– Значит, увидимся, я тоже хотела возвращаться в этот же день.

Заметив на моем лице удивление, Марина объяснила:

– У меня есть несколько заработанных дней, давно хотела их отгулять. Садитесь в третий вагон от хвоста, там и покажете мне фотографию. Не забудете?

Я заверил Марину, что с памятью у меня все в порядке, и спросил, почему эта фотография так заинтересовала ее.

– Чисто женское любопытство, – отшутилась она. – А если всерьез, у меня к этим исчезнувшим книгам профессиональный интерес – ведь я работаю в отделе, посвященном «Слову о полку Игореве», занимаюсь историей древнерусской литературы на Ярославской земле. Вполне возможно, в этом пропавшем сундуке были книги, которые украсили бы нашу экспозицию.

Я спросил Марину, читала ли она год назад в молодежной газете мой очерк «Таинственное «Слово» – об истории находки и гибели древнего списка «Слова о полку Игореве».

– Читала, и даже с карандашом в руках.

– Почему с карандашом?

– Подсчитывала, сколько вы сделали в своем очерке предположений, которые не подкреплены историческими данными.

– Ну, и сколько же насчитали? – уязвленно поинтересовался я.

– Очень много. У меня даже было желание написать на ваш очерк разгромную рецензию.

– Почему же не написали?

– Лидия Сергеевна Строева отсоветовала, заведующая нашим отделом. Как я заметила, она относится к вам с большой симпатией.

– Да, мы с ней хорошие знакомые. В работе над этим очерком она мне очень помогла, подобрав всю необходимую литературу. Как же ей удалось вас отговорить?

– Она сказала, что вы, как писатель, имеете право на версию.

– Но вы с ней все-таки не согласны?

– Историей «Слова» занимались знающие люди, авторитетные академики. И вдруг появляется ваш очерк, в котором их многолетние исследования подвергаются сомнению. Я считаю, что не нужно заново придумывать велосипед хотя бы и очень оригинальной конструкции, когда в любом магазине можно приобрести велосипед, уже давно испытанный и хорошо себя зарекомендовавший. То же самое касается исследований, посвященных судьбе «Слова о полку Игореве». Зачем ломать перья дилетантам, когда свое мнение высказали специалисты?

– До тех пор, пока не будет найден хотя бы еще один древний список «Слова», все его оценки, даже на самом высоком уровне, – всего лишь версии.

– Я на этот счет другого мнения, – твердо заявила Марина. – В истории, как и в любой другой науке, недопустимо любительство.

– А как вы относитесь к предположению Пташникова, что в коллекции Актова был подлинный список «Слова о полку Игореве»?

– Еще одна совершенно невероятная версия.

– Но если Актов действительно нашел библиотеку московских государей, в ней вполне могло храниться и «Слово». Таким образом, оно могло оказаться среди тех книг, которые Актов выслал Неелову.

– Вы сначала докажите, что ваш Неелов из Петровского – именно тот человек, которому адресовано письмо Актова.

– Я думаю, это не составит большого труда, какие-то сведения о семье Нееловых, наверное, найдутся. Надо заглянуть повнимательнее в биографию Артынова – возможно, книга, которую он подарил Федору Алексеевичу Неелову, не единственное свидетельство их знакомства.

– В имеющихся источниках никаких сведений о Неелове нет.

– Откуда у вас такая уверенность?

– Когда училась в педагогическом институте, писала курсовую работу об Артынове, так что литературу о нем изучила досконально. Особенно меня интересовали древние рукописи, которые побывали в его руках, а затем исчезли. В частности – так называемый Мусин-Пушкинский сборник, найденный Артыновым, как он утверждал, под клетью Никольской церкви в Угодичах вместе с архивом Мусиных-Пушкиных. Существовал ли этот сборник в действительности – неизвестно, при каких обстоятельствах пропал – тоже не совсем ясно. Сам Артынов рассказывал, что в Угодичи приезжал с ревизией чиновник Ярославской палаты государственных имуществ Надежин, который якобы и увез рукопись вместе со всем сельским архивом на многих возах. Позднее, когда палату госимуществ ликвидировали, принадлежавшие ей бумаги продали Ярославской бумажной фабрике с аукциона на переработку. Тогда будто бы Мусин-Пушкинский сборник и погиб.

– Похоже, вы не очень-то доброжелательны к Артынову? – Я заглянул Марине в лицо.

– Я скептически отношусь ко всем его сообщениям, и для этого есть серьезные основания. Хотя исследователи и выяснили, что такой чиновник Я.А. Надежин действительно существовал, рассказ Артынова о Мусин-Пушкинском сборнике вызывает очень большие сомнения.

– Чем же ваши сомнения вызваны?

– В первую очередь – содержанием сборника, которое дошло до нас в пересказе Артынова. По его словам, полное название рукописи: «Книга о славяно-русском народе, о великих князьях русских и ростовских, отколе призыде корень их». Написана она была якобы княгиней Ириной Михайловной вместе со своим супругом Алексеем Богдановичем Мусиным-Пушкиным, стольником царя Алексея Михайловича. По сообщению Артынова, рукопись содержала более 500 страниц, «в дестевую меру, на грубой желтоватой бумаге, и писана кудреватым почерком не одной руки, с картинками и заставками весьма искусной руки». По предположению ростовского краеведа Титова, «это могли быть просто записи, которые собирались и излагались досужими дворовыми для развлечения своих господ, скучавших в деревенской глуши. Но и в этом случае, – оговаривался Титов, – подобного рода рассказы весьма любопытны, так как они часто местного характера – Ростовской области – и носят на себе следы великокняжеских преданий удельной Руси». Позднее нашлись исследователи, которые пошли дальше в своих предположениях и выдвинули версию, что Мусины-Пушкины были только владельцами позднего списка этой рукописи, подлинник которой написал один из книжников ростовского князя Константина, обладавшего богатой библиотекой.

– Как я понял, ни одна из версий не кажется вам убедительной.

– Вы угадали. Я считаю, что Мусин-Пушкинский сборник – еще одна литературная подделка, автором которой мог быть или сам Артынов, или кто-нибудь другой из тех квасных патриотов, которые восполняли отечественную историю собственными измышлениями.

Я не считаю себя «квасным» патриотом, но все нападки на патриотизм вызывают у меня неприятное чувство, словно вижу, как человек пытается сам себя оплевать. Да и к самому Артынову после знакомства с его воспоминаниями у меня появилось доброе чувство симпатии и уважения.

– Чтобы выдвинуть такое серьезное обвинение, как участие в литературной мистификации, нужны очень весомые доказательства. Они у вас имеются?

– Их более чем достаточно. Если верить сделанному Артыновым списку, в Мусин-Пушкинский сборник было включено 120 текстов о князьях языческой Руси восьмого-девятого веков, в текстах чувствуется знание автором Повести временных лет, а главное – желание возвеличить Русь, углубить ее историю в те времена, о которых не осталось письменных источников. Так, например, приводится сказочная повесть «Михей-Русин, ростовец» – про ростовского купца, встретившего во время своих странствий солунских братьев Кирилла и Мефодия и принявшего от них крещение. Случилось это, по утверждению автора сказания, в 860 году, то есть гораздо раньше даты официального крещения Руси. Тут явно просматривается желание автора сборника не только русскую историю сделать более древней, но в придачу приподнять роль и значение в этой истории Ростовского края, объявить его чуть ли не первым центром христианства на Руси. Зная, каким страстным ростовским патриотом был Артынов, можно с большой долей вероятности предположить, что именно он и является автором этого сборника. Скромностью он не страдал, сам себя называл Омиром – Гомером Ростовского края.

– Вы мне так и не доказали, что Мусин-Пушкинский сборник создал Артынов. А с другой стороны, если он действительно автор этого уникального сборника, то человек он безусловно талантливый – сочинить такое большое количество рассказов о несущсствовавших героях и выдуманных событиях. В таком случае, его сборник и впрямь можно поставить рядом с «Илиадой».

Мое выступление в защиту Артынова, как я понял, не понравилось Марине, но небольшую уступку она все-таки сделала:

– Возможно, какими-то древними рукописями он действительно располагал… Но это ничего не меняет, страсть к сочинительству была в нем сильнее потребности в скрупулезном исследовании источников и их целенаправленном поиске. Хорошо сказал о нем известный историк Николай Николаевич Воронин, что Артынов «склонялся к тому направлению, которое в целях утверждения ретроградских исторических взглядов не останавливалось даже перед подделкой источников».

– Если это обвинение опять-таки не было подкреплено убедительными доказательствами, то ему тоже мало доверия.

– Воронин взял конкретное произведение в изложении Артынова – «Сказание о Руси и вечем Олзе» – и наглядно доказал, что это не что иное, как литературная подделка. В примечании к «Сказанию» Артынов сообщил, что оно списано им с «харатейного листа ветхости его ради, а списано верно тож». Владельцем «харатейного листа» он назвал Дмитрия Ивановича Минаева – отца поэта Минаева. Старший Минаев был офицером Семеновского полка, вращался в том же кругу, что и небезызвестный Александр Иванович Сулакадзев – обладатель фантастической коллекции древних рукописей.

О собирателе древностей Сулакадзеве я уже слышал во время расследования судьбы «Слова о полку Игореве», когда в ходе этого расследования неожиданно всплыла история Влесовой книги. Окладин, доказывавший в споре с Пташниковым, что Влесова книга – литературная подделка, высказал тогда предположение, что ее создателем мог быть Сулакадзев. То, что имя этого человека прозвучало рядом с именем Артынова, невольно ставило под сомнение ценность артыновских находок. Но действительно ли Сулакадзев был мистификатором? Есть ли достаточно серьезные основания ставить его в один ряд с купцом Бардиным, подделавшим целый ряд древних рукописей, в том числе и «Слово о полку Игореве»?

Когда этот вопрос я задал Марине, она ответила таким непререкаемым тоном, будто зачитала судебный приговор:

– Сулакадзев – мистификатор, тут не может быть никаких сомнений. Сохранились воспоминания директора Публичной библиотеки Оленина – человека просвещенного и наблюдательного – зафиксированные в книге «Записки Жихарева», изданной в 1892 году в Санкт-Петербурге. Оленин дважды посещал Сулакадзева, так что имел прекрасную возможность составить о нем и его коллекции объективное представление. Что же он увидел? Груду черепков и битых бутылок – якобы это была посуда татарских ханов, найденная Сулакадзевым в развалинах столицы Золотой Орды; кипы старых бумаг, по утверждению Сулакадзева, – новгородские руны; камень, на котором после битвы с татарами на Куликовском поле отдыхал Дмитрий Донской, и дубину – костыль Ивана Грозного. Когда же Оленин сказал, что на все эти «экспонаты» нужны исторические доказательства их подлинности, Сулакадзев заявил, что он честный человек и не станет обманывать.

– Вы говорили, Оленин дважды посещал Сулакадзева. Значит, чем-то эта коллекция привлекла его внимание.

– Вероятно, Оленин больше заинтересовался не коллекцией, а личностью ее владельца, который с одержимостью, достойной лучшего применения, собирал у себя в квартире старье, место которому – на свалке.

– В собрании Сулакадзева были и древние рукописи, – напомнил я Марине.

– Об этих так называемых древних рукописях тоже есть квалифицированное заключение, – с иронией сказала она. – В 1823 году канцлер Николай Петрович Румянцев – создатель Румянцевского музеума – послал к Сулакадзеву с целью ознакомиться с его коллекцией своего сотрудника, помощника хранителя древностей, выпускника Академии живописи и архитектуры Александра Христофоровича Востокова. Тот из Москвы отправился в Санкт-Петербург, отыскал Сулакадзева, но не нашел в его коллекции ничего достойного внимания. Позднее, уже после смерти Сулакадзева, Востоков писал игумену Валаамского монастыря Дамаскину, что эта коллекция «не заслуживает никакого вероятия», что Сулакадзев имел страсть не столько собирать древние рукописи, сколько портить их своими приписками и подделками, исполненными «небывалых слов и непонятных сокращений, чтоб казаться древнее».

– Но ведь были и другие мнения о коллекции Сулакадзева.

– Как правило, они принадлежали людям, не обладавшим достаточными историческими познаниями. Среди них оказался поэт Державин, сделавший поэтический перевод «Песни Бояновой Словену» из коллекции мистификатора. Но серьезные исследователи дали Сулакадзеву достойную отповедь. Академик Александр Николаевич Пыпин в работе «Подделка рукописей и народных песен» писал о нем, что он был «не столько поддельщик, гнавшийся за прибылью, или мистификатор, сколько фантазер, который обманывал и самого себя». По мнению Пыпина, в своей деятельности Сулакадзев гнался за мечтой восстановить исчезнувшие памятники истории, объяснить события, о которых не осталось документальных свидетельств. Сулакадзева называли «мечтателем в духе Оссиана», «Хлестаковым в археологии» и просто ненормальным. Вероятно, в какой-то степени все эти характеристики справедливы.

– Похоже, вы потратили немало времени и сил, чтобы изучить личность и биографию этого человека. С чем это связано?

– Наша заведующая Лидия Сергеевна питает слабость к таким чудакам, как Артынов и Сулакадзев. Вот и пришлось, чтобы на равных участвовать с ней в споре, перечитать груду литературы о мистификаторах.

– И кто же победил в этом споре?

– Каждая осталась при своем мнении.

Мне было приятно узнать, что Лидия Сергеевна Строева, к научной добросовестности которой я относился с большим уважением, не разделяла явно предвзятых и субъективных взглядов Марины.

– Мне не совсем понятно, почему вы вспомнили Сулакадзева, когда речь шла об Артынове?

– Ворониным было высказано весьма убедительное предположение, что представленное Артыновым «Сказание о Руси и вечем Олзе» – из коллекции Сулакадзева и им же написанное. Причем подделка была сделана очень продуманно, с использованием Русской Правды, «Слова о полку Игореве», летописей, с учетом достижений палеографии и других исторических наук. «Искать в сочинениях Артынова зерна исторических сведений – труд неблагодарный, а скорее всего безнадежный», – писал Воронин. Я целиком разделяю это заключение. В числе источников своей «Ростовской истории» Артынов называл какую-то «летопись на бересте», принадлежавший Трехлетову «ростовский летописец», еще одну летопись из собрания другого ростовского краеведа Хлебникова. По странному совпадению, все эти «древности» исчезли, не сохранились, что позволяет с уверенностью считать их подделками. Артынов не столько изучал историю, сколько сочинял ее, привязывая к любимому им Ростову фантастические события и сказочных героев. Ко всем его сведениям надо относиться критически.

Слушая рассуждения Марины об Артынове, я почему-то вспомнил скептиков, обвинявших Алексея Ивановича Мусина-Пушкина в фальсификации найденного им «Слова о полку Игореве». Когда сказал ей об этом, она спокойно проговорила:

– Ничего странного в этом нет. Несмотря на полярность происхождения, у купца Артынова и графа Мусина-Пушкина много общего – оба мечтали восполнить недостающие или незаполненные страницы отечественной истории и культуры.

Это заявление Марины повергло меня в изумление:

– Вы считаете, что «Слово о полку Игореве» тоже может оказаться подделкой?

– А разве такую вероятность нельзя исключить?

– Очень неожиданное заявление для сотрудницы музейного отдела, посвященного истории «Слова».

– Да, если бы при нашей беседе присутствовала Лидия Сергеевна, мне пришлось бы уйти из отдела, – усмехнулась Марина. – Она верит в подлинность «Слова» прямо-таки фанатически. Я таких комплексов лишена.

– Значит, в музее вы утверждаете совсем иное – что подлинность «Слова о полку Игореве» не подлежит сомнению?

– Вот именно.

Я промолчал, не зная, как отнестись к услышанному мной признанию.

– Вы меня осуждаете? – прямо спросила Марина.

– Мне кажется, говорить то, что думаешь, легче, чем раздваиваться таким образом: в музее – одно, за его стенами – другое.

– Я тоже не сразу такой стала, жизнь научила… Но не думайте обо мне плохо, – словно спохватившись, что сказала лишнее, добавила Марина. – В данном случае я хотела сделать доброе дело – предостеречь вас от веры во все то, что пишут энтузиасты вроде Артынова, – это избавит вас от лишних разочарований и ошибок. Возможно, бесценные сокровища, которые упомянул Артынов в надписи на книге, подаренной Неелову, – всего лишь несколько старинных книг, не представляющих собой особой ценности…

От разговора с Мариной у меня остался неприятный осадок, однако наша последующая беседа быстро развеяла это впечатление. Бесспорно, она была девушкой умной, находчивой, может, излишне ироничной, но по-своему искренней. Вместе с тем я не мог избавиться от ощущения, что в ее жизни не все было гладко, что ей пришлось пережить какое-то испытание, оставившее в душе отпечаток, который она пыталась скрыть, но иногда, как было сегодня, он неожиданно проявлялся.

Когда в окне вагона показались пригороды Ростова, Марина напомнила мне о нашем уговоре встретиться во вторник и, взяв стоящую рядом хозяйственную сумку, поднялась с места.

– Ну, мне пора… А вы куда собрались? – удивилась она, заметив, как я беру свой портфель.

– Я тоже выхожу в Ростове.

– Как так?! Ведь вы ехали в Петровское, к родителям.

Я объяснил, что по пути решил навестить сестру Окладина.

– Зачем? – недоуменно и даже с какой-то растерянностью спросила Марина.

– Анна Николаевна работала в Ростовском музее в то самое время, когда случилась эта история с исчезнувшим сундуком. Она обещала навести здесь кое-какие справки.

– Вон в чем дело, – как бы сразу удовлетворившись моим ответом, протянула девушка, но посмотрела на меня подозрительно, словно хотела проникнуть мне в душу.

Только на перроне я понял, почему она так разволновалась, узнав, что я тоже выхожу в Ростове, – здесь ее встречали. Но не подруга, а коренастый парень в импортном спортивном костюме. Увидев Марину, он молча взял из ее руки сумку и направился к вокзалу. Вдавленная в плечи голова со стриженым затылком, подчеркнуто развязная походка, взгляд неприязненный, исподлобья. Я был в недоумении – что могло быть у него общего с Мариной?

Но на этом неожиданности не кончились: тут я увидел, как из соседнего вагона на перроне появился еще один гость Пташникова – журналист Мамаев. Не заметив меня, он несколько секунд смотрел на Марину и ее провожатого, потом закурил и пошел следом за ними.

Мне подумалось, что для такого маленького городка встреча сразу трех участников вчерашнего застолья – явное нарушение теории вероятности.

Однако эта мысль занимала меня лишь до того момента, пока я не вспомнил о цели своего приезда в Ростов Великий. И все остальное сразу показалось мне мелким, незначительным, не заслуживающим внимания.

Глава вторая. Клад Ростова Великого

Я знал Анну Николаевну Окладину как страстного и опытного краеведа Ростова Великого, поэтому был уверен, что найду в ее лице заинтересованного собеседника и мудрого советчика. Так оно и случилось. Встретив меня с присущим ей радушием, она сразу же усадила за стол, угостила традиционным чаем с вареньем и попросила рассказать историю с тайником под часовней с подробностями, что я незамедлительно и сделал, прибавив к этому сообщению не менее подробную информацию о пометках на полях книги Артынова и о том, при каких обстоятельствах Пташников приобрел «Житие Антония Киевского».

Мой рассказ взволновал Анну Николаевну, но я никак не ожидал, что она уже успела приступить к собственному расследованию этой загадочной истории и тут же даст мне отчет о проделанной работе:

– Вчера вечером, после звонка Михаила Николаевича, я переговорила но телефону с директором и несколькими бывшими сотрудниками нашего музея. Как я и думала, о поступлении в музей сундука с книгами из Петровского никто не слышал. Маловероятно, что он попал в какой-то другой музей поблизости, но для очистки совести утром я позвонила в музеи Борисоглеба, Углича и Переславля. Результат тот же. Значит, произошло что-то другое… Вы едете сегодня в Петровское? Постарайтесь раскопать эту историю, надо обязательно узнать, в чьих руках оказались древние книги. Судя по житию, приобретенному Пташниковым, в том сундуке могли быть редчайшие, бесценные манускрипты. Артынов подарил свою книгу Федору Алексеевичу Неелову, поблагодарил за знакомство с его сокровищами, под которыми явно подразумевались книги. Но если у этого Неелова было уникальное книжное собрание, почему о нем нет сведений в местной краеведческой литературе? Мне удалось узнать только одно – здесь, в Ростове, ему принадлежал дом. Непонятно и поведение Артынова – почему он нигде, даже словом, не обмолвился о библиотеке Неелова? Вы помните, каким числом датирована дарственная надпись на книге его воспоминаний?

– 12 ноября 1895 года.

– Артынов умер в феврале следующего, 1896 года. Возможно, он просто не успел рассказать об этой коллекции. Или Неелов взял с него слово даже не упоминать ее.

Последнее предположение Анны Николаевны показалось мне более убедительным. В своем письме Актов предложил некоему Алексею Васильевичу, вероятно – отцу Федора Алексеевича Неелова, самому определить судьбу тех книг, которые были ему отправлены. По каким-то соображениям Алексей Неелов решил не раскрывать тайну Актова, завещал хранить ее и своему сыну Федору. Тот выполнил отцовский завет, но сделал одно исключение для Артынова, обещавшего молчать о ней. Но почему Нееловы с такой последовательностью хранили загадку актовских книг? Может, хотели сами найти тайник с царской книгохранительницей, но так и не смогли прочитать зашифрованную запись о его местонахождении? Или им это удалось?

Когда я поделился своими рассуждениями с Анной Николаевной, она осторожно произнесла, как бы прислушиваясь к каждому слову:

– Возможно, так и было, но вряд ли кому-нибудь из Нееловых удалось раскрыть тайну царской книгохранительницы – это обязательно имело бы какие-то последствия, о которых стало бы известно.

Мне было интересно узнать, что Анна Николаевна думает об Артынове, и я передал ей разговор с Мариной в электричке. Внимательно выслушав меня, хозяйка встала из-за стола и вышла в соседнюю комнату. Вернувшись, положила на стол несколько книг. Одну из них я сразу узнал – это были «Воспоминания» Артынова. Но прежде Анна Николаевна открыла «Археографический ежегодник за 1974 год».

– Ваша знакомая сотрудница музея пересказала вам суть статьи Воронина «“Сказание о Руси и вечем Олзе” в рукописях А.Я. Артынова», опубликованной в этой книге. Написана статья в явно недоброжелательном тоне к Артынову, о чем красноречиво говорит ее подзаголовок: «К истории литературных подделок начала XIX века». Конечно, Воронин – уважаемый историк, многое сделал для восстановления прошлого Ростова, но к Артынову он пристрастно несправедлив, в данном случае ему отказало чувство меры и объективности. Послушайте, что он пишет: «Артынов склонялся к тому направлению, которое, в целях утверждения ретроградских исторических взглядов, не останавливалось даже перед подделкой источников. С особым постоянством Артынов берет эпиграфом своих трудов слова Николая Первого: “Надо сохранить в России, что искони бе”… Но Артынов, судя по его трудам, не столько собирал местные предания, сколько сочинял их сам, его больше пленяло собственное творчество».

– Обвинение брошено очень серьезное – подделка исторических источников, – бесстрастным голосом судьи заметил я.

– Это уже не просто обвинение, а настоящий приговор! А между тем Воронин не привел ни одного конкретного примера, доказывающего вину Артынова. Ничего зазорного я не нахожу и в словах Николая Первого, которые часто любил приводить Артынов, они вполне могли бы стать девизом всех русских историков и краеведов. По сути, единственное, в чем прав Воронин, так это в утверждении, что Артынов был недостаточно образован. Но тут не вина его, а беда. В придачу этот укор никак не стыкуется с обвинением в подделке рукописей под древность – чтобы заниматься подобным делом, образование нужно в первую очередь.

Анна Николаевна раскрыла еще одну книгу и, найдя нужное место, зачитала, паузой выделяя каждое слово:

– «Артынов принадлежал к числу тех непрофессиональных собирателей русского фольклора, кто, не имея возможности получить систематическое образование, все же сумел овладеть знаниями и посвятить свою жизнь благородной цели: собиранию и литературной обработке русских местных сказок, повестей, преданий и песен. Горячий патриот Ростова Великого и его древней культуры, Артынов прожил долгую жизнь, вторую половину которой провел в неустанных исследовательских поисках, в литературном труде, не заботясь ни о суетной славе ученого и писателя, ни о материальной выгоде от своих занятий. Такие люди, как Артынов, были подлинными самородками среди народных литераторов и непрофессиональных собирателей фольклора, независимых и бескорыстных».

Положив книгу на стол, Анна Николаевна убежденно проговорила:

– Это высказывание другого историка, Бегунова, представляется мне более справедливой и объективной оценкой личности Артынова и того, что он сделал.

Мысленно я согласился с этим выводом, но оставил его при себе и спросил, почему же Артынова так настойчиво обвиняют в изготовлении литературных подделок, на каком основании?

– Собственно, он сам дал повод для таких обвинений и сам же честно покаялся в своих грехах. – Анна Николаевна раскрыла «Воспоминания» Артынова и в самом конце книги прочитала: – «К сожалению, делая выписки, я не удержал слов подлинника, а думая, что будет понятнее, придерживался современного языка и, много раз переписывая, не сохранил потом и малейших остатков слога рукописи, который в некоторых местах у меня еще удерживался. Крайне теперь жалею, что первоначальные оригиналы и многие списки и рассказы, написанные мною в отдельных тетрадках, ушли на обертку товаров в моей лавочке (от такого точно истребления спас много подобных вещей А.А. Титов в 1880 г.). Уже после, при свидании у графа Уварова с Михаилом Петровичем Погодиным, я все свои списки собрал и переписал в особую книгу, и вот в 1880 г. я из этой-то книги и составил сборник ростовских сказаний; такое же сказание я написал о князьях, иерархах и именитых людях Ростова Великого. Снова повторяю, что я с горестию вспоминаю теперь о том, что хотя многие события прежде были буквально выписаны из летописей Хлебникова, Грехлетова и других, но я по неопытности исправляя язык и слог, который тогда считал тяжелым и неудобным, лишил свои сказания главного достоинства и тем уменьшил цену своих полувековых трудов. Теперь к стыду моему вижу ясно истину слов: “Всяк возиосяй себя смирится!” Теперь мой сборник и летописи, исправленные моей дерзновенной рукой, стали ни то, ни сё, да и первоначальных списков у меня уже нет».

– По всему чувствуется – искреннее, с болью написанное признание.

Мое замечание пришлось Анне Николаевне по душе:

– Однако недоброжелателей Артынова оно не убедило, а точнее – они просто отбросили его прочь. Дело в том, что, сам того не желая, своей краеведческой деятельностью Артынов нанес удар по норманской теории, согласно которой русская история началась с призвания варягов. Пересказывая обнаруженные им старинные рукописи, события которых выходили за границы Повести временных лет, он и не догадывался, вероятно, что подрывает устои «неприкасаемой и незыблемой» теории, по сути – унижающей достоинство русского народа. Пирамида этой насквозь фальшивой теории рушится то в одном месте, то в другом, но ее упрямо подпирают псевдонаучными подпорками новые жрецы: одни – по привычке подчиняться общепринятому, официальному мнению, другие – из соображений собственного удобства, третьи – себе на уме. Они прекрасно понимают, что если русский народ осознает подлинные масштабы своей истории и культуры, это возвеличит его духовно и он обретет достоинство, которое они на протяжении столетий так настойчиво и усиленно пытались искоренить. Кстати, в неприятии «Слова о полку Игореве» как подлинного произведения древнерусской литературы во многом сказывались и до сих пор сказываются рецидивы все той же норманской теории – ведь придерживаясь ее положений, трудно объяснить, как у «полудикого» русского народа появилось такое совершенное, гениальное произведение. И совсем другое дело, если наша история началась не с призвания «мудрых» варягов, а гораздо раньше, о чем и свидетельствовали те древние произведения, которые находил и пересказывал Артынов.

– Но ведь Артынов в основном занимался историей Ростова Великого, – не совсем понял я Анну Николаевну. – Какую опасность представляли для норманской теории местные, ростовские сказания?

– Чтобы ответить на этот вопрос, надо заглянуть в далекое прошлое Ростова. Впервые он упоминается в Повести временных лет в записи за 862 год, следовательно, он гораздо старше своего официального возраста. Ученые не пришли к единому мнению, откуда пошло название города, но явно просматривается связь слов и понятий Русь – Ростов – Россия. Признание этой нерасторжимой связи открывает возможности узнать подлинную историю русского народа. Можно предположить, что название города образовалось от названия основавшего его племени «рус» или «рос» – первую форму употребляли арабские авторы, вторую – византийцы. Еще в 1944 году академик Державин в работе «Происхождение русского народа» убедительно доказал, что норманская теория начисто лишена каких-либо серьезных оснований, поскольку Русь существовала задолго до появления варягов, русский народ имеет многотысячелетнюю историю и восходит к так называемой трипольской культуре, к его предшественникам Державин отнес этрусков. Из их языка были заимствованы в русский такие наиболее употребляемые слова, как солнце, луна, конь, река, бог, лес, а из названий, в частности, – Ростов. Если так, не был ли Ростов одним из первых русских городов, построенных славянскими первопроходцами на территории будущей России? Не отсюда ли пошло их дальнейшее переселение к Новгороду и Киеву? Художник Борис Кустодиев называл Ростовский край «Иль-де-Франсом» России – эта маленькая область в течении Сены дала начало и название Франции. Писатель и журналист Константин Случевский писал в конце прошлого века о Ростове Великом: «Здесь развилось и окрепло великорусское племя». Так, может, они правы – отсюда ведет начало история русского народа и российской государственности?

Услышав столь неожиданное предположение, я взял на себя роль скептика, хорошо усвоенную мной благодаря знакомству с Окладиным:

– Боюсь, что в пользу этой версии нет убедительных доказательств.

Глаза хозяйки вспыхнули огнем костров, на которых сжигали пророков:

– Вы ошибаетесь, такие доказательства имеются. Во-первых, на территории Ярославской области и вообще центра России Ростовский район выделяется как наиболее богатый археологическими памятниками, хотя их изучение связано с двумя объективными трудностями: большой влажностью почвы из-за близости озера Неро и застройкой городом участка земли, наиболее интересного для исследований. Во-вторых, явно противоречат общепринятой истории Ростовского края археологические находки последних лет, в частности – раковины каури, родина которой – южная часть Индийского и Тихого океанов. Известно, что в качестве денег эта раковина использовалась еще пять тысяч лет назад! Отверстие в «ростовской каури» свидетельствует, что и здесь она появилась в качестве денежной единицы. Но каким образом она попала в археологический слой угро-финского племени меря, занимавшегося сельским хозяйством, охотой и рыболовством?

Я промолчал, с интересом наблюдая за ходом рассуждений Анны Николаевны, проникнутых глубокой убежденностью в своей правоте.

– Еще одна интересная находка последних лет – железная пряжка пятого-шестого веков, опять-таки обнаруженная в слое десятого, «мерянского» века. Материал, внешний вид, способ изготовления – всё говорит за то, что история этой пряжки уходит корнями в эпоху так называемого Великого переселения народов! Всего две маленькие археологические находки – и вся общепринятая история Ростовского края трещит по швам, как бы ни пытаться ее залатать, реставрировать. Но ведь эти же самые находки подтверждают ту версию заселения нашего края, которую я вам только что изложила! Именно племя росов-первопроходцев, прошедшее всю Европу, могло принести сюда и раковину каури, и пряжку – свидетельницу Великого переселения народов. А что касается племени меря, обитавшего здесь согласно Повести временных лет, то сами археологи удивляются, что мерянский культурный слой оказался таким тонюсеньким – всего тридцать сантиметров почти черной, а значит, не столь уж и «культурной» земли. И это за несколько веков существования здесь племени меря! Но, может, ничего загадочного здесь и нет, если более критично посмотреть на ту же Повесть временных лет. Меня все время удивляла та категоричность, с которой ее первый автор сообщил о названиях и местах расселения мерян, древлян, полян, вятичей и других племен. В какой письменный источник он заглянул, прежде чем привести такие точные сведения?…

Поскольку я не мог ответить на этот вопрос, Анна Николаевна продолжила изложение своей версии истории Ростова:

– С 988-го по 1010 год Ростовским княжеством владел Ярослав Мудрый, посланный сюда своим отцом – князем Владимиром, при котором Русь официально приняла христианство, что само по себе тоже показательно. Именно в ростовский период своего княжения Ярослав Мудрый построил Ярославль – первый русский город на Волге. Юрий Долгорукий, опять-таки будучи ростовским князем, основал города Переславль-Залесский, Юрьев-Польский, Дмитров, а в 1147 году на землях ростовского боярина Степана Кучки, если верить легенде, заложил Москву. Но не следует забывать, что Ростов Великий – первая столица русского княжества в центре будущей России, только потом она была перенесена в Суздаль, затем – во Владимир и, наконец, в Москву. Ростовское княжество – Ростово-Суздальское – Владимиро-Суздальское – Великое Московское княжество – вот история становления и образования России. Повесть временных лет начинает хронику русской государственности с мифического призвания варягов, но наша история гораздо древнее, чем Русь Новгородская и Киевская Русь. Я уверена – начальные ее корни находятся на Ростовской земле, потому с такой целеустремленностью русские князья тянулись к Ростову, в город своих предков, основанный росами-русами и навечно оставившими название своего племени в названии города. Собранные Артыновым ростовские сказания убедительно подтверждают эту версию и одновременно подвергают сомнению достоверность Повести временных лет, в которой история Руси представлена в урезанном виде.

Внимательно выслушав Анну Николаевну, я, однако, никак не откликнулся на ее страстное заявление: трудно было так резко, без подготовки, расстаться с укоренившимся в сознании еще со школьной скамьи убеждением, что Повесть временных лет – чуть ли не библия русской истории, в которой каждое слово – откровение. Но в оценке незаурядной личности Артынова я был целиком согласен с Анной Николаевной и, воспользовавшись моментом, спросил, что она думает о поисках в Ростове тайника с сокровищами, о которых Артынов рассказал в своих «Воспоминаниях».

– В свое время я тоже интересовалась этим делом, но в конце концов пришла к выводу, что оно возникло на слухах и недоразумениях. В Ростове до сих пор говорят о золотых воротах, брошенных в озеро Неро перед взятием города татарами, хотя никаких исторических сведений об этом нет. Думаю, что тайник с сокровищами – того же рода.

Ответ Анны Николаевны разочаровал меня, но не переубедил, поэтому я изложил ей свое понимание событий:

– Согласен, что в сообщении Артынова и в примечании Титова эта история выглядит не совсем убедительно, но давайте отбросим сказочные элементы вроде разрыв-травы и посмотрим, что останется. Первое. Есть человек, который слышал о тайнике или даже видел его, – Коновалов, даже перед высокой комиссией не побоявшийся заявить о существовании этих сокровищ. Он не мог не понимать, что за обман его ждет суровое наказание, значит, твердо верил в то, о чем говорил. Второе. Каким образом Садикову удалось убедить Николая Первого в необходимости поисков клада? Единственное объяснение – у него на руках был план тайника или какое-то другое документальное свидетельство, которое он и представил императору. Вероятно, чтобы проникнуть в тайник, нужно было провести большие земляные работы, получить разрешение властей, потому Садиков и обратился в самую высокую инстанцию. Третье. Вместо планомерных и длительных поисков тайника присланная в Ростов комиссия ограничилась одной видимостью – и обвинила в неудаче Садикова и других лиц, причастных к этой истории.

Осмысливая мое заявление, Лина Николаевна некоторое время помолчала и спросила, угадав то, о чем я ей еще не сообщил:

– Автор пометок на полях книги наверняка как-то прокомментировал случай с поисками сокровищ. Что же он написал?

Эту пометку на полях я перечитывал несколько раз, потому смог процитировать ее дословно:

– «Императору надо было послать в Ростов комиссию подельнее, одним днем, чтобы проникнуть в подземелье, не обойдешься, нужны большие земляные работы. Потому Садиков, даже имея план, и обратился за помощью к властям. А впрочем, все к лучшему, всему свое время и каждому свое».

На этот раз пауза в разговоре затянулась.

– «Всему свое время и каждому свое», – повторила Анна Николаевна последнюю фразу приписки, на которую я тоже обратил внимание. – Интересно, что имелось в виду?

– Такое впечатление, будто автор приписки знал о тайнике больше, чем сказал.

Взяв в руки «Воспоминания» Артынова, Анна Николаевна нашла страницу с рассказом о сокровищах и зачитала сноску Титова о доме Коновалова, «у которого в заведении находится это сокровище»:

– «Дом его стоял на том месте, где стоит, подле земляного вала Ростовского причта; он был каменный, одноэтажный, о 5 окнах».

Анна Николаевна опять вышла в соседнюю комнату, вернувшись, положила на стол какую-то старинную книгу в переплете «под малахит», а рядом развернула сложенный вчетверо лист плотной бумаги, оказавшийся планом Ростова Великого.

– Вот дом Коновалова, – указала она мне на маленький квадратик на плане. – Удивительно, но он сохранился до наших дней.

– А что в нем сейчас?

Почему-то Анна Николаевна ответила не сразу, на какое-то время словно растерявшись:

– Это жилой дом. Конечно, его уже неоднократно перестраивали, но пять окон по фасаду так и остались.

– Похоже, история с кладом начинает вас всерьез интересовать? – вопросительно произнес я.

– Вы правы, тут есть одно любопытное обстоятельство. – Анна Николаевна раскрыла старинную книгу и, найдя нужное место, зачитала: – «Память перенесенных погромов была еще жива; в 1632 году по царскому приказу в Ростове начал сооружаться земляной вал на протяжении почти трех верст, с двумя каменными и третьим деревянным подземными ходами». Как видите, дом Коновалова стоит возле самого земляного вала. В прошлом году в Ростове работала научная экспедиция архитектурного института, которая зарегистрировала вдоль валов девять аномалий, где предполагается существование в земле каких-то пустот. Дом Коновалова находится в самом центре одной из этих аномалий.

Я еще раз внимательно вгляделся в лежащий на столе план. Конфигурация валов напоминала кривую девятиконечную звезду с зубьями-выступами, очертания находящегося внутри кремля – вытянутый с севера на юг неправильный прямоугольник: в центре – собственно кремль, называемый также Владычным двором, внизу – Соборная площадь с Успенским собором и звонницей, вверху – обнесенный стеной Митрополичий сад.

На мой вопрос, обнаружили ли аномалии в самом кремле, Анна Николаевна показала три точки: первую – между Успенским собором и церковью Воскресения, вторую – в районе, примыкающем к княжьим теремам, третью – вблизи архиерейских покоев. Начало подземелий, ведущих к земляному валу, было где-то здесь.

Как сообщила мне Анна Николаевна, валы строили три года, руководил работами военный инженер Ян Корнилиус Роденберг, выходец из Голландии, поэтому укрепления были выполнены на самом высоком уровне тогдашней фортификации. Высота вала достигала 9 метров, перед ним насыпался более низкий привалок, за ним – наполненный водой ров. Для въезда в город были сделаны три проезда, главный – с западной стороны, со сторожевой башней и закрывающимися воротами, над двумя другими были построены «вислые» мосты. Девять выступов-зубьев позволяли защитникам города держать оборону надежно, откуда бы враг ни подступил. Силы и средства на строительство были затрачены огромные – одновременно работало свыше тысячи человек, выполнявших государственную повинность, однако по своему прямому назначению – охранять город от вражеских набегов – валы так и не использовались. 1608-й год, когда Ростов был взят польскими интервентами, оказался последним годом в длинной цепи военных лихолетий. Следовательно, без применения оказались и подземелья под валами, которые упоминались в старинной книге.

– Есть сведения, что подземные ходы существовали в Ростове и до постройки валов, – дополнила свое сообщение Анна Николаевна. – Было их даже не три, а семь. Возможно, в семнадцатом веке три из них, наиболее сохранившиеся, отремонтировали. В любом случае примечательно, что дом Коновалова, в районе которого искали сокровища, находится в зоне одного из предполагаемых подземелий. Но откуда взялись эти сокровища? Если верить Садикову, их спрятал здесь в 1227 году великий князь Георгий Всеволодович, чаще называемый Юрием. Совершенно непонятно, чем вызвана эта дата. Возможно, имелся в виду 1237 год, в декабре которого на Русь напали полчища Батыя. Но и тогда трудно объяснить, почему сокровища Юрия Всеволодовича, сидевшего на великокняжеском престоле во Владимире, оказались в Ростове. Может, Юрий перевез сюда сокровища, зная о существовании здесь надежного тайника? В марте 1238 года в битве с татарами на реке Сити Юрий Всеволодович погиб, а его племянник ростовский князь Васильке попал в плен и после пыток был убит. Таким образом, если поверить этой версии, погибли те, кто знал о спрятанных сокровищах, потому они и остались в своем тайнике.

– Получается вполне убедительная версия. Если это действительно были сокровища, принадлежавшие великим князьям, то становится понятно, почему Николай Первый организовал их поиски. Но как объяснить, почему эти поиски так быстро закончили?

– Здесь можно только гадать. Сейчас меня больше интересует, кто автор пометок на полях книги Артынова и откуда у него такая категоричность в суждениях? Если бы узнать, кто он, возможно, удалось бы выяснить, существовал ли тайник в действительности и где его искать…

Прежде чем проститься с Анной Николаевной, я схематично зарисовал в записной книжке план земляных валов вокруг Ростовского кремля, пометил на нем пересекающие валы улицы и переулки, звездочками указал двенадцать точек, где были выявлены подземные аномалии: девять возле валов и три внутри кремля. Попытался соединить эти точки таким образом, чтобы представить себе реальное расположение подземелий. Вариантов получилось несколько, но самым вероятным, на мой взгляд, оказался тот, который проходил возле дома Коновалова.

Глава третья. В поисках улики

Всякий раз, когда я приезжал в Петровское, меня охватывало чувство, будто я возвращаюсь не просто в село моего детства, а в само это детство, словно время каким-то чудесным образом повернулось вспять. И мне стоило большого труда вести себя даже с родителями соответственно возрасту – солидно и сдержанно.

В этот приезд все было иначе, мать даже забеспокоилась – не заболел ли я, не случилось ли чего-нибудь. Но отец, испытующе взглянув на меня, насмешливо успокоил ее:

– Не волнуйся по пустякам. Похоже, он наконец-то начал свой возраст чувствовать. Может, в следующий раз сноху в гости привезет, давно бы пора.

Я отделался шуткой, но, наверное, не очень убедительно – мне чуть ли не впервые подумалось, что мое одиночество явно затянулось.

Пока мать собирала на стол, я вынул из шкафа наш старый семейный альбом с фотографиями, не сразу разыскал ту, на которой мы с Марком, обнявшись, сидели на сундуке, найденном в тайнике под часовней. Память меня не подвела – номер на кузове стоящей рядом машины был виден отчетливо. Но из двух мужчин, разговаривающих возле кабины, можно было разглядеть только лицо водителя. Второй из них, одетый в светлый долгополый плащ и в шляпу с широкими полями, стоял спиной к объективу, из-под шляпы выбивались длинные волосы.

Показав фотографию родителям, я напомнил историю с тайником и спросил, известно ли им, кто звонил в музей и сообщил о находке сундука с книгами.

– Ты об этом у Мазуева поинтересуйся, Степана Александровича, – сказал отец. – Он тогда был у нас председателем сельсовета, может, сам и звонил. Конечно, столько лет прошло, вспомнить трудно, но Степан Александрович мужик еще крепкий и на память пока не жалуется.

Всмотревшись в фотографию, мать пальцем показала на мужчину в плаще:

– А ведь я этого длинноволосого, кажется, потом еще раз видела. Жаль, на карточке лица не разглядеть. Это уже после было, как твои дед и бабка померли. Кто-то ему сказал, что у нас икона интересная имеется – помнишь, та самая, которая обновилась. Вот он и пришел, документ предъявил, что из музея. А с деньгами у нас тогда было трудно, ну, я и продала ее – пусть люди в музее любуются, чем в темном углу висеть да пылиться.

– Мать у нас хозяйственная, только отвернись – что-нибудь продаст, – проворчал отец, видимо, не очень довольный этой продажей.

Да и мне бабкину икону было жаль – произошла с ней одна занятная история…

Висела эта икона в маленькой комнатушке, где в детстве стояла моя кровать. Изображен был на ней какой-то святой с постным лицом и нимбом вокруг головы, по краям иконы тянулись клейма – мелкие рисунки, иллюстрирующие разные случаи из жизни святого. Но разглядеть их было трудно – от времени икона потемнела, краски пожухли, ушли в дерево, и только огромные, круглые глаза святого строго и требовательно смотрели на меня по утрам. Бабка этой иконой очень дорожила и всем рассказывала, будто учитель истории Васильков как-то говорил ей, что таких ценных икон даже в музеях мало. У меня к этой иконе было свое отношение: мне казалось, старик следит за каждым моим шагом, за что-то осуждает, в чем-то винит.

Поэтому я не очень любил оставаться в комнате один. Летом, только проснувшись, бежал к бабке на кухню, выпивал кружку парного молока с теплой преснухой и выскакивал на улицу. С Марком ловили раков в реке, гоняли резиновый мячик, пропадали в лесу. Когда заряжали дожди, целые дни проводили в мастерской моего деда – учились правильно держать рубанок, ровно распиливать доски, крепко пахнущие скипидаром, которым бабка на ночь растирала деду ноги.

В общем, скучать было некогда. Лишь поздно вечером, в сумерках, возвращался я в свою комнатушку. Света маломощной электрической лампочки, свисающей с потолка, не хватало, чтобы проявить лик старца на иконе, но я чувствовал – он не мигая смотрит на меня своими настырными глазищами. Я поскорее выключал свет и с головой укрывался тяжелым стеганым одеялом. Засыпал быстро, словно в яму проваливался. А утром все повторялось сначала.

Но однажды что-то насторожило меня в иконе. Протерев глаза и присмотревшись к ней как следует, я заметил, что в правом нижнем углу краски на иконе неожиданно посветлели, как бы зазолотились. Теперь уже можно было разглядеть угловое клеймо – тот же старик неуклюжей сохой пытался вскопать бескрайнюю желтую пустыню.

Вот уж обрадовалась бабка, когда я сказал ей о просветлении иконы.

– Обновилась! Радость-то какая! – воскликнула она и со всех ног бросилась к иконе.

Молилась перед ней долго, истово, как никогда, за добрую весть меня исцеловала.

Поздравить бабку первой пришла Кузнечиха. Охала, ахала возле иконы, тараторила без умолку:

– Господи! И нас сподобил радости, дождались светлого денечка…

А потом со всего села потянулись в дом старушки: крестились, бормотали молитвы, вразнобой, на разные голоса поздравляли бабку. А она рдела от удовольствия и гордости – наконец-то и у них в селе, в ее доме случилось долгожданное чудо!

Заикнулся я было сказать бабке, что просветление иконы произошло благодаря особому составу красок, примененных умелыми иконописцами, – об этом нам как-то учительница химии говорила. Но бабка о химии и слушать не захотела, сразу руками замахала: чудо – и всё тут!

Дед, выслушав меня, промолвил коротко и неопределенно:

– Наука – дело серьезное, – и опять вернулся к себе в мастерскую, меня не поддержав и бабку не ободрив. Мои родители тоже как бы в стороне остались, целиком занятые каждый своей работой: мать – в больнице, отец – в правлении.

Однако полного чуда так и не получилось – дальше одного клейма икона обновляться не захотела. Бабка расстраивалась, каждое утро на цыпочках подходила к иконе, но иссякла чудодейственность хитрых красок. Весь день бабка была как не своя, по каждому пустяку скандалы закатывала.

Долго я думал, как вернуть мир в дом, и надумал…

В полдень бабка уходила к стаду доить корову Машку. Однажды я вычитал, что в Индии корова – священное животное. Конечно, корова корове рознь, но Машка была именно из той коровьей разновидности, которая может заставить поклоняться себе. Свою капризность она чаще всего выказывала во время полуденной дойки. Глядишь, другие хозяйки давным-давно полные подойники пронесли, а измученная бабка со своим побитым только плетется.

Учитывая это, я решил осуществить свой план, когда бабка, раздраженно гремя подойником, ушла к стаду, – полтора часа мне с лихвой должно было хватить. Ринулся в огород – здесь у забора, куда сваливали мусор, росла старая развесистая бузина. Ее ягодами бабка чистила перед праздниками тульский самовар с медалями, полученными на выставках. После такой чистки он сверкал на обеденном столе так, словно изнутри его подсвечивала невидимая лампа.

Ягодами бузины я и хотел воспользоваться для полного просветления иконы и завершения чуда до конца. Однако, как ни старался, икона бузине ни в какую не поддавалась: пот градом, а толку никакого.

И тут меня осенило. Побежал во двор, нашел возле дедовой мастерской ноздреватый, изъеденный дождями кирпич, самым увесистым молотком на валуне посреди двора разбил его в мелкую крошку. Вернувшись в дом с горстью красного песка, принялся отдраивать икону, если она сама не смогла полностью просветлеть.

За этим трудоемким занятием и застала меня бабка. Пастух перегнал стадо поближе к селу, а утомленная жарой Машка на этот раз не капризничала, с удовольствием освободила вымя от лишней тяжести.

– Ты что, окаянный, делаешь?! – раздался за спиной бабкин голос.

– Да вот, реставрирую… – пролепетал я, пытаясь прикрыть собою залепленную песком и ягодами бузины икону, которую снял с божницы и положил на табуретку посреди комнаты.

Бабка властной рукой отодвинула меня в сторону, глянула на икону – и от возмущения даже дар речи потеряла, не сразу выдавила из себя:

– Господи, гpex-то какой!

Я пытался оправдаться, да не тут-то было – бабка так закричала, что из мастерской дед пришел, сердито цыкнул на нее. А когда увидел измазанную кашицей из ягод бузины и битого кирпича икону, затрясся от смеха, с трудом выговорил:

– Ну, смышленый у нас внук, вон ведь что удумал.

– Этому смышленому задницу бы тем же кирпичом надраить, чтоб всю жизнь помнил, как поганить божью икону!

– Не бранись, он ведь хотел как лучше, – пытался дед выгородить меня, но бабка только пуще завелась.

Сразу по деревне поползли слухи, что икона у бабки вовсе не обновлялась, а внук бузиной да битым кирпичом ее до блеску натер. Самые любопытные кумушки решили самолично проверить, так ли на самом деле было. На первых посетительниц у бабки еще хватило терпения, объяснила, как все произошло, а вот на Кузнечихе не выдержала, сорвалась да так на нее гаркнула, что соседка с перепугу выскочила вон мышью.

Икону из моей комнаты бабка к себе перенесла и повесила ее в самом темном углу. Целую неделю на меня дулась, но потом все-таки оттаяла, примирительно проворчала:

– В позапрошлом лете мне за эту икону один турист горы золотые сулил, а ты ее кирпичом…

Вспомнив давнюю историю, я подумал: не одно ли и то же лицо – турист, суливший бабке за икону «горы золотые», и музейный работник, купивший икону у моей матери? Было ясно, что никакого отношения к Ростовскому музею он не имел, но кто он такой? Как его найти?

И тут, взглянув на фотографию, на которой мы с Марком на сундуке с книгами, отец сказал, дернув себя за мочку уха:

– А ведь похожую карточку я видел у Лапиных. На ней, помнится, этот музейный работник лицом повернут. Значит, Тонька успела вас два раза щелкнуть. Сходи-ка ты к ним, может, сохранилась. Правда, я ту карточку давненько видел, не затерялась ли…

Сразу же после обеда я отправился к Лапиным.

– Молодец, не забываешь родителей, – похвалил меня Виктор Сергеевич – отец Марка. – А наши детки, как в Москве устроились, словно в омут провалились, – раз в год приезжают, не балуют стариков.

– Работы у них много, – обидчиво вступилась за детей тетя Катя.

Виктор Сергеевич с досады лишь рукой махнул.

Я объяснил, что привело меня к ним.

– Правильно, была такая карточка, – вспомнил Виктор Сергеевич. – Только пропала она, когда в пожаре отцовский дом сгорел. Все более-менее ценное из дома вытащили, успели, а что у Тоньки в чулане было, где она фотографией занималась, все погибло.

Много лет прошло, но этот пожар я хорошо запомнил…

В Петровском грозы боялись – громоотводы громоотводами, но для молнии сельская изба, видимо, самая заманчивая цель, примеров тому в округе было множество.

И вот во время очередной грозы молния ударила в дом кузнеца Лапина. Ударила, и, как по команде, дождь прекратился – словно нарочно, чтобы не затушить начавшийся пожар. Несмотря на эту дьявольскую хитрость, помощники-односельчане успели из дома почти все вынести: мебель, одежду, даже посуду.

Когда доставили помпу и добровольная пожарная команда приступила к тушению, пожар был в самом разгаре. Мальчишки верещали от восторга, мужики вспоминали, чей дом сгорел от грозы в последний раз, а Кузнечиха в слезах объясняла столпившимся вокруг нее женщинам, почему молния именно в их дом угодила:

– Мой-то, отставной козы барабанщик, уже столько лет как в кузне не работает, а мимо всякой ржавой железяги спокойно пройти не может, сразу в дом ее прет. Вот молынью на железо и притянуло…

Женщины сочувственно кивали и говорили промеж собой, что теперь, ежели мужик водку не пьет, так обязательно каким-нибудь мальчишеством занимается: или рыбачит целыми днями, или, вот, железки собирает, лишь бы от работы по дому отлынить.

А пожар между тем разгорался, все село сбежалось глядеть. Начали перегорать стропила, вот-вот крыша рухнет. Зрители, хозяева дома и пожарные, уже успевшие остаться без воды, отошли от греха подальше. И вдруг истошно закричал кузнец Лапин, до этого молча переживавший свалившееся на него несчастье:

– Батюшки мои! Забыл! – и стремглав бросился к горящему дому.

Все вокруг опешили, замерли даже неугомонные мальчишки.

– Окаянный, иконы не вынес, – охнула рядом со мной бабка и схватилась за щеку, словно у нее зуб прихватило.

Потом, придя в себя, начала торопливо креститься, но не успела донести сложенную щепотью руку до правого плеча, как опять схватилась за щеку и присела от изумления: кузнец Лапин отрывал от окон наличники – знаменитые дедовы узоры.

Кузнечиха от удивления даже перекреститься не успела, так с открытым ртом и стояла.

Мужики побойчей и отец Марка бросились к кузнецу на помощь, и скоро наличники были в безопасности. С последним наличником, тяжело отдуваясь, Лапин подошел к моему деду.

– Малость подпалил, – будто оправдывался кузнец. – Материал-то уж больно слабый, одно слово – дерево. Но ничего, я их красочкой спрысну – как новые засверкают.

Кузнечиха в сердцах сплюнула под ноги:

– Ну, старый, совсем рехнулся. Дом сгорел, а он крашеные деревяшки спасает. Где теперь жить-то будем, дуралей?

– К сыну переберемся, хватит со снохой холодную войну вести, пора перемирие заключать. И наличники возьмем, у них таких красивых нет.

– Да, вещь нарядная, – согласился отец Марка.

Бабка перевела взгляд на стоящего рядом деда, и я заметил: смотрит она на него так, словно впервые видит. Словно сейчас, на ее глазах, случилось то самое чудо, о котором она всю жизнь мечтала. И свидетели ему – все село…

Уже не было в живых ни деда, ни бабки, ни стариков Лапиных, но дедовы узорчатые наличники и сейчас украшали родительский дом Марка.

По тому, как встретил меня бывший председатель сельсовета Мазуев, сразу было ясно, что память у него, несмотря на возраст, крепкая: назвал по имени-отчеству, поинтересовался писательскими делами. Да и выглядел старик моложе своего возраста, рукопожатие сильное, в голосе по-прежнему звучали начальственные нотки.

– Кого только нет родом из нашего села: и врачи, и ученые, и изобретатели, а вот в писатели ты один выбился. Я все твои книги читал. Теперь вот жду, когда ты наконец соизволишь о родном селе написать. Обходишь земляков своим писательским вниманием.

Такой поворот разговора меня обрадовал, я заверил старика:

– Обязательно напишу, Степан Александрович. Сейчас в самый раз собираю материал для одной книги, в которой наше село непременно будет присутствовать. Потому к вам и пришел. Вы помните, как в часовне нашли сундук с книгами?

– Как не помнить, такое событие… Но твой покойный дед о нем лучше знал – ведь это они с кузнецом Лапиным разгадали секрет часовни.

– Меня другое интересует. Скажите, это вы сообщили в музей о находке сундука?

– Точно, инициатива была моя. Когда сундук вскрыли и выяснили, что в нем находится, я пошел в сельсовет, чтобы позвонить. Но по дороге встретил дачника одного из Москвы, который в доме старухи Сусекиной комнату снимал. Сейчас я ни имени, ни фамилии его не помню, но это и не важно. Так нот, он меня и спрашивает: «Правда ли, что в часовне какой-то сундук с книгами нашли?» – «Все верно, – говорю. – Сейчас в Ростовский музей позвоню, чтоб его забрали». А дачник прямо-таки в лице изменился и говорит: «Да разве можно такие ценности без присмотра оставлять?! Возвращайтесь немедленно к часовне, иначе без вас там всё растащат, а в музей я сам позвоню. Я с его директором хорошо знаком, быстро договорюсь». Ну, я и пошел назад; организовал, так сказать, охрану объекта. Минут через двадцать и дачник прибежал, сообщил, что с директором музея обо всем договорился. Пока машина не пришла, он от этого сундука ни на минуту не отходил, даже грузить помогал. Образованный, культурный человек, сразу видно – научный работник.

– А зачем он в Петровское пожаловал? Неужели под Москвой не мог отдохнуть?

– Я у него об этом тоже спрашивал. Оказывается, он как-то ехал из Москвы в Ярославль на какую-то конференцию и прямо влюбился в наше село, когда мимо проезжал. Вот и решил здесь лето провести. Услышал от меня, что наш учитель Васильков пишет историю Петровского, попросил познакомить с ним. Потом Васильков рассказывал мне, что дачник несколько раз у него в гостях был, из документов, которые учитель собрал, выписки делал.

– Выходит, он тоже прошлым нашего села занимался?

– Васильков говорил, его больше история семейства Нееловых интересовала, у которых здесь усадьба была. А у Василькова хранилось много писем из семейного архива Нееловых, каким-то образом после пожара усадьбы уцелевших. У кого учитель их приобрел – не знаю, а теперь уже и не узнаешь. Что с ними потом стало – тоже неизвестно. В последние годы, после смерти жены, Васильков жил один. Когда на его похороны дочь приехала, я спросил ее про архив Нееловых, но она заверила меня, что никаких старинных писем в доме нет. Больше того – не нашлась и рукопись о Петровском, которую писал Васильков. Какая-то непонятная история с этими бумагами произошла.

– Сундук с книгами, который под часовней нашли, тоже исчез.

– Как исчез?! – изумился Мазуев. – За ним же из музея приехали!

– Сотрудники Ростовского музея об этом сундуке даже не слышали.

– Кто же тогда приезжал за ним?

– Вот это я и хочу выяснить.

– Ну, огорошил ты меня… Мужчина, который мне музейным сотрудником представился, доверенность показал с печатью. Все было как положено, честь честью. Что же выходит – они с этим дачником в краже сундука с книгами на пару участвовали? – растерянно посмотрел на меня Мазуев. – По виду никак не подумаешь, что жулики. А может, они оба ни при чем и вора надо в музее искать?

Я согласился, что такая вероятность не исключена.

– Васильков ничего не рассказывал вам про семью Нееловых?

– Говорил, но сейчас многое уже забылось. Последний владелец усадьбы, видимо, погиб во время Гражданской войны. Его отец – Федор Алексеевич Неелов – умер за год до революции. Дед – Алексей Васильевич – дослужился до генеральского звания, имел в Питере дом возле Конюшенного моста. Выйдя в отставку, поселился в здешней усадьбе, еще один дом был у него в Ростове. Собирал книги, иконы, всякую церковную утварь. Судя по письмам, Федор Неелов его дело продолжил, но куда эта коллекция после его смерти попала, Васильков так и не выяснил, кроме сундука с книгами, который под часовней нашли, от нее ничего не осталось. Видимо, все распродал последний владелец усадьбы Вадим Неелов – местные старожилы рассказывали, что он был из непутевых, хотя и офицер. С армией Врангеля в Крым бежал, там его след и затерялся. Вот и все, что мне запомнилось.

Я вынул из записной книжки фотографию, на которой мы с Марком сидели на сундуке с книгами, показал ее Мазуеву:

– Моя матушка говорит, что вроде бы этот человек, который вам сотрудником музея представился, потом еще раз приезжал в Петровское, иконами интересовался. Вы с ним тогда не встречались?

– Жаль, лица не видно, – сказал Мазуев, разглядывая фотографию. – Нет, больше я его не видел, но слышал, какой-то приезжий из города наших стариков о Нееловых все расспрашивал, не осталось ли от них каких-нибудь бумаг. Было это уже после того, как сундук нашли. Непонятно, откуда такой интерес к семье Нееловых. Может, дочь Василькова потому и не отыскала собранных отцом документов и писем, что их похитили? Васильков мечтал создать при школе музей истории нашего села. Не успел, а теперь и самые интересные документы исчезли. Впрочем, один остался, сейчас я тебе его покажу…

Мазуев принес из соседней комнаты толстый фотоальбом, вынул из него наклеенную на плотный лист картона фотографию, на которой была запечатлена церковь, стоящая в центре Петровского. По всему было ясно, что фотография старинная, дореволюционная: возле церкви стояли подводы, рядом – мужики в картузах, женщины в длинных платьях.

– На обороте любопытная надпись есть, прочитай.

Я перевернул фотографию – и чуть не вскрикнул! Тем самым почерком, которым были сделаны пометки на полях «Воспоминаний» Артынова, здесь было написано:

«Село Петровское впервые упоминается в летописи за 1207 год (смотри “Историю” Карамзина, том 3, примечание 123). В окрестности села – Святой колодец, ископанный, по преданию, самим Сергием Радонежским, над колодцем – часовня с иконой Спасителя. На фотографии – церковь апостолов Петра и Павла, выстроенная в 1783 году по соизволению Екатерины Великой на пожалованные императрицей 8 тысяч рублей ассигнациями. Рядом – зимняя Свято-Троицкая церковь, построенная прихожанами в 1807 году. Сей снимок сделан мною – Федором Алексеевичем Нееловым – в 1907 году, к 700-летию летописного свидетельства о селе Петровском».

Итак, теперь мне было точно известно, кто автор пометок на полях «Воспоминаний» Артынова, проявивший такую удивительную осведомленность о многих событиях и фактах, упомянутых в этой книге.

Сделанное Нееловым пояснение я дословно переписал в записную книжку. И тут Мазуев увидел выпавшую из нее цветную фотографию, на которой, на фоне книжных полок, были засняты гости Пташникова.

– Так ведь это тот самый человек! – изумленно произнес Мазуев, ткнув пальцем в фотографию. – Тот самый дачник, который жил у старухи Сусекиной!

– Вы не ошиблись?

– Голову даю на отсечение – это он! Постарел, конечно, но лицом мало изменился. Вот ведь как бывает – я теперь и фамилию его вспомнил: Коломин!

Я промолчал, не зная, следует ли говорить Мазуеву, что человек, которого он показал на фотографии, теперь носит совсем другую фамилию. Кто же он на самом деле? Оставалось надеяться, что загадку прояснит время – самый медлительный, но зато самый беспристрастный судья…

Во вторник, как договаривались с Мариной, я сел в третий вагон от хвоста электрички. В Ростове вышел на перрон, но девушка так и не появилась. Вроде бы в соседний вагон сел коренастый парень, вместе с которым я видел ее три дня назад, но это могло мне и показаться – в похожих спортивных костюмах ходит немало молодых парней со стрижеными затылками, изображающих из себя «крутых».

Я вернулся в вагон – и тут обнаружил, что мой тяжелый, раздутый портфель, в который мать доверху насовала всяческих домашних угощений, исчез! Искать вора в электричке было бесполезно – он наверняка остался в Ростове, выскочив через другую дверь вагона, пока я на перроне высматривал Марину.

Я расстроился. Хотя ни документов, ни денег в портфеле не было, пожалел о пропаже материнских угощений, которых мне хватило бы на неделю.

И только подъезжая к Ярославлю, я вспомнил, что в последний момент сунул в портфель записную книжку с двумя фотографиями – гостей Пташникова и той, где мы с Марком сидели на сундуке с книгами. Самое досадное состояло в том, что, как ни напрягал память, я не мог вспомнить номер на кузове машины, по которому можно было найти ее водителя, судя по всему, продавшего Пташникову «Житие Антония Киевского». Пропала не просто памятная фотография – пропала улика. Случайно ли? – невольно возникал вопрос, вызывая цепную реакцию подозрений.

Глава четвертая. Веские свидетельства

Когда на другой день после возвращения в Ярославль, предварительно созвонившись с Пташниковым, мы встретились у Окладина и я рассказал сначала о находке, а потом о пропаже фотографии, возмущению краеведа не было предела:

– Преступное легкомыслие – позволить украсть какому-то мелкому воришке фотографию, с помощью которой можно было найти уникальные книги! А о Нееловых что-нибудь удалось узнать?

Выслушав мой подробный отчет, в котором я изложил всё, что мне стало известно, кроме опознания Мазуевым «Коломина», Пташников сказал, сдвинув очки на лоб:

– Ну, хотя бы здесь кое-что прояснилось: теперь нет сомнений, что письмо Актова адресовано вашему петровскому Неелову, который, оказывается, тоже собирательством книг занимался. Его сын – Федор Алексеевич Неелов – автор пометок на полях «Воспоминаний» Артынова. По всему выходит, нееловской коллекцией кто-то сильно интересовался, потому и сундук с книгами пропал, и документы, собранные учителем Васильковым, исчезли. Я уверен, тут дело одних и тех же рук.

То, что я знал о «Коломине», подтверждало предположение краеведа, однако я промолчал, сначала решив посоветоваться с Марком. Дело принимало столь серьезный оборот, что без помощи криминалиста здесь было уже не обойтись.

Неожиданно для меня Марка вспомнил и краевед:

– Обидно получилось с фотографией. Может, у вашего приятеля еще одна осталась?

– Я звонил ему, но ни домашний, ни служебный телефоны не отвечают. Видимо, в командировке. Я тоже не теряю надежды, что еще одна фотография могла быть у Марка или у его сестры. Ее телефона я не знаю.

– Жаль, теряем драгоценное время, – недовольно пожевал губами Пташников. – Мне с вашим приятелем еще по одному неприятному делу посоветоваться надо. И чем быстрее – тем лучше.

На мой вопрос, что случилось, о каком неприятном деле он говорит, краевед так и не ответил, спросил Окладина:

– Вы взяли у меня «Житие Антония Киевского». С этой книгой все в порядке? Она у вас?

– А что могло с ней произойти? – удивился Окладин и вынул книгу из письменного стола. – Хотите ее взять?

– Нет-нет, пусть лучше пока у вас полежит, – поспешно проговорил Пташников, явно успокоившись, увидев книгу в целости и сохранности.

Поведение краеведа показалось мне странным. Однако, опережая мой следующий вопрос, Пташников опять обратился к Окладину:

– Не пытались разгадать, какой здесь использован шифр?

– На первых трех страницах «Жития» некоторые буквы помечены сверху точками. Я выписал их на листке. Вроде бы, шрифт очень простой: в отсутствующем у нас «Житии Евфросинии Суздальской», вероятно, таким же образом отмечены недостающие буквы. Отдельные слова еще можно восстановить, но в целом прочитать текст невозможно. Да и вряд ли расшифровка этой записи что-нибудь даст.

– Мы узнаем, где находится тайник с библиотекой Ивана Грозного!

– Я по-прежнему не верю в ее существование. Ваши доводы меня не убедили.

– В таком случае, продолжим наше расследование, – решительно заявил Пташников, словно вызывая Окладина на дуэль. – В прошлый раз я не успел изложить все имеющиеся свидетельства существования библиотеки московских государей, так как их очень много, что само по себе говорит в ее пользу…

Напомню читателям, что начавшееся на юбилее Пташникова следствие по делу о судьбе загадочной книгохранительницы закончилось показаниями краеведа о Максиме Греке, по его убеждению, приглашенном в Москву именно для перевода книг великокняжеской библиотеки. Однако это свидетельство было отвергнуто Окладиным, заявившим, что житие Максима Грека, привлеченное краеведом в качестве доказательства этого утверждения, нельзя рассматривать как серьезный исторический документ, поскольку в произведениях такого рода много вымысла. Тогда краевед пообещал выдать новые, более веские свидетельства.

– Одно из таких свидетельств оставил польский дипломат Ян Ляский, – начал Пташников. – Он был страстным библиофилом, искал и приобретал книги по всей Европе, в частности приобрел личную библиотеку Эразма Роттердамского. Для нас представляет интерес его письмо немецкому гуманисту Бонифацию Амербаху, отправленное в 1526 году…

Пташников вынул из кармана пиджака записную книжку, глухо кашлянул в кулак и выразительно прочитал:

– «Я полагаю, что добуду сочинения церковных греческих авторов, еще никогда не издававшихся. Ибо я дал поручения некоторым своим друзьям, чтобы они поискали их еще в Москве, где ныне имеется как бы некий источник всего греческого вероучения…»

Краевед искоса посмотрел на историка, ожидая, как он прокомментирует это сообщение, однако Окладин пока хранил молчание.

– Через год в письме из Кракова Ян Ляский выложил своему немецкому другу дополнительные сведения, – опять склонился Пташников над записной книжкой: – «Я ожидаю из Москвы некоторые старинные греческие книги; в том направлении ведь до сих пор процветает Греция. Мне сообщают, что какие-то первоклассные произведения, списанные с древних оригиналов, посланы, где еще по сие время уважение к греческой религии остается полностью непоколебимым…»

Я спросил краеведа, получил ли Ян Ляский обещанные книги.

– Увы, – развел он руками, – это осталось неизвестно. Но сам по себе факт многозначительный, – сразу добавил Пташников. – Из-за каких-нибудь греческих псалтырей настоящий библиофил, каким был Ян Ляский, не стал бы беспокоиться.

– Почему вы так уверены, что эти греческие рукописи хранились именно в библиотеке московских государей? – заговорил Окладин. – С таким же успехом они могли находиться в каком-нибудь монастыре.

– Именно в царской библиотеке находились греческие книги, которых не было в европейских книгохранилищах. Кстати, в Степенной книге в рассказе о Московском пожаре 1547 года сообщается о погибших в огне «греческих книгах».

– В этом пожаре могла сгореть и вся библиотека московских государей, – сразу ухватился за слова краеведа Окладин.

– Во-первых, в царской библиотеке хранились не только греческие книги. Во-вторых, есть доказательства, что библиотека осталась в целости после пожара. Видимо, сгорели те книги, которые по какой-то причине на время были вынесены из тайника.

Окладин в сомнении покачал головой, а Пташников приступил к изложению следующего свидетельства:

– Слухи о библиотеке московских государей, в которой находятся произведения античных авторов, разными путями доходили до Европы и неизменно вызывали там огромный интерес. В июле 1561 года в Москву прибыл иеродиакон Исайи – личность темная и загадочная. Официальной целью его приезда был розыск рукописей в царской библиотеке для дальнейшего их распространения в Литве. Однако повел он себя в Москве странно: начал с того, что донес на царьградского митрополита Иоасафа, будто он в Литве «целовал крест королю и королевской раде», а между тем Иоасаф приезжает в Москву и привозит грамоту вселенского патриарха о признании царского титула Ивана Грозного. В результате Исайи оказался сначала в Вологде, потом в Ростове, в монастырской темнице. Наконец, в 1582 году, его допустили на прием к царю. Послушайте, как сам Исайи объяснял цель своего приезда, – опять обратился Пташников к записной книжке:

«А к царствующему граду Москве я приехал с докладом Жигимонта Августа, короля польского и великого князя литовского, и с листом королевским да и с почтенными дарами… Ивана Васильевича всея Руси от его царской книгохранительницы испросити Библию по нашему языку русскому словенскому на спис слово в слово, и в нашем государстве христианском русском великом и княжестве литовском выдать тиснением печатным нашему народу христианскому русскому литовскому да русскому московскому, да и повсюду всем православным христианам…»

– Но здесь говорится только о Библии. Как можно на основании этого сообщения говорить о богатстве царской книгохранительницы?

Пташников словно дожидался моего вопроса.

– Кроме Библии Исайи должен был взять еще целый список книг. – Краевед пальцем ткнул в записную книжку: – «Велик список, а на уста писать его не помню, а прочитал его сам царь Иван Васильевич всея Руси 7090 года месяца марта на Москве».

– Удалось ли Исайи побывать в царской книгохранительнице?

– Сложный вопрос, – замешкался Пташников, отвечая мне. – Сам Исайи писал, что «милостью его государскою был пожалован» и «надеялся быть отпущен восвояси в Литву», но «помешала война и страшные битвы», а затем и смерть Грозного.

– «Милостью его государскою был пожалован…» – повторил я. – Интересно, что Исайи имел в виду? Вероятно, какие-то книги он все-таки получил, но вряд ли сам побывал в царской книгохранительнице, иначе обязательно написал бы об этом.

– Трудно сказать, что скрывается за этой фразой. Есть в ней какая-то нарочитая недоговоренность. В любом случае, след в истории иеродиакон Исайи оставил, спустя четыреста лет после его приезда в Москву опять заставил говорить о себе.

– Вы имеете в виду книгу американского ученого Эдварда Кинана «Апокрифические сочинения Курбского – Грозного»? – спросил краеведа Окладин и, получив утвердительный ответ, объяснил мне: – Профессор Гарвардского университета Эдвард Кинан нашел странные совпадения в текстах Первого послания Курбского и в сочинениях Исайи «Плач» и «Жалоба». А так как «Плач» имеет точную дату написания – 1566 год, то Послание Курбского не могло быть написано в 1564 году, раньше «Плача», из которого, по утверждению Кинана, были заимствованы некоторые фразы Послания. На этом основании Кинан сделал вывод, что переписка Грозного с Курбским – литературная мистификация более позднего происхождения. Признайтесь, Иван Алексеевич, в этой части версия Эдварда Кинана выглядит довольно-таки убедительно.

– Переписка Грозного с Курбским – исторический факт, который не опровергнуть никакими филологическими изысканиями!

– Но как тогда объяснить эти странные совпадения?

– В 1591 году Исайи написал краткую биографию Максима Грека, учеником которого всегда считал себя Андрей Курбский. Исследователи заметили, что у Исайи и Курбского есть выражение «неумытный судья», принадлежавшее Максиму Греку. Высказывалось предположение, что тексты Послания Курбского и «Жалобы» иеродиакона Исайи восходят к общему источнику, из которого были заимствованы некоторые фразы. Не были ли этим общим источником не известные нам произведения Максима Грека?

По лицу Окладина скользнула улыбка.

– Кажется, вы готовите нам очередной сюрприз – новую неожиданную версию?

– Рассуждаем так. Максим Грек имел доступ в библиотеку московских государей. Иеродиакон Исайи прибыл в Москву с целью ознакомиться с книгами этой библиотеки. Андрей Курбский до бегства в Литву был весьма приближен к царю и, возможно, тоже пользовался книгами его библиотеки. Таким образом, общим источником для Исайи и Курбского могли стать произведения Максима Грека, хранившиеся в библиотеке Ивана Грозного. Есть предположение, что автор жития Максима Грека – Андрей Курбский. В таком случае, рассказ о посещении царской книгохранительницы написан не по слухам, а на основании собственного знакомства с ней.

– Авторство Андрея Курбского не доказано. Но если вы настаиваете на нем, напрашивается естественный вопрос, почему Курбский ни словом не обмолвился о библиотеке в других своих произведениях, в той же «Истории о великом князе Московском»?

– Это было не в его интересах – богатейшее книжное собрание в руках Грозного в какой-то мере свидетельствовало о высокой образованности царя, а Курбский всюду доказывал противоположное.

– Если библиотека московских государей существовала и Курбский знал о ней, он мог использовать эту информацию в борьбе с Грозным – самозванным царем-варваром, владевшим сокровищами, которым не знал подлинной цены. Но вернемся к иеродиакону Исайи. Не мог ли он в заключении ознакомиться с Посланием Курбского, из которого и позаимствовал некоторые выражения?

– Такая версия уже высказывалась. И даже назывался корреспондент – сам Иван Грозный. С сентября по декабрь 1565 года он совершал поездку по государству и посетил Троице-Сергиев монастырь, Александрову слободу, Переславль, Ростов, Ярославль, Вологду. Иеродиакон Исайи в это время сидел в монастырской темнице Ростова, но вряд ли царь удосужился показать заключенному монаху письмо князя-изменника.

Окладин не нашел доводов, чтобы возразить краеведу, хотя я видел, что он не согласен с последним замечанием Пташникова, который говорил о поступках и характере Грозного с такой убежденностью, словно был его доверенным лицом.

– Иеродиакон Исайи, – продолжил Пташников, – оставил еще одно любопытное свидетельство – о миссии в Москву писаря Литовского княжества Михаила Гарабурды, который в 1560 году «на Москве у Ивана Михайловича Висковатого дьяка великого князя доставал купити» книгу «Бесед евангельских» Иоанна Златоуста. По какой-то причине эта покупка не состоялась, зато писарь приобрел другие книги, о чем есть свидетельство Андрея Курбского – тот рекомендовал Виленскому издателю Кузьме Мамоничу обратиться к Гарабурде за другими привезенными из Москвы сочинениями.

– Вы предполагаете, эти книги Висковатый взял из библиотеки Ивана Грозного? – недоверчиво произнес Окладин.

– А почему бы и нет?

– Посольский дьяк распродает книги царской библиотеки? За такой поступок дьяк сразу бы лишился не только места, но и головы.

– Возможно, передача книг Михаилу Гарабурде состоялась с разрешения Ивана Грозного.

– Тоже маловероятно – не стал бы царь заниматься такими пустяками, как продажа книг писарю Литовского княжества.

– Это не пустяки. В предисловии к Острожской Библии, посетовав, что в славянских странах нет всех книг Ветхого Завета, Иван Федоров добавил: «Токмо от благочестива и в православии изрядно сиятелна государя и великаго князя Иоанна Васильевича московского и прочая богоизбранным мужем Михаилом Гарабурдою, писарем великаго княжества Литовского с прилежным молением непрошеную снодобихомся прияти совершенную Библию», – прочитал краевед из записной книжки. – Книги укрепляли авторитет Грозного, поднимали значение Москвы как Третьего Рима – новой столицы православия. Это же сообщение подтверждает, что Михаил Гарабурда обратился за книгами лично к царю, который и разрешил выдать ему книги из личной, царской библиотеки.

Я отметил про себя, что уже не впервые в ходе нашего расследования по делу о библиотеке московских государей упоминается имя первопечатника Ивана Федорова.

– Может сложиться неправильное представление, будто книги из царской книгохранительницы расходились направо и налево. 11 августа 1574 года Иван Грозный отправил шведскому королю Иоанну Третьему письмо, в котором объяснял причины задержания переводчика Аврама Миколаевича. – Пташников опять обратился к записной книжке: – «А Аврама толмача задержали есмя потому: как приехал Аврам с нашею грамотою в Орешек, которую грамоту послали есмя к тебе, и у Аврама твоего толмача выняли книги о наших о великих делах и многие наши родословцы и иные наши многие дела повынимали у него, а Аврам, живучи в нашем государстве, те наши великие дела крал лазучетвом… И потому твой толмач Аврам дошел бы смертные казни; и мы, как есть государи христианские, толмача твоего Аврама смертью казнити не велели есмя…»

– Неужели вы и здесь видите следы, ведущие к библиотеке Ивана Грозного? – поразился Окладин той многозначительности, с которой краевед прочитал этот отрывок. – Вероятно, толмачу удалось выкрасть какие-то дипломатические документы из того же Посольского приказа, которые к царской книгохранительнице никакого отношения не имели.

– Я не сообщил еще одно свидетельство, касающееся этого дела. Видимо, не желая портить отношений со шведским королем, Иван Грозный в конце концов отпустил Аврама Миколаевича, но «Аврамова человека», то есть слугу, казнил. Можно предположить, что тот узнал, где находится царская библиотека, проник в нее, взял какие-то книги о родословной Грозного, за что и поплатился. Так охранялась тайна уникальной книжной сокровищницы, благодаря чему она и осталась не раскрытой.

– Надо обладать очень богатой фантазией, чтобы увязать заурядный случай похищения дипломатических документов с судьбой библиотеки московских государей, – с досадой проговорил Окладин.

Это доказательство краеведа мне тоже показалось неубедительным, однако Пташников стоял на своем:

– Иван Грозный придавал этому «заурядному случаю» особое значение. Перед тем, как в 1575 году на реке Сестре встретились русские и шведские дипломаты, Грозный наставлял князя Василия Сицкого говорить шведским послам: «Толмач Аврам и сам до казни бы смертные дошел, не токмо его человек». История с похищением не выходит у Грозного из головы, он опять объясняет причину своего гнева: «Живучи Аврам в государя нашего царстве лазучил и выписывал родство государя нашего и разряды, и человек Аврамов за то казней, а Аврама государь наш и великий князь пощадил, к Ягану королю его отпустил, а во всех землях таким лазукам милости не кажут». Спрашивается – откуда слуга Аврама мог выписать родословную Грозного? Из летописи! А самые ценные и полные летописи хранились в царской библиотеке. Там же находились другие письменные источники, касавшиеся княжеской семьи, например, следственное дело Соломонии Сабуровой – первой жены Василия Третьего, отца Грозного. «Аврамов человек» каким-то образом смог проникнуть в тайник, где хранились самые важные государственные документы, самые ценные книги. И этот тайник – библиотека московских государей!

Скептически хмыкнув, Окладин в очередной раз ушел на кухню за горячим кофе, которым обычно сопровождались наши беседы у историка.

В своих предыдущих повествованиях я уже неоднократно описывал квартиру Окладина в доме на набережной Волги, восхищался царящим в ней порядком, особенно бросающимся в глаза в сравнении с обстановкой холостяцкой, неухоженной квартиры Пташникова. В какой-то мере их жилища отражали характеры своих хозяев: собранного и рассудительного историка и вспыльчивого, суетливого краеведа. Вот и сейчас, дождавшись возвращения Окладина, Пташников не стал утруждать себя последовательностью своих доказательств:

– Пожалуй, я пропущу еще одно свидетельство существования библиотеки, которое непосредственно связано с именем Грозного, и остановлюсь на событии второй половины 1600 года, когда из Варшавы в Москву для поздравления Бориса Годунова с избранием на русский престол выехало посольство литовского канцлера Льва Сапеги. В составе посольства находился некий Петр Аркудий: грек по национальности, обучался в Риме в греческой Коллегии Святого Афанасия, готовившей униатских агентов-священников для Западной России. Там получил степень доктора философии и богословия, в совершенстве знал греческие и латинские сочинения, завещал Коллегии после смерти свою богатейшую библиотеку. В состав литовского посольства его включил кардинал Сан-Джорджо с четким и недвусмысленным заданием – разузнать в Москве о греческих рукописях царской библиотеки. Однако Петр Аркудий не смог выполнить поручение кардинала, о чем и сообщил ему в письме: «При всем нашем старании, а также с помощью авторитета господина канцлера не было никакой возможности узнать, что она находилась когда-нибудь здесь». Интересовался царской книгохранительницей и сам польский посол Лев Сапега, сообщивший о неудачной попытке проникнуть в нее папскому нунцию в Польше Клавдию Рангони, который стал потом одним из организаторов польской интервенции.

– Вас послушать, так и интервенция была предпринята только для того, чтобы отыскать эту легендарную библиотеку, – с убийственным сарказмом произнес Окладин.

Пташников воспринял это замечание спокойно:

– Я не исключаю, что попытки отыскать потаенную книгохранительницу делались и при Лжедмитрии. Настораживает один факт: в 1633 году посол Польши в Ватикане Оссолинский подарил римскому папе Урбану греческую рукопись, похищенную поляками из Московского Кремля. Но вряд ли она была из царской библиотеки – после Смуты слухи о ней в Европе не утихли.

– Вот именно – слухи! – повысил голос Окладин. – Они не могут быть основанием для исторически обоснованных выводов, а вы строите на них все ваши доказательства.

– Нет дыма без огня. Теперь прошу обратить внимание на митрополита города Газы Паисия Лигарида. В Риме учился у Петра Локудия, о котором я уже говорил, в восемнадцать лет защитил диссертацию на звание доктора философии и богословия, есть сведения, что работал в архиве Ватикана, на основании чего было высказано предположение, будто он – папский агент. Возможно, так и было, иерусалимский патриарх Нектарий дважды проклял его и даже отлучил от церкви. Однако это не помешало Лигариду оказаться в Москве, куда в 1656 году он был приглашен патриархом Никоном. Через семь лет Никон жаловался царю: «Лучше бы мне не видеть такого чудовища», публично обзывал Лигарида «вор, нехристь, собака, самоставленник, мужик».

– Но при чем здесь библиотека московских государей? Мало ли авантюристов приезжало в Россию.

– В своем письме царю Алексею Михайловичу Паисий Лигарид прямо просил допустить его в царскую книгохранительницу: «Вертоград, заключенный от алкающих, и источник, запечатанный от жаждущих, по справедливости почитаются несуществующими. Я говорю сие к тому, что давно уже известно о собрании вашим величеством из разных книгохранилищ многих превосходных книг; почему нижайше и прошу дозволить мне свободный вход в ваши книгохранилища для рассмотрения и чтения греческих и латинских сочинений».

– Почему вы уверены, что речь идет о библиотеке московских государей?

– В юности, как я уже говорил, Паисий Лигарид был учеником Петра Аркудия, от которого он мог узнать о существовании царской книгохранительницы.

– А почему не допустить, что Лигарид пытался проникнуть в Патриаршую библиотеку?

– Тогда он обратился бы непосредственно к патриарху.

– Вы же сами сообщили, что Никон возненавидел Лигарида. А после 1658 года, когда Никона низвергли с патриаршества, Патриаршую библиотеку и вовсе опечатали, потому Лигарид и сравнил ее с «источником, запечатанным от жаждущих». Это предположение выглядит более правдоподобно, чем ваше.

– Никон был ознакомлен с письмом Лигарида царю и так отозвался о нем: «О книгах пишет до царского величества, яко от многих стран собраны суть и запечатлены без пользы, несть была на ее царская воля, но мы трудились в тех и есть ныне в дальних наших монастырях отвезены…»

Окладин перебил Пташникова, уже готового по-своему истолковать эту цитату:

– Все правильно! Ни о какой библиотеке московских государей Никон и знать не знал, а имелась в виду все та же Патриаршая библиотека, основанная в конце шестнадцатого века митрополитом Филаретом. Для пополнения этой библиотеки Никон отправил на Восток энергичного и образованного Арсения Суханова, который привез в Москву пятьсот книг и древних рукописей. Помещены они были в подвале церкви Грех Святителей – это засвидетельствовано в Переписной книге казны патриарха Никона. Кроме того, часть книг, видимо, была отвезена Никоном в его резиденцию в Новом Иерусалиме – вот вам и дальние монастыри, о которых он пишет. Как видите, все сходится, именно в Патриаршую библиотеку стремился попасть Лигарид. Если бы в Москве имелась библиотека из греческих и латинских книг, не потребовалось бы посылать за ними Арсения Суханова, как вы не понимаете!

– Царская книгохранительница затерялась после смерти Грозного. Никто не знал, где она находится, потому всем, кто приезжал в Москву ее увидеть, и отказывали. По этой же причине был послан на Восток Арсений Суханов. В 1664 году Никлас Витсен, входивший в состав голландского посольства, записал в своем дневнике: «Говорят, что здесь находятся книги Александра Великого, а также летописи и карты». От миссии иеродиакона Исайи до обращения к царю Лигарида прошло сто лет, а в Европе слухи о богатейшей царской книгохранительнице все еще были живы. Это говорит о многом.

– Даже из сотни косвенных доказательств не построишь одно прямое и четкое доказательство. Есть у вас другие, более веские свидетельства существования библиотеки московских государей?

Пташников вспыхнул от возмущения, хотел резко возразить Окладину, но я его опередил, напомнив:

– Вы обещали привести еще одно свидетельство, непосредственно связанное с именем Ивана Грозного.

– В следующий раз я это и сделаю, – взглянув на часы, многообещающе произнес Пташников. – Но и те свидетельства, которые я привел сегодня, достаточно веские и убедительные, их нельзя отбросить в сторону, если мы решили всерьез расследовать судьбу этой библиотеки…

Мысленно я согласился с краеведом: каждое новое свидетельство по-новому освещало эту тайну русской истории. Другое дело – насколько эти свидетельства приближали нас к ее разгадке? Иногда у меня создавалось впечатление, что мы, как с завязанными глазами, плутаем и натыкаемся на них словно на деревья в лесу, не находя выхода.

Глава пятая. Фотография в столе

Вечером в моей квартире раздался телефонный звонок. Я снял трубку – и к немалому своему удивлению услышал голос Марины:

– Решила позвонить, а то неудобно получилось: сама предложила вам встретиться во вторник в электричке – и не появилась.

– Вероятно, произошло что-нибудь непредвиденное?

– Вы угадали. Подруга оказалась не в настроении, и я в тот же вечер вернулась в Ярославль, лишний раз убедившись в народной мудрости, что в гостях хорошо, а дома лучше. А вы как съездили? Удалось что-то узнать о сундуке с книгами?

– Сейчас ясно только одно – в Ростовский музей они не попали. Видимо, нашлись расторопные люди, которые их присвоили.

– Вы говорили, у вас какая-то фотография осталась. С ее помощью можно что-нибудь выяснить?

– Фотография исчезла, – не стал я вдаваться в подробности, при которых произошло это исчезновение.

– Какая жалость! Ну, и что вы намерены теперь делать?

– Есть вероятность, что еще одна фотография хранится в Москве у моего приятеля, но никак не могу до него дозвониться.

– О владельце сундука сведения нашлись?

Я коротко изложил Марине результаты проведенного мною в Петровском следствия, умолчав только о «Коломине», опознанном Мазуевым на фотографии среди гостей краеведа Пташникова. Рассказал и о разговоре с Анной Николаевной, разыскавшей на карте Ростова дом одного из «кладоискателей» Коновалова из «Воспоминаний» Артынова, о поисках в Ростове затерянных подземелий.

– Кстати, Анна Николаевна в корне не согласна с той оценкой личности Артынова, которую дали вы. У нее совершенно другое представление об этом человеке.

– Я давно заметила, что отличительная черта большинства краеведов – сентиментальность, желание приукрасить своих земляков и возвеличить прошлое своего края. Так что вы меня не удивили, – язвительно сказала Марина. – К их оценкам всегда надо относиться критически. Успехов вам в ваших поисках.

Я поблагодарил Марину за это пожелание, хотя оно показалось мне не очень искренним.

– У меня не выходит из головы ваш рассказ о Сулакадзеве. Вы называли работы Пыпина и Сперанского, в которых он упоминается. Эти книги есть у вас в отделе? Нельзя ли мне завтра зайти к вам и посмотреть их? Когда я писал повесть о «Слове о полку Игореве», Лидия Сергеевна очень помогла мне литературой.

– Заходите, кто-нибудь в отделе обязательно будет, – сказала Марина и, торопливо попрощавшись, положила трубку.

Я остался в недоумении. Странная девушка: первой позвонила мне, была сама любезность – и так поспешно закончила разговор. Не понравилось мне и ее отношение к краеведам – я всегда испытывал к ним симпатию, еще более усилившуюся после знакомства с Пташниковым.

Эти мысли недолго занимали меня – весь вечер я восстанавливал те сведения о библиотеке московских государей, которые были в пропавшей записной книжке.

Работа оказалась не такой легкой, какой представлялась сначала, но я не пожалел о потраченном времени – многое в судьбе загадочной книгохранительницы стало понятней, разрозненные факты и события выстроились в две цепочки доказательств «за» и «против». Однако сейчас было рано даже предполагать, которая из них прочнее и приведет нас к истине…

Когда утром я пришел в знакомый кабинет сотрудников музейного отдела, посвященного «Слову о полку Игореве», Марина отсутствовала, была одна лишь Лидия Сергеевна. Я рассказал о телефонном разговоре с девушкой и о моем желании ознакомиться с работами Пыпина и Сперанского. Лидия Сергеевна тут же вынула эти книги из стоящего в углу шкафа и положила их на один из письменных столов.

– Садитесь за стол Марины, здесь вы никому не помешаете. Видимо, она забыла о вашем разговоре – еще вчера отпросилась у меня поработать в областном архиве. Чем закончилась ваша поездка в Петровское?

Опять-таки умолчав о «Коломине», я сообщил о результатах своей поездки, в том числе и о сведениях, полученных от Анны Николаевны Окладиной. Упомянул и разговор с Мариной, с которой случайно встретился в электричке.

– Когда это было? – вдруг спросила Лидия Ссргеена.

– На другой день после юбилея Пташникова.

– Вы не ошибаетесь?

– Ни в коем случае. Марина еще пошутила, что этот юбилей был похож на заседание ученого совета у вас в музее. А что вы, Лидия Сергеевна, думаете о библиотеке московских государей? Верите ли в ее существование?

– Если слухи о каком-то событии или явлении живут века, значит, оно действительно имело место.

– Помню, вы сделали предположение, что библиотека могла храниться в Троице-Сергиевом монастыре. Есть ли какие-то убедительные доводы в пользу этой версии?

– Достаточно, чтобы иметь право на существование.

– А вы не могли бы их изложить? – воспользовался я благоприятным случаем, чтобы пополнить уже имеющиеся у меня сведения о царской книгохранительнице.

Лидия Сергеевна охотно откликнулась на мою просьбу:

– Дело в том, что история Троице-Сергиева монастыря с самого начала его существования тесно связана с историей русской книжности. Сергий Радонежский основал этот монастырь в 1345 году. Было тогда у Сергия всего две книги – Евангелие и Псалтырь, но вскоре их набралось уже около полусотни, в основном, конечно, религиозного содержания. А в пятнадцатом веке при монастыре возникла собственная книгописная палата, где переводились книги с болгарского, сербского, греческого языков, выработался особый «Сергиевский» почерк, которым очень гордились местные писцы. Известно, что именно из Троице-Сергиева монастыря стала распространяться по всей Руси античная философия, что свидетельствует о наличии в монастыре богатой библиотеки с произведениями античных авторов. О том, что такие книги действительно были в монастырской книгохранительнице, можно судить по произведениям одного из первых русских профессиональных писателей Епифания Премудрого, который прожил в монастыре больше тридцати лет. Одновременно с ним там жил и работал Андрей Рублев. Как предполагают, одно время он возглавлял книгописную мастерскую, сам участвовал в оформлении книг. Там же трудился Пахомий Лагофет, написавший в монастыре свой «Хронограф», работа над которым потребовала привлечения очень многих источников. В монастырской библиотеке хранились сочинения Иоанна Лествичника и Дионисия Ареопага, Исаака Сирина и черноризца Храбра, жития Алимпия и Симеона Столпника, Феодора Сикста и Ефимия Великого, Саввы освещенного и Петра митрополита, такие исторические труды, как «Троя», «Пленение Иерусалима», «Христианская топография». Все это говорит об уникальности монастырской библиотеки.

Я согласился с Лидией Сергеевной, что книгохранительница Троице-Сергиева монастыря, судя по внушительному перечню книг и авторов, действительно была богатой, но это никак не может служить доказательством того, что там же хранилась и библиотека московских государей.

– В пользу того, что эта библиотека могла, по крайней мере, побывать в Троице-Сергиевом монастыре, есть несколько моментов, достойных самого пристального внимания. Например, именно там был впервые обнаружен список знаменитого «Хождения за три моря» Афанасия Никитина. Позднее нашли еше четыре списка, но Троицкий список имеет особую ценность. В своеобразном предисловии к «Хождению» сказано, что записки Афанасия Никитина после его смерти были переданы купцами дьяку великого князя Василию Мамырину. О нем известно, что он долгие годы служил Ивану Третьему, при котором, судя по всему, началась история библиотеки московских государей. Умер Василий Мамырин в 1490 году и был похоронен «у Троицы в Сергиеве монастыре». Вот и напрашивается вопрос: не попали ли записки Афанасия Никитина в библиотеку московских государей, которая какое-то время находилась в Троице-Сергиевом монастыре, в велении дьяка Василия Мамырина?

– Не сказал бы, что этот «момент» выглядит убедительно.

– Но согласитесь, что записки Афанасия Никитина о путешествии в далекую и неизвестную Индию вполне могли заинтересовать великого князя и очутиться в его книгохранительнице, откуда позднее были извлечены и переписаны.

Я не стал спорить с Лидией Сергеевной и попросил изложить следующий «момент» в пользу троицкой версии.

– Один из исследователей видел в конце прошлого века в Троице-Сергиевом монастыре какие-то восточные рукописи. Позднее их там не нашли, однако это свидетельство никак нельзя сбрасывать со счета. Ясно, что восточным книгам не место в монастырской библиотеке, а вот в великокняжеской книгохранительнице они, вероятно, были.

Я промолчал, поскольку и это доказательство показалось мне недостаточно убедительным.

– Наконец, – продолжила Лидия Сергеевна, – именно в Троице-Сергиев монастырь был переведен Максим Грек, о котором так много говорили на юбилее Пташникова, удивлялись, с какой легкостью он цитировал произведения античных авторов. Не исполнилась ли в Троице-Сергиевом монастыре заветная мечта ученого монаха, ради которой он бросил родину и приехал на русскую землю, – получить доступ к книжным сокровищам московских государей?

Из всех приведенных Лидией Сергеевной доказательств последнее показалось мне самым весомым, а главное – приемлемым для того, чтобы включить троицкую версию в список возможных версий о местонахождении библиотеки Ивана Грозного. Я разделял убеждение Пташникова, что судьбы Максима Грека и этой загадочной книгохранительницы обязательно пересекались. Местом их пересечения вполне мог быть Троице-Сергиев монастырь, ставший последним пристанищем монаха-книжника.

– Почему вы так удивились, когда я сказал, что встретился с Мариной в электричке? – спросил я Лидию Сергеевну, как только она закончила изложение своей версии. И сразу понял, что ей не хочется отвечать на этот вопрос.

– В тот день Марина должна была водить экскурсии по нашей экспозиции, но в субботу, на юбилее Пташникова, отпросилась у меня, чтобы съездить в Кострому к больному отцу. Может, я чего-то не так поняла… Вы уж, пожалуйста, не говорите ей об этом. Наверное, я все перепутала. Садитесь за ее стол и спокойно работайте, я тоже ухожу по делам. Когда закончите, положите книги Марине в стол.

– Спасибо за помощь. Я ваш должник.

– В данном случае неизвестно, кто кому больше должен.

– О чем вы? – не понял я Лидию Сергеевну.

– Книги, которые я вам дала, из собрания Льва Семеновича Угарова – вы писали о нем в вашей последней повести о судьбе «Слова о полку Игореве». По завещанию он оставил всю свою библиотеку своей соседке Наташе, а она после смерти Угарова передала ее в дар нашему отделу вместе с семейной перепиской Мусиных-Пушкиных. Таким образом, вы имеете к этой библиотеке самое непосредственное отношение – ведь это к вам обратился Угаров с просьбой расследовать историю «Слова». Если бы вы ответили ему отказом, то неизвестно, получили бы мы такой ценный подарок. Досадно, но мы так и не смогли как следует отблагодарить за этот подарок Наташу – передала книги и тут же исчезла. Искали ее по старому адресу, но после смерти матери она куда-то переехала. Может, вы знаете, как ее найти?

– К сожалению, я тоже потерял ее след.

Лидия Сергеевна посмотрела на меня испытующе, после некоторого колебания сказала:

– Когда Наташа приезжала к нам в музей передавать книги, мы с ней немного поговорили, вспомнили события, начавшиеся с письма Угарова. Мне показалось, она к вам неравнодушна. Да и вы, как я понимаю, не можете ее забыть. В жизни бывают моменты, когда возникает желание остаться в полном одиночестве. Видимо, это и случилось с Наташей после смерти матери. Но сейчас, наверное, ей уже необходимо не одиночество, а хороший друг рядом…

Лидия Сергеевна вышла из кабинета так быстро, что я ничего не успел сказать ей.

Да и что было говорить, когда я и сам начал понимать, что в любом случае, как бы ни относилась ко мне Наташа, нам надо встретиться и выяснить наши отношения окончательно.

Больших усилий стоило мне после разговора с Лидией Сергеевной приступить к изучению тех книг, которые она оставила на столе Марины. Я не мог объяснить самому себе, почему у меня возник такой настойчивый интерес к личности Сулакадзева – ведь никакого отношения к библиотеке московских государей он вроде бы не имел.

Первой я открыл книгу А.Н. Пыпина «Подделки рукописей и народных песен», изданную в Санкт-Петербурге в 1898 году. Здесь мое внимание сразу привлек список древних рукописей, хранившихся в собрании Сулакадзева и имевших отношение к славянской истории и культуре. Их названия и комментарии к ним, сделанные самим Сулакадзевым, были настолько необычны и загадочны, что наиболее интересные из них я переписал в записную книжку:

«– Перуна и Велеса Вешания в Киевских капищах жрецам Мовеславу, Древославу и прочим. Видны события пятого или шестого века. Писана стихами, не имеющими правила. Пергамент весьма древний, скорописью, и, видимо, не одного записывателя и не в одно время писано, заключает ответы идолов вопрошающим – хитрость оракула видна – имена множества жрецов, и торжественный обычай в храме Святовида, и вся церемония сего обряда довольно ясно описана, а при том вид златых монет, платимых в божницу и жрецам. Достойный памятник древности;

– Боякова песнь Словену – буквы греческие и рунические. Время писания не видно, смысл же показывает лица около первого века по Рождеству Христову или позднейших времен Одина. Отрывки оной с переводом были напечатаны в журнале, издаваемом Г.Р. Державиным под заглавием: “Чтение в Беседе любителей российской словесности” 1812 года, в книге шестой… Драгоценный сей свиток любопытен и тем, что в нем изъясняются древние лица, объясняющие Русскую историю, упоминаются места и прочее;

– Патриарси. Вся вырезана на буковых досках числом 45. Ягипа Гана Смерда в Ладоге девятого века, о переселениях варяжских и жрецах и письменах, в Моравию увезено;

– Иудино послание, рукопись на славянском языке второго века, претрудно читать, на шкуре;

– О Китоврасе, басни и кощуны. На буковых досках вырезано и связаны кольцами железными. Числом 143 доски, пятого века, на словенском…»

Не менее фантастически выглядели в каталоге библиотеки Сулакадзева и другие древние рукописи, такие как Коледник, Волховник, Лоточник, Путник, Криница. Но странное дело – их названия и имена авторов завораживали и не казались мне придуманными.

Однако оценка, которую дал Сулакадзеву Пыпин, была уничижительной:

«Едва ли сомнительно, что это был не столько поддельщик, гнавшийся за прибылью, или мистификатор, сколько фантазер, который обманывал и самого себя. По-видимому, в своих изданиях он гнался прежде всего за собственной мечтой восстановить памятники, об отсутствии которых сожалели историки и археологи; вывести на сцену самого Бояна, о котором лишь неясно говорило “Слово о полку Игореве”; по его каталогу видно, что он рылся в старых книгах, знал по-латыни, умел, по крайней мере, читать по-гречески. Главной чертой остается фантастическое представление о старине. В этом смысле его фальсификации составляют черту времени» – к такому выводу пришел Пыпин.

Мне вспомнились обвинения, выдвинутые против Артынова, – они почти дословно совпадали с обвинениями против Сулакадзева. Но что скрывается за этим? Действительное ли сходство между этими людьми или одинаковая предвзятость к ним?

Не менее резкую оценку дал Сулакадзеву и другой его обвинитель – М.Н. Сперанский. О его статье «Русские подделки рукописей в начале девятнадцатого века», опубликованной в сборнике «Проблемы источниковедения» за 1956 год, я уже слышал, когда мы проводили расследование судьбы «Слова о полку Игореве». Но тогда нас интересовала данная Сперанским оценка личности купца-мистификатора Бардина, изготовившего несколько поддельных списков «Слова».

«Так же, как и про Бардина, – писал Сперанский, – об А.И. Сулакадзеве, как личности, мы знаем очень немногое, хотя имя его довольно часто встречается в письмах и мемуарах прошлого века… На основании этих упоминаний мы представляем себе общественное положение Сулакадзева приблизительно так: титулярный советник, бывший офицер-гвардеец, человек, по-видимому, материально обеспеченный, он принадлежал к числу коллекционеров – собирателей старины и редкостей… Фальсификационная деятельность Сулакадзева характерна для эпохи общеевропейского романтизма, вызвавшего на Западе несколько ранее, нежели у нас, полосу подделок старины в области истории и литературы. Мечтания в духе “Оссиана”, как известно, в это время окрашивали представления о старине и литературе».

Здесь меня удивила категоричность, с которой Сперанский ставил на одну доску Бардина, изготовлявшего свои подделки на продажу, и Сулакадзева, занимавшегося собирательством без всякого коммерческого интереса, а даже в ущерб ему. Тем более, Сперанский не привел ни одного примера, что Сулакадзев занимался подделкой древних рукописей.

Сделав еще несколько выписок, я собрался уходить. Как наказала Лидия Сергеевна, открыл ящик письменного стола Марины, положил туда книги – и тут заметил на дне ящика фотографию, которая невольно задержала на себе мой взгляд. Ничего особенного в этой маленькой любительской фотографии не было – улыбающаяся Марина стояла возле смуглого, видного парня, по-хозяйски положившего руку ей на плечо. Но мне показалось знакомым красивое и одновременно чем-то отталкивающее лицо парня. Где я его видел?

Я вышел из музея, так и не найдя ответа на этот вопрос. Вместе с тем меня не оставляло смутное беспокойство, что мне надо обязательно вспомнить, где, при каких обстоятельствах я встречался с этим парнем. Стал перебирать в памяти события последних дней, но не обнаружил ничего, что хотя бы косвенно связывало меня с ним. Тогда я начал углубляться в свои воспоминания, пытаясь найти объяснение тому ощущению опасности, которое возникло у меня при первом же взгляде на фотографию.

Вспомнил события, связанные с расследованием судьбы «Слова о полку Игореве», и обстоятельств гибели в Александровой слободе царевича Ивана, с поисками новгородских сокровищ, украденных опричником Гансом Бэром… Именно тогда я познакомился с Лидией Сергеевной – вместе с Пташниковым мы пришли к ней, чтобы найти в описях Спасо-Ярославского монастыря след царских врат, на которых Ганс Бэр вырезал план тайника. Вскоре эти царские врата мы обнаружили в Борисоглебском музее. Удалось восстановить уничтоженный план тайника, а затем найти и сам тайник – возле церкви Иоанна Богослова под Ростовом…

Фамилия парня с фотографии вспыхнула в памяти как фотовспышка Варгазин! Это был главарь банды, попытавшейся там же, на берегу Ишни, завладеть сокровищами опричника, но угодившей в засаду, устроенную сотрудниками милиции. Я видел Варгазина буквально считанные секунды, но их хватило, чтобы запомнить его лицо. Не забылась и та «информация к размышлению», которую дал тогда Марк: «Варгазин – личность по-своему уникальная. Это новая разновидность преступников, еще недостататочно изученная, но с которой в последнее время милиции приходится сталкиваться все чаще. Среди них и бывшие спортсмены, и энергичные кооператоры, и даже юристы, защищающие интересы новоявленных миллионеров. Когда-то Варгазин успешно закончил институт культуры, потом работал в очень известном музее, там и попался на краже ценнейших экспонатов, за что получил свой первый срок. Но тюрьма не исправила его, а только обозлила, в придачу свела с матерыми уголовниками. Выйдя на свободу, он тут же сколотил бандитскую группу, “специализирующуюся” на ограблении церквей. Банда действовала с размахом, профессионально. Разъезжая по областям центральной России, брали в церквах самые древние и ценные иконы, прочую старинную церковную утварь, награбленное за валюту сбывали иностранцам. Так продолжалось почти три года. Есть подозрение, что банда намеревалась угнать самолет и бежать с награбленным за границу».

Тогда, после ареста банды, осталось неизвестно, каким образом Варгазину удалось узнать о полученной Марком копии дневника опричника, которая помогла вычислить место тайника. На суде, состоявшемся в Сергиевом Посаде, как потом сообщил мне Марк, Варгазин всячески уклонялся от ответа на этот вопрос. Так, может, он узнал о дневнике от Марины, работавшей в музее вместе с Лидией Сергеевной, которая принимала в поисках новгородских сокровищ непосредственное участие? Ведь никто не предупреждал ее, что сведения о дневнике опричника не подлежат разглашению, поэтому она вполне могла сообщить их своим сотрудницам. Но что может связывать Марину с уголовником? Кем они приходятся друг другу? Или эта фотография – осколок отношений, которые давно оборвались? Почему же тогда Марина до сих пор хранит фотографию в своем столе? Похоже, она оказалась там не случайно, Марину и Варгазина и сейчас что-то объединяет.

Вспомнилось, с каким удивлением рассматривал Марину на юбилее журналист Мамаев. Что он знает о ней? Может, позвонить ему и прямо спросить об этом? Если бы не встреча с ним в Ростове, я так бы и сделал. Зачем он приезжал туда? Случайно ли оказался в одной электричке с нами? Не следил ли он за Мариной? Почему она обманула Лидию Сергеевну, что должна быть в Костроме, а сама отправилась в Ростов? Наконец, кто тот парень, который подошел к Марине на перроне?

Так нечаянно увиденная фотография обрушила на меня целый ноток вопросов, ни на один из которых я не мог ответить даже приблизительно.

Вечером я еще раз попытался дозвониться в квартиру Марка, но безуспешно. Утром опять промолчал и его служебный телефон. Оставалось ждать, как события будут развиваться дальше. В том, что они обязательно получат какое-то продолжение, я почему-то не сомневался.

Глава шестая. Показания Веттермана

Несмотря на то что сведениями о библиотеке Ивана Грозного, которыми обменивались в споре о ее судьбе Окладин и Пташников, я заполнил уже десятки страниц записной книжки, мне так и не удалось составить об этой загадке русской истории собственное мнение. Доказательства краеведа отпугивали своей парадоксальностью, желанием объяснить целый ряд исторических событий, опираясь на версию о существовании библиотеки московских государей. Возражения историка, наоборот, – казались излишне рассудительными, лишенными живого полета мысли и воображения. В моем представлении истина находилась где-то посередине их позиций. Вместе с тем я понимал, что она должна быть однозначной: или библиотека действительно существовала, или это просто красивая и долговечная легенда, очаровывающая доверчивых людей вроде Пташникова как пустынный мираж.

Если прав Окладин, то наше самодеятельное расследование на том и заканчивалось: нет библиотеки – нет проблемы. Если же истина на стороне Пташникова, то возникал естественный вопрос – уцелела ли царская книгохранительница до наших дней? Краевед пытался доказать самое маловероятное – библиотека до сих пор лежит в своем тайнике и ее надо искать. Все доводы в пользу этой версии Окладин встречал в штыки, но иногда мне казалось, что в глубине души он и сам хотел бы поверить в существование богатейшего книгохранилища с произведениями русских и античных авторов. Да и кто из нас, даже самых рассудительных, не мечтал о встрече с чудесным, таинственным, несбывшимся?…

На этот раз мы опять встретились в домике Пташникова, где и началось это необычное расследование. В конце нашей предыдущей встречи краевед пообещал представить еще одно свидетельство в пользу существования царской книгохранительницы, связанное с именем Ивана Грозного. И теперь, выпив по кружке чая из электрического самовара, который хозяин водрузил посреди стола, мы с Окладиным терпеливо ждали, когда краевед приступит к изложению этого свидетельства.

Достав с полок несколько книг, Пташников заговорил уверенно, лишь изредка заглядывая в тексты:

– Прежде чем перейти к рассказу собственно о библиотеке Ивана Грозного, примем к сведению небольшую историческую справку. В 1558 году, когда русские войска под начальством Петра Ивановича Шуйского осадили Дерпт – бывший русский город Юрьев, – то оборону города, по сути дела, взял на себя епископ Герман Вейланд. Но силы были явно не равны, и епископ выдвинул условия, на которых осажденные сдадут город. В числе этих условий было и такое, – Пташников открыл одну из лежащих на столе книг и зачитал из нес пространную цитату: – «Государь не будет выводить горожан или обывателей из Дерпта в Россию или другие места». С некоторыми замечаниями Иван Грозный принял условия осажденных, в Дерпт вошли русские войска, а епископ и те горожане, которые принимали участие в обороне, беспрепятственно выехали из города. Вскоре магистр Ливонского ордена Кетлер собрал большое войско и перешел в наступление. В это время, как сообщал русский летописец, «дерптские немцы ссылались с магистром, звали его к своему городу, где, по их словам, у русских было мало войска». В наказание Грозный выселил многих горожан из Дерпта, тем самым нарушив ранее принятый договор, позднее с гонцом Желнинским отправил в Ливонию грамоту, в которой, в частности, наказывал: «А если спросят о дерптских немцах, для чего их царь из Дерпта велел перевести в московские города, – отвечать: перевести немцев государь велел для того, что они ссылались с магистром Ливонским, велели ему придти под город со многими людьми и хотели государю изменить».

Я слушал краеведа и никак не мог понять, какое отношение имеют события в Дерпте – ныне Тарту – к истории библиотеки московских государей? Однако Окладин не перебивал Пташникова, видимо, не в пример мне, уже догадываясь, к чему клонит краевед.

– В 1565 году из Дерпта в числе других выслали пастора Веттермана. Тридцать лет спустя рассказ вернувшегося на родину пастора записал рижский бургомистр Франц Ниенштедт. Вот отрывок из составленной им «Ливонской хроники»: «Веттермана как ученого человека очень уважал великий князь, который даже велел в Москве показать свою либерею, которая состояла из книг на еврейском, греческом и латинском языках и которую великий князь в древние времена получил от константинопольского патриарха, когда предки его приняли христианскую веру по греческому исповеданию. Эти книги как драгоценное сокровище хранились замурованными в двух сводчатых подвалах подле его покоя. Так как великий князь слышал об этом отличном и ученом человеке, Иоганне Веттермане, много хорошего про его добродетели и знания, потому велел отворить свою великолепную либерею, которую не открывали больше ста лет, и пригласил через своего верховного канцлера и дьяка Андрея Солкана, Никиту Висровату и Фунику, вышеозначенного Иоганна Веттермана и с ним еще несколько лиц, которые знали русский язык, как то: Томаса Шреффера, Иоахима Шредера и Даниэля Браккеля, и в их присутствии велел вынести несколько из этих книг. Эти книги были переданы в руки магистра Иоганна Веттермана для осмотра. Он нашел там много хороших сочинений, на которые ссылаются наши писатели, но которых у нас нет, так как они сожжены или разрознены при войнах, как то было с Птолемеевой и другими либереями…»

Прежде чем продолжись пространную цитату, Пташников взглянул на Окладина. Тот, откинувшись на спинку стула, слушал его с интересом, но было ясно, что свидетельство из «Ливонской хроники» известно ему.

– «…Веттерман заявил, что, хотя он беден, он отдал бы все свое имущество, чтобы только эти книги были в протестантских университетах, так как, по его мнению, эти книги принесли бы много пользы христианству».

Закурив папиросу, Пташников опять выжидательно посмотрел на историка и нетерпеливо спросил:

– Что вы скажете по поводу этого свидетельства?

Окладин ответил вопросом на вопрос:

– Вам не кажется странным, что все восторженные отзывы о библиотеке московских государей принадлежат иностранцам?

– Ничего странного в этом не нахожу – из Европы в основном в Москву приезжали люди образованные, которые не могли не интересоваться книжными сокровищами.

– С какой стати, спрашивается, Иван Грозный вдруг решил показать свою библиотеку ссыльному ливонскому пастору?

– Вероятно, для того, чтобы Веттерман принял участие в переводе книг этой библиотеки, – высказал я свое предположение.

– Так оно и было. – Пташников продолжил цитату: – «Канцлер и дьяк великого князя предложили Веттерману перевести какую-нибудь из этих книг на русский язык, а если согласится, то они представят в его распоряжение трех вышеупомянутых лиц и еще других людей великого князя и несколько хороших писцов, кроме того, постараются, чтобы Веттерман с товарищами получали от великого князя кормы и хорошие напитки в большом изобилии, а также хорошее помещение и жалованье, и почет, а если они только останутся у великого князя, то будут в состоянии хлопотать и за своих».

– Очень выгодные условия, – заметил я и спросил краеведа: – Неужели Веттерман отказался?

– Ливонцы посовещались и пришли к выводу, что только они кончат одну книгу, как их заставят переводить другую, и так до самой смерти. А чтобы их не принудили к этой работе силой, поставили дело так, что и сопровождающие их русские дьяки испугались, как бы великий князь их самих не заставил корпеть над книгами вместе с ливонцами. Вот что они заявили дьякам…

Пташников зачитал еще один отрывок:

– «Когда первосвященник Онаний прислал Птолемею из Иерусалима в Египет 72 толковника, то к ним присоединили наиученейших людей, которые знали писание и были весьма мудры; для успешного окончания дела по переводу книг следует, чтобы при совершении перевода присутствовали не простые меряне, а наиумнейшие, знающие писание и начитанные люди».

– Сомневаюсь, чтобы русских дьяков можно было запугать таким образом, – недоверчиво проговорил Окладин. – Вспомните, как работал над переводом Толковой Псалтыри Максим Грек: кроме Дмитрия Герасимова из Посольского приказа, его помощника Власия и писарей, больше никого рядом не было.

– Наверное, вы правы, – согласился Пташников. – Но, возможно, какая-то доля истины в словах Франца Ниенштедта все-таки есть. Слушайте, что он пишет дальше: «При таком ответе Солкан, Фуника и Висровата покачали головами и подумали, что если передать такой ответ великому князю, то он может им прямо навязать эту работу (так как велит всем им присутствовать при переводе), и тогда для них ничего хорошего из этого не выйдет; им придется тогда, что и наверное случится, умереть при такой работе, точно в цепях. Поэтому они донесли великому князю, будто немцы сами сказали, что поп их слишком несведущ, не настолько знает языки, чтобы выполнить такое предприятие. Так они все избавились от подобной службы».

– За обман великого князя русские дьяки моментально лишились бы голов, – веско сказал Окладин.

Пташников не стал спорить с ним:

– Иоганн Веттерман был так изумлен богатством царской либереи, что попросил «Солкана» хотя бы на шесть недель выдать ему одну из книг для знакомства. Но русские дьяки его тут же припугнули: «…если узнает про это великий князь, то им плохо придется, потому что великий князь подумает, будто они уклоняются от работы».

На мой взгляд, сообщение Веттермана резко склоняло чашу весов в споре историка и краеведа в пользу Пташникова – это было прямое доказательство существования библиотеки московских государей.

Однако Окладин отнесся к нему скептически:

– Интересно, кто настоящий автор этой мистификации – Франц Ниенштедт или Иоганн Веттерман?

– Рижский бургомистр ссылается в своей «Ливонской хронике» на очевидцев: «Обо всем этом впоследствии мне рассказали сами Томас Шрефер и Иоганн Веттерман. Книги были страшно запылены, и их снова запрятали под тройные замки в подвалы». Вспомните письмо Актова – там тоже упоминаются две подземные палаты под замками. Я уверен, речь идет об одном и том же тайнике. Показания одного свидетеля подтверждаются показаниями другого. По-вашему получается, что в мистификации участвовали люди, разделенные столетиями, – сердито проговорил Пташников, выпустив густой клуб папиросного дыма.

– А мне вся эта история с показом библиотеки Веттерману по-прежнему кажется очень сомнительной, – заявил Окладин. – У царя были свои переводчики, опытные и знающие не один европейский язык. Обычно к переводу привлекали ученых православных монахов, таких как Максим Грек. А тут – пленный иноверец. Иван Грозный никогда бы не унизился до того, чтобы обратиться к нему с просьбой. А история, как Веттерман и его спутники избавились от переводческой работы, просто смехотворна.

– В Восточной Прибалтике в то время о библиотеке Ивана Грозного ходили самые невероятные слухи, – не сразу заговорил Пташников. – Одни считали, царь умышленно скрывает ее от образованных людей; другие уверяли, что она погибла, а третьи доказывали, что ее вовсе не было. Не для того ли Иван Грозный и показал свою книгохранительницу Веттерману, чтобы положить конец этим слухам? Тот же Курбский обвинял Грозного, а заодно и всех русских, в безграмотности. Вот царь и решил продемонстрировать европейцам, какими ценностями располагает. И своего добился – сообщение Веттермана, благодаря автору «Ливонской хроники», разошлось по всей Европе.

– Неужели вас не настораживает, что и в данном случае сведения о библиотеке московских государей получены от иностранцев? – повторил Окладин вопрос, который уже задавал краеведу.

– В рассказе Веттермана кроме ливонцев упомянуты и русские свидетели.

– Фамилии явно искажены. Вы не пытались определить, кто скрывается за ними? – спросил я краеведа, испугавшись, что вместо делового разговора начнется пустая перебранка.

– По моим предположениям, из трех русских свидетелей в 1570 году, после Новгородского похода, двое были казнены. Возможно, именно этим объясняется, почему тайна царской книгохранительницы осталась нераскрытой.

Я тут же насторожился: уже неоднократно краевед изумлял нас самыми неожиданными версиями, которые, как правило, подкреплял довольно-таки убедительными доводами.

– Постараемся разобраться, кто же эти трое русских дьяков, которые показывали ливонцам библиотеку московских государей, – приступил Пташников к обоснованию своей очередной версии. – Первым упоминается верховный канцлер и дьяк Андрей Солкан. Нетрудно догадаться, что речь идет об Андрее Яковлевиче Щелкалове. Его отец в 1526 году, во время бракосочетания Василия Третьего с Еленой Глинской, состоял сторожем при великокняжеском дворце, позднее стал дворцовым дьяком. Сам Андрей Щелкалов был одно время приказным дьяком, потом руководил Посольским приказом, заведовал Казанским дворцом и, как писал его современник, на этой должности «изрядно набил себе мошну». По Новгородскому изменному делу его брат Василий выступал в качестве обвинителя. Оба брата пользовались большим доверием Грозного, делали богатые вклады в Троице-Сергиев монастырь.

– Похоже, вы собрали на эту семейку настоящее досье, – одобрительно произнес Окладин.

– Это только самые общие сведения, о других предполагаемых свидетелях известно больше. Возможно, Андрей Щелкалов вовсе не спускался в царское книгохранилище.

– Вы подвергаете сомнению документ, на котором строите свое доказательство? – удивился историк. – Ведь Веттерман назвал Щелкалова!

Ткнув окурок в пепельницу, Пташников опять обратился к лежащим на столе книгам:

– «…великий князь… пригласил через своего верховного канцлера и дьяка Андрея Солкана, Никиту Висровату и Фунику, вышеозначенного Иоганна Веттермана и с ним еще несколько лиц». Чувствуете, текст не совсем понятный? – оглядел Пташников наши недоуменные лица. – Вероятно, был сделан плохой перевод, и фраза должна звучать примерно так: «великий князь велел верховному канцлеру и дьяку Андрею Солкану, чтобы Никита Висровата и Фуника пригласили Иоганна Веттермана и с ним еще несколько лиц».

Сделанное краеведом небольшое изменение фразы и то значение, которое он придавал этой поправке, были мне не понятны:

– Что меняет ваш перевод?

Пташников поднялся из-за стола и возбужденно заговорил, расхаживая по комнате:

– Обратите внимание, как сложились судьбы двух других русских свидетелей. Начнем с Фуники – Курцева Никиты Афанасьевича Фуникова. Вот основные моменты его биографии: 1549 год – дьяк в Казанском походе, 1550-й – печатник и дьяк, 1562-й – казначей в Полоцком походе. И, наконец, роковой для него 1570 год – казнен. Есть упоминание, что он был женат на сестре известного и влиятельного тогда опричника князя Афанасия Вяземского. Казнили их по одному делу после возвращения Грозного из Новгородского похода. А незадолго до этого царь писал о Фуникове в послании Андрею Курбскому: «По что живот его разграбисте, самого же в заточении много лет, в дальних странах, во алчбе и наготе держасте?» В послании Грозного Фуников представлен жертвой Избранной рады, а пройдет всего несколько лет – и он будет казнен царем по изменному делу.

– Какое отношение все эти подробности имеют к нашему делу? – нетерпеливо спросил я.

– Объясню, но сначала небольшая информация о третьем свидетеле – Никите Висровате. Учитывая, что «Ливонская хроника» писалась спустя тридцать лет после показа библиотеки московских государей ливонцам, можно предположить, что с именем Франц Ниенштедт ошибся и речь идет о Висковатом Иване Михайловиче.

– Знакомая фамилия, – остановил я краеведа. – Не через него ли приобретал книги Михаил Гарабурда, о котором вы уже говорили?

– Да, это тот самый человек, что лишний раз подтверждает существование библиотеки московских государей. Карьера у него была стремительная: 1549 год – участвовал в Казанском походе дьяком, 1561-й – пожалован в печатники, 1562-й – направлен с посольством в Данию. Люди, близкие к царскому двору, считали, что Грозный любил и доверял Висковатому больше, чем другим своим советникам. Но дальше в судьбе удачливого дьяка Посольского приказа случился крутой перелом: сначала его обвинили в ереси, потом в измене – и казнили. Таким образом, если согласиться, что в показе библиотеки не участвовал Андрей Щелкалов, то двое других русских свидетелей в 1570 году были казнены. Возникает естественный вопрос – не этим ли печальным стечением обстоятельств объясняется исчезновение царской книгохранительницы?

– Не вижу между этими фактами ни малейшей взаимосвязи, – недовольно произнес Окладин.

Я тоже, как ни пытался, не мог понять Пташникова, пока он торжественно не изрек, вернувшись на свое место за столом:

– Возможно, только эти два человека знали местонахождение библиотеки московских государей. Вряд ли сам царь спускался в глубокие подвалы, а если и знал, где находится книгохранительница, то унес эту тайну в могилу…

– Мороз по коже, – язвительно буркнул Окладин, передернув плечами.

Иное впечатление рассказ краеведа произвел на меня: воображение как бы перенесло через столетия, и ясно представились тяжелые своды царской книгохранительницы, под которыми, обитые железными полосами, горбятся дубовые сундуки.

Вот с натужным скрежетом открывается крышка сундука, – а в нем навалом лежат греческие пергаменты, латинские хронографы, древнееврейские манускрипты, древнерусские летописи.

Словно воочию увидел я сухопарого пастора Иоганна Веттермана и его испуганных спутников, а рядом самоуверенных, упивающихся своим высоким положением и не догадывающихся о близкой гибели казначея Фуникова и печатника Висковатого.

Я спросил краеведа, не пытались ли выяснить, кто были спутники Веттермана.

– Высказывалось предположение, что Томас Шреффер – это Христиан Шрафер, советник принца Магнуса, Даниэль Браккель – писатель Тиман Бракель. Оба в то время – люди известные, но насколько убедительно это предположение – трудно сказать. Выдвигалась еще одна версия. В московском Даниловом монастыре сохранилась плита над могилой некоего Тидемана Шрове. Предполагают, что он был одним из ливонцев, который остался в Москве для работы в царской книгохранительнице, что именно он перевел на русский язык Светониевую историю.

Окладин промолчал, и Пташников добавил к сказанному:

– Сообщение Веттермана дает веское основание предполагать, что когда он видел библиотеку московских государей, она находилась в Александровой слободе.

– Каким образом вы пришли к столь смелому выводу?

Краевед ответил Окладину незамедлительно:

– Иоганн Веттерман был в плену пять лет. Значит, показ библиотеки состоялся в 1570 году. В это время Грозный работал над Царственной книгой, искал свидетельства своего родства с римскими цезарями и жил в Александровой слободе, куда и перевез библиотеку из Москвы.

– Достаточно только одного замечания, чтобы ваша версия рухнула как карточный домик. Вспомните показания Всттермана – царь велел взломать каменные склепы с книгами, не открывавшиеся в течение ста лет. Прошло всего пять лет, как царь переехал в Слободу. О каком столетии может идти речь?

Пташников не сразу нашелся, как возразить Окладину, и его ответ прозвучал неубедительно:

– Вероятно, пастор был человеком тщеславным и несколько приукрасил эту историю.

– Еще более вероятней, что из тщеславия он всю эту историю с показом библиотеки выдумал от начала до конца.

– Не забывайте – это был ливонский пастор. Такие, как он, чаще старались доказать обратное – что у русских вообще нет книг, а здесь целая библиотека античных авторов! Даже из тщеславия не стал бы Веттерман придумывать царскую книгохранительницу. Ему от этой выдумки не было никакой пользы.

– Но и Грозный не стал бы ссыльному протестанту показывать свою библиотеку только для того, чтобы о ней узнали в Европе. Это не в характере Грозного – заботиться о том, что о нем будут говорить за границей.

– Боюсь, вы неправильно поняли характер Грозного, – парировал Пташников. – Кстати, одновременно с книгохраиительницей московских государей существовала еще одна библиотека, о которой тоже знали в Европе. В августе 1579 года войска польского короля Стефана Батория взяли Полоцк. В городе осталось очень много сокровищ, в том числе и богатейшее книжное собрание, хранившееся в Софийской церкви – владычном храме Полоцка. Об этом имеется свидетельство польского дипломата и историка Рейнгольда Гейденштейна, который во время Ливонской войны был секретарем Стефана Батория. В 1584 году в Кракове вышла его книга «Записки о московской войне», где, описывая взятие Полоцка, он сообщил: «В глазах образованных людей почти не меньшую ценность, чем вся остальная добыча, имела найденная там библиотека». Это еще одно конкретное доказательство наличия в то время на русской земле огромных книжных богатств.

– А не мог ваш свидетель несколько преувеличить богатство Полоцкой библиотеки? – сделал я осторожное замечание, не дождавшись возражений Окладина.

– Всё, что известно о Рейнгольде Гейденштейне, говорит о нем, как о добросовестном и образованном человеке, которому не было нужды приукрашивать исторические факты домыслами. Закончил Кенигсбергский университет, учился на юридическом факультете Падуанского университета, как секретарь Стефана Батория совершил несколько дипломатических миссий, был среди ближайших друзей канцлера Яна Замойского. О составе Полоцкой библиотеки он сообщил, что в ней было много сочинений греческих отцов церкви, в том числе в переводах создателей славянской азбуки Мефодия и Кирилла, произведения Дионисия Ареапага о небесной и церковной иерархии, – «все на славянском языке». Ясно, что Гейденштейн сам держал в руках эти книги. Кроме того, он постоянно ссылается на псковские и московские летописи, которыми пользовался при работе над своей книгой, но многих приведенных им исторических сведений в сохранившихся летописях нет. Значит, эти летописи были в той самой Полоцкой библиотеке, куда он смог проникнуть.

Я спросил краеведа, какова судьба этой книгохранительницы.

– Высказывалось предположение, что ее уничтожили иезуиты. Но из Полоцкой библиотеки сохранилась так называемая Псковская Первая летопись – сейчас она хранится в Национальной библиотеке в Варшаве. Значит, этот вариант отпадает. Предположение, что ее перевезли в Краков, тоже не подтвердилось, поскольку при этом ссылались на Гейденштейна, а у него такого сообщения не было. Следы библиотеки затерялись.

– Вероятно, просто разошлась по рукам, по другим библиотекам, – рассудил я. – Псковская летопись, которая находится в Варшаве, тому свидетельство.

– Есть еще одно предположение. Заметили, что рядом с собщениями о Полоцкой библиотеке постоянно упоминаются иезуиты. А между тем известно свидетельство львовского архиепископа Суликовского, что Стефан Баторий после взятия Полоцка, «чтобы воздать благодарение Богу за одержанную победу», передал иезуитам «для воспитания благочестия» многие здания и земельные участки в городе. Не подарил ли он им и библиотеку Софийского собора? Тогда иезуиты вполне могли переправить книги в Ватикан, который не оставлял надежд обратить русских в католичество. Летописи давали папским миссионерам прекрасный материал для изучения истории Московского государства, его законов и обычаев.

– Вполне убедительная версия, – сказал я.

– Однако есть свидетельство, которое рушит ее до основания, – сохранился королевский указ, по которому Стефан Баторий оставил Софийскую церковь Полоцка, где находилась библиотека, в распоряжении православных священников.

– А не могла она там и остаться?

– Это исключено. Через семьдесят пять лет после штурма Полоцка в фонде Софийской библиотеки было всего четыре десятка книг, не представлявших большой ценности.

– Что же тогда с ней случилось?

– Можно сделать предположение, что Полоцкая библиотека и сейчас находится на русской земле, все в той же в библиотеке московских государей. Иван Грозный, как человек образованный и знающий цену книгам, вполне мог приказать при первой же возможности вывезти библиотеку из Софийской церкви и присоединить ее к своим книжным сокровищам.

– Пора бы уже привыкнуть к вашим версиям, но каждый раз они слишком неожиданны, – поморщился Окладин, опять вступив в разговор. – Пожалуй, вы готовы связать с судьбой библиотеки московских государей всю русскую и мировую историю. Послушать вас, так в ней до сих пор лежат глиняные дощечки из библиотеки Ашшурбанапала.

– Я этого не говорил, это ваша собственная версия, – спокойно отозвался Пташников и поправил очки на переносице. – А вот Полоцкая библиотека вполне могла там оказаться. В пользу этого предположения то обстоятельство, что Софийская церковь, где она хранилась, осталась в распоряжении православных священников. Там ее и видел Гейденштейн, поспешивший объявить ее добычей победителей.

Чувствовалось, что доводы краеведа не убедили Окладина, как, впрочем, и меня, хотя сама по себе история Полоцкой библиотеки показалась мне любопытной.

Глава седьмая. В защиту обвиняемого

Вспомнив разговор с Мариной, я воспользовался паузой и пересказал обвинения, выдвинутые против Сулакадзева. На мой вопрос, согласен ли краевед с ними, ответ Пташникова был как всегда категоричен:

– Ни в коем случае! Недоброжелатели Сулакадзева просто оклеветали его. А главный клеветник – этот самый Александр Христофорович Востоков, которого граф Румянцев необдуманно послал оценить сулакадзевскую коллекцию.

– В чем же смысл поступка Востокова? Почему он вдруг решил опорочить Сулакадзева и его собрание?

– Вы спрашиваете – в чем смысл? А вам известна настоящая фамилия Востокова? Остенек! Он из рода эстляндского немца барона Остен-Сакена, прямой потомок рыцарей того самого Тевтонского ордена, которых разбил Александр Невский. Засилие немцев было тогда в России чудовищным, они занимали ключевые посты и при царском дворе, и в Академии наук, и на дипломатической службе. Остенек стал Востоковым, дабы под этой «русской» фамилией всячески урезать историю России, начиная ее с вымышленного «призвания варягов»; всеми неправдами и кознями насаждать так называемую норманскую теорию, доказывающую ущербность русского народа, его неспособность к государственному строительству.

– Многие иностранцы верно служили России, примеров можно привести достаточно, хотя бы из эпохи Петра Первого.

– Да, но они не меняли своих фамилий и не выдавали себя за русских. Этот же Востоков-Остенек делал все, чтобы представить себя русским патриотом и под этой маской творить пакости против России.

– Такие серьезные обвинения нуждаются в веских доказательствах, – с той же невозмутимостью произнес Окладин.

– Вам нужны доказательства? Пожалуйста, – все больше горячился Пташников. – Через год после посещения Сулакадзева, в результате которого его коллекции был вынесен суровый приговор как собранию подделок, Востоков становится доктором философии Тюбингенского университета, чуть позднее – членом-корреспондентом Немецкой Академии наук, не имея, собственно, никаких особых заслуг перед наукой. Единственная его «заслуга» – крест, который он поставил на собрании Сулакадзева. Когда тот пытался передать свое собрание в Румянцевскую библиотеку, Востоков-Остенек стал к тому времени ее главным хранителем – и довел свое черное дело до конца: рукописи из коллекции Сулакадзева были официально объявлены подделками, в результате чего Россия лишилась бесценных сокровищ.

– То, что это были подлинные манускрипты, а не подделки, надо еще доказать, – вставил Окладин. – Сомнение в подлинности большинства находившихся у Сулакадзева рукописей высказывал не один Востоков, а такие знатоки древностей, как Пыпин, Сперанский, Шляпкин, назвавший Сулакадзева «Хлестаковым археологии», и многие другие. Не станете же вы всех их обвинять в желании унизить достоинство России и лично Сулакадзева?

– Я обвиняю их в том, что они поверили клевете Востокова, не удосужив себя разобраться, что к чему. А для этого было достаточно беспристрастно изучить два каталога библиотеки Сулакадзева. Имелся и третий, более полный список, по он исчез. Всего в сохранившихся каталогах значится около трехсот уникальных древних рукописей, которые расширяли представление не только об истории русского народа, но и других народов мира. Одно это говорит о том, что Сулакадзев не был узколобым русским националистом, каким его рисуют.

– Все-таки хотелось бы услышать, какие рукописи конкретно вы имеете в виду, – сказал Окладин разгоряченному краеведу.

Пташников тут же поднялся из-за стола, покопавшись на полках, положил перед собой несколько книг и начал их торопливо перелистывать.

– К сожалению, до сих пор о Сулакадзеве и его собрании нет полного и серьезного исследования, поэтому приходится пользоваться сведениями, собранными его недоброжелателями. Итак, вам нужны конкретные редкости. Вот под номером первым в одном из каталогов значится рукопись под заглавием на греческом языке «Священная и православная», а далее Сулакадзев сделал к ней следующее пояснение: «Номоканон на древнем греческом языке с примечаниями собственных рук древних ученых греческих отцов, патриархов и прочих, написанный в 459 году по Рождеству Христову, заключает в себе многое, о чем идут споры. Сия рукопись из числа тех, которые были кидаемы в огонь в 642 году по повелению калифа Омара из Александрийской библиотеки; на ней есть признаки сжения сверху. Пергамент тонкий, как атлас, гладкий, какой с 10-го века редко попадается».

Упоминание Александрийской библиотеки, о которой мы уже говорили, еще больше возбудило мой интерес к личности Сулакадзева и его собранию, я попросил Пташникова пояснить, что это за книга – «Номоканон», якобы хранившаяся в легендарной библиотеке.

– Это собрание церковных законов и правил, – охотно проинформировал меня Пташников. – Известен «Номоканон», составленный в 545 году константинопольским патриархом Иоанном Схоластиком. Экземпляр Сулакадзева помечен 459 годом, то есть он почти на сто лет старше, на основании чего сразу же был отнесен к фальшивкам. И никто не задался вопросом, зачем понадобилось Сулакадзеву заниматься столь трудоемкой подделкой этой рукописи, во имя чего?

По лицу Окладина было видно, что ответ на этот вопрос у него имеется, но он предпочитает оставить его при себе.

– Конечно, можно дать такое объяснение, что Сулакадзев своей подделкой расширил границы православной литературы, прибавил ей чести. Однако это никак не вяжется с наличием в каталоге рукописи под номером четыре: «Амана и Мардохея история, или полнейшая книга Эсфири библейской, писана на еврейском языке», а под номером пятнадцать: «Таинственное учение из Ал-Корана, на древнейшем арабском языке, весьма редкое – 601 года». Считается, что Коран был составлен и канонизирован между 644 и 656 годами, а экземпляр Сулакадзева на полвека старше. И опять летят в него камни – значит, подделка! Но одно дело – время канонизации, и другое – время написания, хотя не исключено, что в данном случае Сулакадзев на несколько лет просто ошибся в датировке.

Пытаясь скрыть ироническую усмешку, Окладин плотно сжал губы.

– Общую характеристику своего книжного собрания Сулакадзев дал в пространном названии одного из своих каталогов: «Книгорек, то есть каталог древним книгам – как письменным, так и печатным, из числа коих по суеверию многие были прокляты на соборах, а иные в копиях сожжены, хотя бы оные одной истории касались; большая часть оных писаны на пергамине, иные на кожах, на буковых досках, берестяных листах, на холсте толстом, написатенным составом, и других». Заметьте: первые берестяные грамоты были обнаружены в Новгороде экспедицией профессора Арцеховского в 1951 году. Только один этот факт должен был заставить ученых более серьезно отнестись к сулакадзевскому собранию. Но этого так и не случилось, маховик недоброжелательства, запущенный Остенеком-Востоковым, крутится до сих пор. Особенно достается Сулакадзеву за хранившиеся у него рукописи, имевшие отношение к славянской письменности и культуре. Если интересуетесь, могу назвать некоторые из них. – Пташников посмотрел на меня, как бы подчеркивая этим обращением, что мое мнение беспристрастного судьи ему важнее, чем мнение явно нерасположенного к Сулакадзеву историка.

Испугавшись, что каким-нибудь критическим замечанием Окладин прервет рассказ краеведа, я торопливо заверил его, что весь во внимании.

– К сему времени ни одной из тех уникальных книг, которые я назову, в распоряжении исследователей нет, и где они, – не известно. Пожалуй, наиболее запутанная судьба выпала на долю «Бояновой песни Словену» и «Патриарси». Исследователь древнерусской литературы Асов, много сделавший для посмертной реабилитации Сулакадзева и восстановления его честного имени, высказал весьма убедительное предположение, что «Патриарси» – это и есть та самая Влесова книга, которую во время Гражданской войны нашел офицер Изенбек в орловской усадьбе князей Неклюдовых-Задонских и вывез затем за границу, где она пропала, осталась только несовершенная копия. Но о Влесовой книге мы уже достаточно говорили раньше, при расследовании судьбы «Слова о полку Игореве», поэтому остановлюсь на «Бояновой песни Словену». Ее содержание Сулакадзев так изложил в каталоге: «Боянова песнь в стихах, выложенная им, на Словеновы ходы, на казни, на дары, на грады, на волховы обаяния и страхи, на Злагора, умлы и тризны, на баргаменте разном малыми листками сшитыми струною. Предревнее сочинение от первого века или второго века». В свое время этим произведением очень заинтересовался поэт Державин, попросил сделать с него копию. Считалось, что она исчезла, но совсем недавно ее обнаружили в архиве Державина. Важность этой находки трудно переоценить!

– А вы не задумывались, Иван Алексеевич, откуда у Сулакадзева вдруг взялись эти редкости? – не сдержал улыбки Окладин. – Ведь что ни рукопись – то «уникум». Почему столь древних манускриптов не было у других коллекционеров, современников Сулакадзева?

– Столь же нелепый вопрос задавали и Мусину-Пушкину – почему именно он, а никто другой, нашел древний список «Слова о полку Игореве»? А ответ прост: они оба были одними из первых профессиональных коллекционеров русских древностей, посвятили поискам всю свою жизнь, за что судьба и отблагодарила их уникальными находками, а недоброжелательные современники и неблагодарные потомки – незаслуженными упреками и подозрениями.

– И все-таки хотелось бы услышать более конкретный ответ, что представлял собой этот удачливый коллекционер.

Задетый ироническим тоном историка, Пташников опять хотел ввязаться в спор, но взял себя в руки и выдал следующую «информацию к размышлению»:

– Во-первых, о фамилии Сулакадзева, которая в разных источниках как только ни писали: Суликадзев, Салакатцев, Селакадзев, Салакадзев. Некий Иван Салакатцев учился в Московской университетской гимназии вместе с Новиковым и Фонвизиным. Можно предположить, что это был его отец. Что же касается более древних предков Сулакадзева, то сохранилась копия записи в поминальной книге – синодике – Валаамского монастыря, сделанной коллекционером при посещении монастыря. Из этой записи, в частности, следует, что его предки – грузинские дворяне Цуликидзе – прибыли в Россию при Петре Первом, вероятней всего – вместе с грузинским царем Вахтангом Шестым. По другой версии, фамилия Сулакадзева дагестанского происхождения, от названия реки Сулак в Дагестане. Я потому так подробно остановился на происхождении Сулакадзева, что оно никак не вяжется с образом русского националиста, который ему настойчиво пытаются навязать.

Пташников покосился на Окладина, но тот благоразумно промолчал.

– Родился Сулакадзев в 1771 году в селе Пехлеце Рязанской губернии, принадлежавшем его родителям. Точно не известно, какое получил он образование, но по всему видно, что оно было достаточно серьезным – как следует из анализа оставленного Сулакадзевым рукописного наследия, он хорошо знал французский, немецкий, итальянский и древнегреческий языки, а также латынь. На основании того, что Сулакадзев имел в Петербурге «в Семеновском полку собственный дом № 35 по 1 роте 4 квартала», сделали вывод, что до отставки он был офицером лейб-гвардии Семеновского полка, в котором служили дворяне самых знатных российских родов. Отставным офицером Семеновского полка называл Сулакадзева в одном из писем и Державин, так что этот пункт его биографии можно считать несомненным. Позднее, после выхода в оставку, Сулакадзев работал в министерстве финансов, чиновником в комиссии погашения долгов. Служба в таком месте, вероятно, была прибыльной, хотя в табеле о рангах Сулакадзев имел низший, четырнадцатый чин титулярного советника.

Окладин хотел что-то возразить краеведу, но передумал.

– Материальная обеспеченность позволяла Сулакадзеву не только приобретать различные древности, но и совершать собственные научные изыскания в Новгороде, на развалинах дворца татарских ханов в Сарае, снимать копии с древних рукописей, хранившихся в монастырях Валаама, Старой Русы, других городов и монастырей. Помимо коллекционерской деятельности он занимался и литературным трудом – в архивах сохранились его рукописные пьесы «Карачун», «Чародей-жид» и «Московский воевода», созданные на фольклорных и исторических материалах. Недоброжелатели Сулакадзева всячески замалчивают, что в разное время он был представлен императорам Павлу Первому и Александру Первому как археолог, имевший у себя уникальную коллекцию древностей. Спрашивается: неужели, если бы Сулакадзев был всего-навсего мистификатором и обманщиком, он удостоился бы такой высокой чести? Конечно же нет. Возможно, роковую роль в несправедливой оценке его коллекции, не считая клеветы Востокова-Остенека, сыграло то, что сам он нигде не объяснил, где приобрел наиболее ценные рукописи.

– Что же ему помешало сделать это? – тут же спросил Окладин, резко подавшись вперед.

– Что помешало? – механически повторил Пташников. – Скорее всего, преждевременная смерть, настигнувшая его 3 сентября 1830 года. Можно смело утверждать, что это было самоубийство. Дело в том, что за неделю до этого его супруга Софья Вильгельмовна Шредер, с которой он прожил около тридцати лет, сбежала от него вместе с подпоручиком уланского полка Альбертом фон Гочем. Вероятно, это бегство так потрясло Сулакадзева, что жизнь потеряла для него всякий смысл. Меня в этой истории настораживает то обстоятельство, что опять удар по Сулакадзеву, как и в случае с Востоковым-Остенеком, пришелся со стороны иностранца. Конечно, это могло быть и чистой случайностью, но, возможно, все было на то и рассчитано, чтобы духовно сломить Сулакадзева. Судите сами: его жене Софье Вильгельмовне было около пятидесяти лет, и вдруг такой поступок, больше свойственный восемнадцатилетним девушкам. Не был ли этот Альберт фон Гоч подставной фигурой, которую использовали для того, чтобы довести Сулакадзева до последней черты и затем, после его самоубийства, распотрошить его уникальную коллекцию и забрать из нее самое ценное или самое опасное для той самой норманской теории? Я понимаю, это предположение выглядит фантастически, но оно логично объясняет, почему после смерти Сулакадзева из его коллекции исчезли самые древние рукописи.

– Но вы так и не сказали, откуда они у него взялись, – напомнил Окладин, постукивая ладонью по краешку стола.

Пташников помедлил, прежде чем заявить с самым невинным видом:

– Есть предположение, что наиболее ценные манускрипты в коллекции Сулакадзева – из библиотеки Ярослава Мудрого.

На этот раз краевед так изумил Окладина, что он только руками развел. Стараясь не горячиться, Пташников терпеливо объяснил:

– В качестве приданого эти книги получила дочь Ярослава Мудрого Анна, выданная замуж за французского короля Генриха Первого. Так они оказались во Франции, где Анна хранила их в основанном ею аббатстве Санлис. Во время французской революции, когда в стране наступил хаос, их приобрел сотрудник российского посольства во Франции Петр Петрович Дубровский – страстный собиратель древних манускриптов. В 1800 году он вернулся в Россию, но по ложному доносу был обвинен в шпионаже в пользу Франции, уволен со службы и выслан из Санкт-Петербурга. Вероятно, именно в это время, испытывая материальный недостаток, он продал несколько самых древних рукописей, которые не поддавались прочтению, Сулакадзеву. В марте 1805 года о приобретении Дубровским книг Анны сообщил журнал «Вестник Европы»…

И опять, как неоднократно уже бывало, Пташников вынул с полки только что упомянутый журнал и бегло зачитал из него:

– «Известно, что сия княжна основала аббатство Санлис, в котором все ее книги до наших дней сохранились. В сем месте найдены они господином собирателем и куплены недешевою ценою. Упомянутая домашняя библиотека состоит большей частью из церковных книг, написанных руническими буквами, и других манускриптов от времен Ольги, Владимира… Наши соотечественники, знатнейшие особы, министры, вельможи, художники и литераторы, с удовольствием посещают скромное жилище господина Дубровского и осматривают богатейшее сокровище веков, которое, конечно, достойно занимать место в великолепнейших чертогах».

Пташников осторожно положил журнал на стол и, переведя дух, добавил к прочитанному:

– Среди соотечественников, которые побывали в домашнем музее Дубровского, были такие известные исследователи старины, как Евгений Болховитинов, главный библиотекарь императорских библиотек Строганов, будущий директор Публичной библиотеки Оленин, которые очень высоко оценили собрание Дубровского. В результате оно оказалось в Публичной библиотеке, а Дубровский был назначен главным хранителем этого фонда, получившего названйс «Депо манускриптов».

– Почему же Дубровский не вернул в «Депо манускриптов» самые древние рукописи, проданные им, как вы утверждаете, Сулакадзеву? – недоверчиво спросил Окладин.

– Никаких документальных свидетельств на этот счет не сохранилось, но можно предположить, что Дубровский и Сулакадзев прекрасно понимали, что рукописи, подрывающие основы норманской теории, лучше держать подальше от государственных хранилищ, в которые имеют свободный доступ апологеты этой самой теории. И последующие события показали, что они поступили правильно: в 1812 году, опять-таки по ложному доносу, на этот раз того самого Оленина, назначенного директором Императорской Публичной библиотеки, Дубровского отставили от службы в «Депо манускриптов», лишили казенной квартиры при библиотеке. Нет нужды говорить, что, как лицо официальное, действительный тайный советник, Оленин был махровым норманистом. Если бы такие манускрипты, как Влесова книга, оказались в собрании возглавляемой им библиотеки, то вряд ли бы уцелели. Сулакадзев был именно тем человеком, который мог сохранить подобные рукописи для потомков, но преждевременная смерть при невыясненных обстоятельствах помешала этому.

– Я бы не сказал, что версия с передачей книг библиотеки Ярослава Мудрого сначала Анне, затем Дубровскому и Сулакадзеву выглядит убедительно.

– Могу предложить другую версию. Помните, я говорил на юбилее, что в начале этого столетия возле Софийского собора в Киеве обнаружили подземный ход? Так вот, когда в него спустились, обнаружили берестяную грамоту со следующим текстом: «А ще кто найде сей ход, той найде великий клад Ярослав». Сначала подумали, грамота времен Ярослава, но, исследовав ее, пришли к выводу, что она написана на рубеже семнадцатого-восемнадцатого веков. Следовательно, уже тогда могли найти «великий клад Ярослав», в котором были и книги, оказавшиеся затем в каком-нибудь книжном собрании, где их и нашел Сулакадзев. А может, библиотека Ярослава Мудрого здесь и вовсе ни при чем и Сулакадзев обнаружил рунические рукописи совсем в другом собрании, например – в той же библиотеке Ивана Грозного.

– «Carthaginem esse delendam», – неожиданно произнес Окладин по-латыни, поймав наши удивленные взгляды, перевел: – «Карфаген должен быть разрушен». Этой фразой заканчивал каждую свою речь в римском сенате Катон Старший. О чем бы ни шла речь, вы, Иван Алексеевич, с такой же настойчивостью возвращаетесь к библиотеке Ивана Грозного.

– А вы с такой же последовательностью, точнее – с упрямством, достойным лучшего применения, отвергаете все доводы в пользу ее существования. Кстати, после Пунической войны Карфаген был действительно разрушен, – хитро улыбнулся Пташников. – Я тоже не теряю надежды, что библиотека московских государей будет найдена.

– Сначала надо доказать, что она существовала.

Голосом пророка Пташников убежденно заявил:

– Сейчас задача состоит не в том, чтобы доказать существование библиотеки московских государей, а определить, где она находится…

Уверенности краеведа можно было только позавидовать. Вместе с тем я не мог избавиться от опасения, что выбранный нами путь в расследовании судьбы загадочной царской книгохранительницы приведет нас в тупик, что в какой-то момент мы не заметили поворота, который вывел бы нас к истине.

Часть третья. Несостоявшееся опознание