чувствах, о том, как тосковал все эти недели, как жаждал меня видеть. На его боязливый вопрос – всё ли теперь в порядке, смирилась ли наконец наша соседка-немка и не было ли повторной жандармской проверки – я ответила маленькой неправдой: нет, жандармы пока, слава Богу, больше не появлялись, а вот отношения с соседкой-немкой по-прежнему оставляют желать лучшего. Теперь к ней приехал еще в отпуск и муж, а это такой говн… Словом, он тоже, на мой взгляд, нехороший человек. Но надеюсь, Бог простит мне эту вынужденную ложь. А между тем время шло и шло. На улице уже стемнело. Почти все Степановы гости постепенно разошлись. Сима с Галей уже давно делали мне знаки, что, мол, пора и нам отправляться, пора и нам честь знать. Я встала, надела поданное мне Робертом пальто. И тут произошла сцена, которая заставила сильно смутиться. Сидевшая возле камина «бабця» вдруг подозвала меня к себе. Когда подошла к ней, она стала вдруг рассказывать о том, как переживал Роберт, когда получил мое первое письмо, как не находил себе места и как казнил себя за то, что стал причиной моих неприятностей. Затем, подумав немного, добавила, покачивая седой головой: «Любит он тебя очень, Веруша. Хороший он человек. Помяни меня, старуху, – счастлива с ним будешь…» Я растерялась, не найдя сразу, что ответить, взглянула на стоявшего рядом Роберта. А тот, улыбаясь, будто все понял, кивал утвердительно головой, а «бабце» говорил по-русски: «Вера – моя любима».
Роберт усиленно уговаривал меня прийти к Степану и в следующее воскресенье, но я не обещала, сославшись на работу в усадьбе. Он вышел проводить нас и долго, пока можно было его различить в наступившем сумраке, стоял за углом дома, помахивая рукой и глядя вслед.
Ну, вот и все о сегодня. На душе у меня радостно и светло, а ведь завтра снова весь день придется торчать в панских хоромах. Как уже надоело! Хоть бы скорей заявилась эта «хвостдейтч»!
Тогда, в первый день, в шесть тридцать утра, я поднималась на крыльцо хозяйского дома. К моему удивлению, Шмидт и его фрау уже были на ногах (не дрыхается же им!). В кухне плавал аромат свежезаваренного кофе (натурального!), на плите аппетитно шкворчали на сковороде залитые взбитыми яйцами ломтики хлеба. Успевший позавтракать Шмидт вытирал салфеткой масляные губы.
– Присядь, выпей чашечку кофе и съешь этот горячий бутерброд, – пригласила меня фрау и показала на край стола, где уже стояли небольшой дымящийся бокал и тарелка с кусочком золотистого хлеба. – А вообще-то, мы с папой решили, что впредь тебе не обязательно являться сюда так рано – завтраки я буду готовить сама. Можешь приходить вместе со всеми. Ну… Иди же, выпей чашечку кофе.
– Спасибо, – вежливо поблагодарила я и постаралась незаметно сглотнуть невесть откуда взявшиеся во рту обильные слюни. – Я позавтракала дома.
Старая фрау недоуменно переглянулась со Шмидтом, но настаивать не стала – просто аккуратно перелила содержимое бокала в стоящий на плите пузатый кофейник, а хлебный ломтик бережно сбросила с тарелки на сковороду. Она критически оглядела меня.
– У тебя хороший вкус – одета аккуратно, но, пожалуй, слишком нарядно. Ведь тебе – надеюсь, Линда предупреждала? – придется управляться еще и со свиньями.
– Для свиней у меня есть вот что, – сказала я и показала хозяйке сшитый вчера для меня мамой из ее старого халата глухой передник с лямками – крылышками на плечах.
– Хорошо, – похвалила фрау. – В таком случае – все в порядке… Ну а теперь ты можешь приниматься за свою работу. Для начала перемой хорошенько вот эту посуду.
И рабочий день для меня начался. Я мыла посуду и драила кастрюли, смахивала мягкой метелочкой с мебели пыль и протирала влажной тряпкой полы, перебирала по указанию хозяйки фасоль для обеда и чистила овощи, бегала под навес за дровами. Или, прихватив плетеную корзинку, собирала в курятнике яйца, а также выполняла другие мелкие дела. Заспанная Клара ходила вслед за мной по дому, с придирчивым любопытством наблюдала за моими действиями. Мне было и смешно, и досадно одновременно: они, что же, и в самом деле полагают, что мы, русские, во всем неумехи и бездари, что ничего в жизни не видели и не знали?
Когда рассвело, я, надев свой передник, направилась в свинарник, чтобы раздать свиньям корм (он был уже заранее приготовлен Гельбом в большом чане). Следом явилась Клара – наверное, ее выпроводила фрау, – чтобы показать, сколько я должна накладывать в ведра.
– Ты, вероятно, никогда в жизни и не видела столько свиней! – хвастливо прокричала она мне сквозь враз поднявшийся – едва мы успели войти в помещение – нетерпеливый, истошный поросячий визг. Мне вспомнилось, как я восьмиклассницей целую неделю ходила убираться на колхозный свинарник, когда мама уезжала с отчимом на его Родину в Осташков, чтобы представиться своим новым родственникам, и с насмешкой прокричала в ответ: «Ну, прямо, – не видела!.. У нас их было еще больше».
Та так и осталась стоять с открытым ртом. Около полудня фрау Шмидт позвала меня с улицы, где я обметала возле крыльца снег, в дом. Они садились обедать. Шмидт, нацепив на нос очки, уже расположился в кресле возле стола, просматривал газету. На столе дымились четыре тарелки с густым фасолевым супом. Я заметила, что возле одной из них лежал на бумажной салфетке небольшой кусочек хлеба.
– Раздевайся, сними передник, вымой руки и садись обедать, – сказала фрау и указала глазами в ту сторону, где лежал на салфетке хлеб. – Мы знаем, что вы, русские, всё едите с хлебом, поэтому я положила для тебя кусок.
Я решила держать свою марку до конца, не давать повода Шмидту и его фрау думать, будто они осчастливили меня своей милостью, стараясь не глядеть на стол и сделав бесстрастное лицо, сказала вежливо Шмидту:
– Надеюсь, господин Шмидт, вы не станете возражать, если я по-прежнему буду питаться дома вместе с остальными рабочими?
– Не дури, – мрачно буркнул Шмидт и неприязненно скользнул по мне взглядом. – Подумайте, какая гордячка выискалась!.. А впрочем, – он насмешливо уставился на меня, – впрочем, если уж тебе так хочется, можешь с завтрашнего дня уходить на обед к себе. Но это – я сказал! – с завтрашнего дня. А сейчас – иди к столу! Не дури.
Ну, не дури так не дури. Я не стала ожидать повторных приглашений и, усевшись на свое место, с удовольствием уплела и суп, и хлеб, и поданные затем хозяйкой тушенные с жиром овощи, а в завершение еще и бокал яблочного компота. Кто это сказал, что я гордая?
И после обеда работы хватало. Пока хозяева отдыхали, я справилась с посудой и с повторной подтиркой полов в кухне, сделала необходимые заготовки к ужину. Засветло побывала на свинарнике, где заложила корм в чан для вечерней раздачи свиньям.
Когда стемнело, фрау принесла из своей спальни и положила на столик возле теплой плиты холщовый мешок, заполненный рваными носками и чулками, а также деревянную шкатулку с различными швейными принадлежностями.
– Ну, посмотрим, умеешь ли ты штопать, – сказала она, вдевая в ушко иголки толстую нитку. – Линда – та у нас мастер по этому делу, вот только Клара никак не хочет заниматься штопкой.
Штопать по всем правилам – ровными квадратами, плетенкой – я умею. Меня научила этому когда-то наша дачница – бывшая партизанка времен Гражданской войны, большая любительница боевых революционных песен – тетя Дуся. Пожалуй, только теперь, когда старая фрау с нескрываемым удивлением рассматривала мою аккуратную – клеточка в клеточку – штопку, я поняла, как должна быть благодарна тете Дусе. Ведь это только она помогла мне сейчас не уронить в грязь наше русское достоинство и умение.
За работой постепенно завязался неторопливый разговор. Фрау интересовали наши обычаи и традиции. К примеру, она слышала, что в России принято жить большими кланами, но это же так неудобно! Молодые, как правило, невоздержанны в удовлетворении своих все возрастающих год от года жизненных потребностей, кроме того, они неуступчивы и эгоистичны, а ведь старым людям так нужен покой… Или еще: существуют ли в России приюты для одиноких стариков, и кто эти заведения содержит – государство или частные компании?
Клару, естественно, заботило другое. Как у нас в России женятся и выходят замуж? С какого возраста это разрешено? Ну а если, положим, девчонке еще не исполнилось восемнадцать, а обстоятельства таковы, что ей позарез нужно выйти замуж, – тогда как?
Потом в кухню зашел Шмидт, послушав нас, тоже подсел к плите, зыркнув на Клару недовольным взглядом, повернул разговор на свою излюбленную тему: «Вот ты говорила, что твои родители работали в колхозе – ну и что они имели с этого? Я слышал, колхозы разорили крестьян. Земля без хозяйского глаза оскудела и плохо родит».
Пришлось с ним опять немножко поспорить. Мол, ничего подобного! При колхозах, наоборот, крестьянский труд стал свободным, а значит, и более продуктивным. Ведь у нас сейчас все равны – нет ни богатых, ни бедных. И земля вовсе не оскудела – каждую осень в наше подворье привозили столько зерна, картофеля и других разных овощей, что некуда было это все девать.
Вот так прошел тот первый вечер, так проходят в основном все вечера. Правда, иногда Шмидт уезжает на велосипеде или на мотоцикле в деревню, за ним незамедлительно ускользает куда-то и Клара, и тогда фрау Шмидт рассказывает мне о Клаусе.
Он такой заботливый, ласковый сын, ну просто сама доброта и внимание. Он, Клаус, единственный из всей семьи понимает ее. Она так беспокоится за своего мальчика. Хоть бы Бог сохранил ему жизнь в этой страшной России…
Слушая негромкие, печальные излияния фрау Шмидт, я только сейчас поняла, как эта изможденная болезнью женщина одинока и несчастна. Ведь Шмидт совсем не щадит ее, почти каждый день без утайки отправляется в Грозз-Кребс к развеселой вдовице мельничихе. А тут еще грязные шашни с Эрной, с Линдой… И старая фрау, несомненно, знает обо всем этом. Знает и молчит. Вынуждена молчать.
Ох, опять я расписалась сверх всякой меры, уже третий час ночи! Сейчас отправлюсь спать. Но прежде чем отворить дверь кладовки, отогну край закрывающего окно одеяла, посмотрю сквозь ночную черноту на Восток, где находишься ты, мой гордый, мой прекрасный, мой отныне и навсегда свободный Ленинград. Чувствуешь ли ты, как я в своей проклятой неволе счастлива за тебя, как преклоняюсь перед твоим мужеством и героизмом?