Я стоял, сбитый с толку.
— Не знаю, — сказал я. — Там вода, песок. Вообще — море. Солнце.
Все вдруг закричали, что хотят на залив, на залив — и никуда больше. Евгения Максимовна согласилась.
Рыбкина не сидела, а стояла ко мне спиной в самом начале троллейбуса, у кабины водителя, и ни разу не обернулась. Я не понимал, за что она на меня злится, а я на неё уже и не злился — не виновата же она, в конце концов, что все и так знают о том, что я боднул директора школы в живот.
— Ну, показывай, Громов, куда теперь идти, — сказала Евгения Максимовна, когда все вышли. — Не бегать! Не кричать! Не убегать! — повторяла она остальным.
Я пошёл впереди, и вдруг, когда я обернулся, понял, что я не просто иду со всеми вместе, а иду впереди всех, один, а остальные — сзади, на некотором расстоянии от меня, Я сам по себе, а они сами по себе.
Вот, выходит, в чём дело. Мне и раньше это казалось, а сейчас я всё понял. Получалось не то, чего я боялся, когда пришёл в эту школу, а совсем другое. Я боялся, что ко мне будут приставать, кто — по-плохому, кто — по-хорошему, вообще приставать, как пристают к новеньким, а оказалось, что ко мне никто не пристаёт, просто не замечают, будто и нет меня.
— Не убегать! Не убегать! Не убегать! — кричала Евгения Максимовна. А мне сказала: — А ты чего не бежишь со всеми?
Я посмотрел на неё и увидел, что она улыбается. Я тоже улыбнулся. Лет ей было, наверно, как маме, но она была, нет, не то чтобы симпатичнее, совсем нет, ну… просто у неё — я заметил сейчас — почему-то всё время менялись глаза: то серые, то голубые, то зелёные, то вдруг чёрные. Непонятно даже как-то.
— Ты не любишь бегать? — спросила она.
— Отчего же, — сказал я. — Люблю. Просто сейчас неохота.
— Они сейчас будут бросаться песком, — вдруг почти крикнула она и быстро пошла ко всем.
Я обернулся и увидел, что сзади ковыляет Кудя.
— Вчера ногу подвернул на кружке современных танцев. Вчера был кружок современных танцев. Кстати, — сказал он, — ты не нравишься Боме.
— Бома — это кто? — спросил я. Я знал, что в нашем классе Бома есть, но не знал, кто именно Бома.
— Ты что, обалдел? — сказал Кудя. — Бома — это вон тот, здоровый, сидит на песке с мячом.
Того, здорового, я, конечно, видел в классе, и что кого-то зовут Бома — я тоже слышал, но пока не знал, что это одно и то же. Я знал пока — кто Кудя и кто Рыбкина.
— А почему — Бома? — спросил я. — Почему такое прозвище?
— Боб Макаров, — сказал Кудя. — Бо-Ma. Понятно?
Я кивнул. Почему я не нравлюсь Боме, я не успел спросить — мы уже подошли к остальным и сели на песок.
После все долго орали и спорили: что будем делать? Ничего толкового не придумали и решили: раз так, то в футбол.
Дурацкая была игра — мне её и вспоминать-то не хочется. Помню только, что девчонки сидели цепочкой, как птицы на проводах, а мы носились по песку, падали, толкались и забивали друг другу голы. Но главное-то было не в этом. Где бы я ни оказывался, туда сразу же лез Бома и незаметно для других очень ловко то наступал мне на ногу, то бил меня локтем в живот, то коленом… Он больно меня бил, но я терпел. А что мне было делать? Жаловаться? Драться? Вдруг Бома сделал незаметную подножку, и я полетел лицом вниз, а он так хитро подставил колено, что я сходу ударился об него лбом. Глаза мои чуть на песок не выскочили, честно, мне тогда так показалось. Бома тут же забил красивый гол, и девчонки, которые болели не за нас, прямо визжали от восторга. Никто и не видел, что он сбил меня нарочно. Ничего не говоря и не оборачиваясь, я встал и пошёл по песку вдоль воды, подальше от всех. Сначала было тихо, потом кто-то крикнул:
— Громов? Ты куда?
Кудя закричал:
— Что это с ним?
— Громов! Громов!
Они ничего не понимали, а мне и не хотелось объяснять.
Я шёл вдоль воды, и песок скрипел у меня под ногами, так что в ушах трещало. Я шёл долго. Потом сел возле самой воды и стал глядеть на воду. Просто на воду. Я увидел неожиданно маленькую рыбку в воде. Она ничего не делала, просто валяла дурака, резвилась. Я хотел дать ей хлеба, но в кармане крошек не оказалось, и я кинул ей стиральную резинку, но она её даже и нюхать не стала, уплыла.
Я поглядел назад, туда, откуда я пришёл: никто уже не играл в футбол, все сидели на песке. Смотрели они в мою сторону, или нет — я не мог разглядеть, все отсюда были такие маленькие. В общем, Бома меня толкал не так уж сильно, да я и не боялся его, — я не поэтому ушёл. Просто, мне всё это было неприятно, вот что. Неприятно, понимаете? Противно.
Неужели они смотрят в мою сторону? Очень возможно, что и так. Вид у меня, чёрт возьми, наверное, грустный и одинокий. И до того мне противно от этого стало, когда я так подумал, что я сразу же вскочил и пошёл — через пляж, мимо деревьев, через какой-то пустырь, через садик и подворотню в незнакомый переулок. Он был узенький и кривой, по нему я вышел на такой же, похожий, но чуть пошире. «Баня», — прочёл я, потом дальше — «Флюорографический пункт», потом — «Почта». Я зашёл на почту, купил у седой тётеньки в окошечке лотерейный билет и конверт, быстро написал письмо, кинул его в ящик, билет аккуратно сложил и спрятал в куртку, в карман, и после снова вышел на улицу.
— Громов! — крикнули сзади.
Обернулся.
Евгения Максимовна бежала ко мне.
Она никак не могла отдышаться. У неё были совсем чёрные глаза.
— Зачем ты ушёл? — спросила она.
Я молчал.
— Что-нибудь случилось?
— Нет, — сказали.
— Пошли, — сказала она и взяла меня за руку, как малыша. — Зачем ты меня подводишь? Мне пришлось бежать за тобой и бросить класс.
— Зачем за мной бежать? — сказал я. — Да и с классом ничего не случится.
— Неизвестно, — сказала она. — Может, они там уже все купаются.
— Вряд ли, — сказал я. — Холодно.
— Ты не знаешь детей, — сказала она. — Вот в прошлом году на «дне здоровья» в лесу знаешь что было? Цыплаков потерялся, и мы его дотемна не могли найти. Я отправила класс в город с вожатой, а сама пошла дальше искать. И нашла. Он на дереве висел, на огромной сосне. Зацепился брюками и висел и не мог отцепиться и молчал, когда мы его кричали. Ложный стыд, понимаешь? Я сама на сосну лазила его отцеплять. Еле отцепила.
Я стоял и глядел на неё. Она улыбалась, а глаза её — просто потрясающе! — из чёрных постепенно стали серыми, потом зелёными и, наконец, голубыми.
— Пошли быстренько, — сказала она. — Почти уверена, что они там купаются.
9
— Помнишь белую птичку? — спросил я у Зики утром. Мы как раз делали зарядку.
— Какую белую птичку?
— Которую девочка, с которой ты шла, фиг поймала. Бумажную…
— Это ты её пустил?
— Неважно. Ты тогда ещё с девчонкой шла, помнишь, конечно? Что это за девчонка?
— Одна прекрасная девочка, — сказала Зика, задрав нос. — Просто прекрасная. Ты её знаешь. Кстати, мама хотела с тобой поговорить.
— О чём ты хотела со мной поговорить? — спросил я у мамы. — Чего-нибудь важное?
— Очень, — сказала она. Она смотрела на меня и улыбалась, как солнышко. Это её улыбка. — Ты не забыл, дорогой, что на днях у тебя день рождения?
Я шёл в школу в довольно-таки убитом настроении. Само собой, я помнил про свой день рождения, то забывал, то вспоминал, но в общем-то, конечно, помнил, и только теперь, только после разговора с мамой, я понял, что это за штучка — мой день рождения.
— Ты не против, дорогой, если будут гости? — спросила мама.
— Конечно, — сказал я. — Пусть.
— Будут Дымшицы, — сказала она, загибая палец.
— Это кто?
— Папин сослуживец с женой.
— Прекрасно.
— Потом Саша Вербицкий…
— Кто-кто? Я не знаю?
— Ка-ак? Это же твой приятель. Ну, этот, английский мальчик в белом свитере.
— Ах да, — сказал я. — Ну, конечно. Просто прекрасно.
— Мне он очень понравился, — сказала мама. — Я видела его чудесную маму и передала ей наше приглашение. Будет ещё Зикина подруга, всего одна, больше, я думаю, нельзя, а то нужно приглашать весь класс. Ты ведь знаешь, какая она общительная. К тому же это ведь твой день рождения.
— Разумеется, — сказали.
— И… — она взяла меня за подбородок, — твои друзья, конечно. Ведь так?
— Да-да, — быстро сказал я. — И мои друзья. Пока, я побежал.
— Беги-беги. Нельзя опаздывать.
Вот в чём была загвоздка! В друзьях. Ясно, что приглашать мне было абсолютно некого. Ну, некого и некого — не очень-то и надо, но как быть с мамой? — не хотелось её огорчать, честное слово. Ей, видно, здорово не по себе было, когда она думала, что мне не по себе, оттого что у меня нет друзей. И самое ужасное было, когда она норовила заглянуть мне в глаза. «Ладно, будут для неё мои друзья, будут», — думал я, когда шёл в школу, хотя вовсе не понимал, что я при этом имею в виду. Только об этом я и думал, пока шёл в школу, и в школе тоже, и на всех уроках… На предпоследнем уроке (была история) меня вызвали. Они, видно, решили, что всё, хватит, баста. Я уже не новенький и вполне догнал класс. Стыдно, наверное, было слушать, что я там нёс про исторические события и даты, и здесь дело было не только в том, что меня вообще вызвали в первый раз и я здорово волновался, — я всё думал про этих друзей для моей мамы. Мне поставили тройку, но я как бы и не заметил этого, я всё думал, и, когда прозвенел звонок с урока, у меня появилось совершенно непонятное решение, то есть совершенно непонятное, я даже не могу толком объяснить, как оно могло появиться и почему казалось мне правильным. Я решил, что на переменке отыщу Бочкина, подойду к нему, извинюсь за то, что мой портфель упал ему на голову, и приглашу его к себе на день рождения. Довольно странно было ходить по нашему коридору и разыскивать Бочкина. Всё время попадались незнакомые лица, ведь обычно на каждой переменке я быстро пробегал наш коридор, спускался на два этажа ниже и бродил среди малышей, будто я дежурный, — малышей в лицо я знал куда лучше.