Я остановился и тут же понял, что ничего не скажу ему, а просто… и вдруг неожиданно для себя сказал:
— Бедный Макаров. Ноль.
Кажется (я вспомнил это потом), он хихикнул басом. Я попал ему кулаком в живот, точно в живот. Сзади него была стенка, лететь ему было некуда, или дело было в другом, не знаю, драться я не умею, но он сполз вниз по стенке прямо на пол. Все в классе (я вспомнил это уже после) ахнули и сразу же ещё раз, я думаю потому, что дверь в класс скрипнула, отворилась (это я расслышал), и вошла Евгения Максимовна. Бома как раз поднимался с пола.
Я повернулся (тогда-то я и увидел, что это вошла Евгения Максимовна) и, глядя на неё, прошёл к своей парте. Я видел, как её глаза стали темнеть, всё темнее и темнее и превратились в чёрные.
Она села, а я остался стоять, глядя в пол.
— Идите все домой, — сказала она. — До свиданья.
Я стоял и слушал, как все уходят из класса, — лёгкий топот ног и шёпот, после топот ног по коридору, всё тише и тише, а я всё стоял и глядел в пол.
Наконец топот смолк.
— Ты ударил Макарова? — спросила Евгения Максимовна.
— Да, — сказал я и посмотрел на неё. Глаза её так и были чёрными.
— Пошли, — сказала она.
Мы молча прошли по коридору, спустились по лестнице и вышли на улицу.
— Понимаете, — сказал я вдруг. — Он меня оскорбил.
— Запомни, — сказала она, — что у человека есть глаза и слова, чтобы ответить на оскорбление. И глаза тоже для того, чтобы ответить. Руки — последнее дело. Или — только в крайнем случае. Тебе понятно?
— Не совсем, — сказал я.
— Тогда просто постарайся запомнить то, что я сказала.
— Хорошо.
И вдруг какая-то сумасшедшая машина помчалась прямо на нас, когда мы переходили улицу. Я сильно, плечом, толкнул Евгению Максимовну, она куда-то отлетела, я успел прыгнуть в сторону, машина, страшно гудя, проскочила мимо, я обернулся и увидел, что Евгения Максимовна стоит совсем бледная и смеётся, А меня вдруг заколотило.
— Простите, — сказал я, — Евгения Максимовна!
— Ерунда, — сказала она. — Пошли.
Мы пошли дальше, неожиданно мимо нас проехал мотороллер «Тула» с кузовом. На кузове было написано «Мороженое», и я внезапно сорвался с места и помчался за ним, чтобы остановить его и купить стаканчик мороженого для Евгении Максимовны. Мне вдруг ужасно захотелось это сделать.
— Куда? — крикнула она.
А я мчался навстречу холодному ветру, рубашка у меня расстегнулась на груди, мчался и всё никак не мог догнать эту «Тулу» с кузовом.
После я уже не смог бежать, остановился: дых-дых, дых-дых и — смешно сказать! — увидел продавца мороженого.
Я быстро купил стаканчик и помчался обратно.
Я издалека увидел Евгению Максимовну. Она садилась в трамвай и махала мне рукой.
Трамвай уехал.
А я пошёл куда глаза глядят, я стал сам есть этот стаканчик, раз уж она уехала, ветра я не замечал и так и не застегнул на груди рубашку. Потом я заблудился и долго искал свой дом. Дома здесь все довольно похожие, особенно для нового человека, после нашёл наконец. Ветер всё дул. Я долго, оказывается, проболтался на улице, наверное, поэтому и заболел. Наверное, поэтому. В тот же самый день. Вечером.
13
— Громов! — сказала учительница географии.
Я встал. Был понедельник, первый день в школе после болезни.
Я точно знал, что весь класс смотрит на меня, но я ни на кого не глядел, глядел прямо на карту.
Трудно в это утро было идти в школу. Вчера ещё я об этом не думал, вернее, думал, знал, что будет трудно, но отмахивался, старался не думать, а вот сегодня утром я уже это чувствовал. Чувствовал, что до того неохота идти, что хоть беги куда попало. Но я пошёл, само собой. Только я медленно шёл, чтобы прийти к самому началу первого урока. И всё-таки я пришёл рановато, минут за пять. И сразу же началось. Те, кто из нашего класса шёл рядом со мной по улице, перед школой, или в вестибюле, или на лестнице тут же прицепились ко в мне: «Привет, Громов!», «Здорово, Гром!», «A-а, здравствуй!», «Как дела, Гром?», «Что, Громов, поправился? Молоток!», — а я только кивал, иногда отвечал: «Привет», «Привет», «Здравствуй», «Привет».
Я вошёл в класс, когда уже все рассаживались, и даже не поглядел, есть Бома на своей последней парте, или его нет.
— Знаешь что, Громов, — сказала учительница географии, а я стоял, глядя на карту. — Ты сегодня расскажешь нам про Сибирь. Правда, по программе нам ещё до неё далеко, но я прямо не знаю, как с тобой быть, сначала ты опоздал на занятия, нет-нет, я понимаю, это не по твоей вине, потом болел, мне нельзя тебя спрашивать, но и не спрашивать тоже нельзя, ты у меня один без отметки, так что давай, расскажи нам про Сибирь.
— Я выучил то, что задавали, — сказал я. — Мне ведь приносили задания домой. Я знаю.
— Молодец, — сказала она. — Но всё-таки ты болел. Мало ли что. Лучше уж про Сибирь. Иди.
Я вышел к доске, взял указку и стал к карте боком, глядя в окно.
— Ну, — сказала она.
— Сибирь большая, — сказал я. Противно, наверное, было слушать мой голос. — Я, конечно, мало что про неё знаю, я могу рассказать только про тот городок, где я жил.
— Сибирь огромная, — согласилась она. — У нас ещё будет время изучить её всю, но ты расскажи про свой городок. Это правильно.
В классе было очень тихо. Я слышал, как в этой тишине жуёт ириску Кудя. Я подошёл к карте и долго (я так и не понял, внимательно или невнимательно) искал свой городок.
— Вот он. Здесь, — сказал я и ткнул указкой в карту. — Вот тут.
Она подошла ко мне и посмотрела, куда я ткнул.
— Здесь ничего нет, — сказала она, но я хорошо помню, что в классе было так же тихо, никто не смеялся.
— Конечно нет, — сказал я. — И быть не может. Это очень маленький городок. Но он здесь, в радиусе двух сантиметров.
— А, понимаю, — сказала она. — Покажи, пожалуйста, ребятам этот радиус.
Она отошла в сторону, я тоже и поводил указкой несколько раз по карте.
— Когда-нибудь, — сказал я, — этот городок тоже будет на карте, потому что он растёт.
— Разумеется, — сказала она.
— В этом маленьком городке, — продолжал я, — есть химический завод, один, и там развивается химическая промышленность.
У меня уши вяли от собственных слов.
— Кругом там тайга, а зимой морозы, но летом бывает очень жарко.
— Климат понятен, — сказала она. — Климат там континентальный.
— Он континентальный, — продолжал я. — И там ещё у нас есть река, вернее, речка, называется она — Устинка. Там есть плотва, окунь и хариус, мы их ловим, есть ещё таймень, крупная такая рыба.
— Расскажи, пожалуйста, про неё ребятам. Про эту рыбу.
— Ну, сам я её не ловил, она очень крупная, но я её видел.
— А население?
— Что население?
— Расскажи про население. Кто там живёт?
— Ну… Там ведь завод, химический, я говорил, он очень большой и всё население на нём работает, а дети учатся. Есть ещё автобаза и кинотеатр. Ещё у нас много кедров, и мы лазаем на них за орехами, очень высоко, и в магазине орехи продаются тоже.
— А сельское хозяйство?
— Я не знаю, — сказал я. — У нас там нет сельского хозяйства.
— Как же так?
— Не знаю. Нет. Овощи и фрукты нам привозят. И хлеб.
— Ну вот видишь, значит, где-то недалеко всё же есть сельское хозяйство.
— Не знаю, — сказал я. — Далеко оно или нет, я точно не знаю.
— Ну всё, достаточно, — сказала она. — Молодец. Садись. Пять.
Я пошёл на место совершенно обалдевший от всего этого. Да за что «пять»? Что я такое на «пять» рассказал? Да и можно ли ставить «пять», если я рассказывал только про то, что я и так знаю, а вовсе не учил, к тому же — отвратительно рассказывал, сам не знаю почему.
И вдруг она говорит (я даже обомлел):
— Я надеюсь, вы все внимательно слушали ответ вашего товарища. Не так ли? Кто хочет повторить? Никто? Тогда, пожалуйста, Макаров.
Тишина была в классе, как в пустом подвале.
— Я не буду, — сказал Бома.
Я слышал, не оборачиваясь, грохот крышки его парты. Он встал.
— Вот новости, — сказала она. — Почему?
— Я не слушал ответ.
— А почему?
— Не слушал, и всё.
— Так почему? Тебе безразличен ответ твоего товарища?
А он говорит басом в полной тишине:
— Не хотел и не слушал!
— Тогда я вынуждена буду поставить тебе два.
— Ставьте! — сказал Бома.
— Разумеется, — сказала она, разыскивая его фамилию в журнале.
— Сколько хотите двоек, столько и ставьте, — сказал Бома.
— Не надо ему… двойку! — почти выкрикнул я. Противно мне было, что это из-за меня, — дальше некуда.
— Эт-то ещё что такое?! — спросила она.
— Я плохо отвечал, — сказал я.
— То есть?! Я же поставила тебе пять.
— И зря, — сказал я.
— Ты, Громов, садись, не вмешивайся, — сказала она. — Я сама разберусь.
Бома захохотал.
В классе было тихо.
— Перестань, Макаров, — сказала она. — Садись. Два.
14
Прошло три дня, или пять, или чуть больше — не помню, и всё оставалось по-прежнему. Бома, самое главное, ко мне не приставал, и я, само собой, тоже его не трогал. Он ходил злой как чёрт, и все, кажется, боялись его из-за этого больше прежнего, а может, и так же, потому что в классе был я, и поэтому ко мне многие приставали сверх всяких моих сил.
Понемногу я присматривался к классу, вернее, не присматривался, а узнавал людей, — всё-таки время шло, и хочешь не хочешь, а я стал запоминать кто есть кто.
Кроме Бомы, Рыбкиной и Куди была ещё Надька Купчик, кругломорденькая весёлая девочка, надменный тощий Цыплаков, Радик Лаппо — шахматный король, братья Бернштейны — гимнасты, молчаливый и ехидный, по-моему, белобрысый такой Валера Щучко, Галка Чижова, Жора Питомников, Люда Александрова-Пантер, очень красивая девчонка Нина Луфарёва, которую почему-то звали Пумка, и другие — всех, конечно, я ещё запомнить не мог.
Кроме ехидного Щучко и Пумки, которая, по-моему, только и занималась, что своей красотой, ко мне лезли все, а особенно Цыплаков. Сначала он долго не лез, готовился, что ли, а однажды разлетелся ко мне на переменке и говорит: